Хрип отголосков

Шань такой жалкий. Такой слабый. Такой ничтожный. Все его попытки вырваться из этого ебаного замкнутого круга оборачиваются тем, что его загоняет на новый виток – или, может быть, он загоняет себя сам. И так снова. Опять. Еще раз. Он не хочет этого – но когда вообще жизнь интересовалась, чего там этот жалкий рыжий обсосок хочет. Шэ Ли – его ошибка. Его промах. Шэ Ли – груз на его плечах, который тащит, и тащит, и тащит туда. Вниз. В пропасть. И Шань цепляется за край пропасти кончиками пальцев, сдирает их в кровь и мясо, не давая себе соскользнуть и пытаясь груз с плеч сбросить – но каждый раз, когда он думает, что получается. Каждый раз, когда думает, что стал на шаг ближе к свободе. К ебучему исцелению. Оказывается, что груз обвивается вокруг его торса. Обвивается вокруг его шеи. Обвивается змеей. Цепью. И тащит. Тащит. Тащит туда. Вниз. В гребаную пропасть. Большую часть времени Шань запрещает себе об этом думать, ошибка уже сделана, откат системы не предусмотрен – так что жалеть о прошлом, жалеть себя нет никакого долбаного смысла. Но иногда. Только иногда. Он все-таки задумывается. Был ли у него шанс отыграть эту партию иначе? Мог ли он в то мгновение, когда на его пути впервые попался Шэ Ли – обойти его? Обогнуть по дуге? Выбрать путь более долгий, более сложный – но без последствий, которые потом будут раз за разом валить его на колени, ломать его, заставлять его харкать кровью и ошметками себя самого? И дело в том, что ответа у Шаня нет. К жизни не прилагается инструкция. Нельзя отыскать давно забытую коробку, в которой эту жизнь по заказу доставили; а на дне коробки – смятый клочок бумаги с пошагово, подробно расписанным: что делать, куда идти, где сворачивать. Какая деталь какому слоту полагается. Так не бывает. Жизнь не рассказывает милостиво, какой выбор правильный. Жизнь ломает. Бьет. По хребту и по коленным чашечкам. Временами Шань сам не понимает, как ему все еще удается двигаться. Как, если кажется, что весь он состоит сплошь из открытых переломов, если кажется, что жизнь с тяжелой стальной арматурой наперевес уже добралась до каждой ебучей кости в теле. Если кажется, что от него самого уже почти ничего не осталось. Но Шань идет. Идет. Идет. И раз за разом попадает в пасть Шэ Ли. Ощеренную. Клыкастую. И цепь на шее больше не метафорическая. И она затягивается на глотке Шаня, подчиненная чужим движениям – туже. Сильнее. А Шэ Ли скалится ему в лицо победно, и глаза у него горят безумием. И на секунду. Всего на секунду Шань думает – может быть, это конец. Может быть, он наконец, после всех лет сопротивления – в пропасть. В бездну. Без возможности возврата. Без возможности откатить. Переиграть. Может быть. Это. Конец. И на секунду. Всего на секунду. Шань испытывает от этой мысли облегчение; он устал бороться. Он так, блядь, устал. Но все не так просто. Когда в блядской жизни Шаня все было просто? Ведь… Придется и мне оставить у тебя на шее метку. …и хватка цепи ослабляется. И метка остается. И Шань остается тоже. И рассыпаются в пальцах вытащенные из горящего рюкзака гвоздики, подаренные тем, о ком Шань сейчас не хочет думать – не может не думать. И посмотреть на пакет, где забранная из магазина рыбка, Шань не может; не может заставить себя проверить, убедиться. Ее дни были сочтены, здесь не о чем жалеть, даже если... Если. Но тогда Шань не смог защитить даже ее. Он никого, блядь, не может защитить. И знакомый голос вдруг окликает его, и внутри что-то в ответ – сажей и пеплом, и в глотку смесью, чтобы окончательно нечем стало дышать. И Шань останавливается; врастает в землю корнями, долбаными цепями. И рушится. Рушится. Рушится. Нет. Только не так. Не здесь. Не сейчас. Только. Не. Тянь. Шань оборачивается. Тянь смотрит глазами покрасневшими, больными. Нет. Нет. нет, блядь Но Тянь здесь – и стертые до костей пальцы соскальзывают с уступа, и Шань едва держится на краю своей личной ебаной бездны. Он не хочет, чтобы Тянь видел его таким. Он не хочет, вашу ж мать. Он слабый. Жалкий. Ничтожный. Он не может разобраться со своими собственными долбаными проебами: а Шэ Ли – это его проеб; его – свернул не туда. Но Тянь смотрит. Тянь спрашивает – удивительно ровно, удивительно спокойно: – Скажи мне… что произошло? И в это спокойствие, возможно, даже реально было бы поверить – если бы в глазах его кто-то не подыхал с тихим, разъебенным по касательной воем. И Шань отворачивается. И Шань хрипит: – Что ты тут делаешь? – и нихрена не выходит подражать спокойствию голоса Тяня. И перед глазами – против воли картинки того, что случилось. И на шее все еще – призрачная хватка цепи. И тащит. И тащит. И плевать на боль; к херам боль, к ней Шань привык. Не плевать на то, как хотелось. Чтобы все. Закончилось. И Шаня ломает. Открытые переломы: арматурой по костям, по хребту, по коленным чашечкам. А где-то там – все еще Тянь, с одной крохотной бесконечностью смерти во взгляде; Тянь, который опять видит его вот таким. Жалким. Слабым. Ничтожным. Не способным разобраться с собственными проебами. И цепи больше нет – но тащит она за глотку только сильнее. И пальцы соскальзывают – сплошь кости, мажущие по собственной крови. И Шань бессильно утыкается лицом в ладони. И Шань почти падает. Почти. Но знакомые сильные руки его подхватывают. И Шань все еще стоит. Когда со спины чужое тело прижимается – он осознает, насколько продрог. Внешне. Внутренне. Продрог глубинно, каждой мышцей, каждым сухожильем; каждым своим устало-оскаленным бесом, которому в бессрочный отпуск бы, а то заебало чот. И Тянь придвигается ближе, теснее, обвивает руками за торс – и держит. Держит. И лицом он зарывается куда-то в шею – краем сознания Шань понимает, что нос у него холодный, почти ледяной и кажущийся мокрым, как у псины; но на контрасте с собственным глубинным холодом даже это ощущается теплом. И Шань по швам трещит. По швам расползается. И слова рвутся у него из горла сквозь эти ошметочные швы – больше не контролируемые, рваные, до страшного честные и искренние; Шань даже с самим собой таким искренним никогда не был. И что Тянь с ним делает. Что делает одним своим присутствием. Одним существованием. Что. Блядь. Делает. – Я не знаю, что не так с моей жизнью… Вдох. Выдох. Руки Тяня сжимаются вокруг него сильнее. Шань сильнее вжимается лицом в собственные ладони. – Почему то, что легко дается другим, с таким трудом дается мне?.. Сердце харкает гнилью и кровью. И нужно дышать. Дышать. Дышать. А пальцы Тяня сжимаются в кулаки на его грудной клетке, сминают футболку – но боли не причиняют. Физически. Внутри от боли скулит. – Я просто хочу со всем порвать… Начать все заново… Тянь держит его. Держит. Держит. И это неправильно. Так не должно быть. А ведь это было бы невероятно просто, самый легкий и очевидный вариант – оставить все Тяню, все проблемы, все проебы; оставить все Тяню, который добровольно руки протягивает и просит безмолвно… отдай И обещает безмолвно… я все решу Было бы так просто остаться в руках Тяня и позволять ему держать. Держать. Держать себя. Так просто… Что-то внутри загорается. Вспыхивает с чирканьем фантомной спички, созданной из его собственных костей. К черту просто. Шань не собирается сдаваться. К черту сдаваться. К черту «пусть все закончится». Он вставал раньше – он встанет сейчас. Сам. С перебитым хребтом. С переломанными коленными чашечками. С каждой из костей, вырванной в открытый перелом. Потому что Шань не хочет быть вечным потерпевшим. Вечным пострадавшим. Вечной проблемой, которую нужно решить. Он не хочет повиснуть грузом на плечах Тяня – помноженный на вес груза собственных плеч. И Шань убирает руки от лица, прекращая прятаться. И Шань вырывается из чужих рук, ощущая, с какой неохотой его отпускают; дюйм за дюймом. Как за него продолжают цепляться. Ощущая, как пальцы Тяня едва ощутимо продолжают держать за футболку, даже когда Шань отходит от него на шаг. На второй. – Это мои проблемы… Я могу их решить… Ему только одно для этого нужно. Только одно. И Шань оборачивается. И Шань смотрит в идеальное, будто из мрамора высеченное лицо Тяня – такому в музее место, в долбаном Лувре центральным экспонатом. И Шань видит, как по этому лицу ровными дорожками стекают слезы. Что-то внутри вздрагивает. Падает. Разбивается. Плачет Тянь так же, как все в этой гребаной жизни делает – идеально. В Лувр – центральным экспонатом. в сердце Шаня центральным экспонатом – Ты… веришь мне? По собственным щекам – солью и холодом, мешаясь с железом крови, но плевать; поздно для стыда, поздно для отмазок. Поздно, блядь. Шань только ждет. Ждет. Ждет. Ему не нужно, чтобы Тянь защищал его, не нужно, чтобы Тянь решал его проблемы, не нужно, чтоб Тянь тащил его бесполезную тушу на собственной спине. Ему нужно, чтобы Тянь в него верил. Вдруг кажется, что, если Тянь поверит – за собственной спиной отрастут крылья и под силу будет руками тектонические плиты сдвигать. Только пусть поверит. Пожалуйста. пожалуйста, Тянь А Тянь делает шаг вперед. И еще один. И когда Шань прижимается спиной к стене, ощущая, как холод пальцев Тяня оседает сначала на лице, потом на шее теплом – собственные пальцы бессознательно сжимаются, все внутри напрягается, но Шань не отшатывается; лишь прикрывает глаза. И ждет приговора. …только верь.