Хрип отголосков

Было бы так просто сказать – не скучал. Было бы так просто сказать – не нужен. Шань не говорит. Шань вместо этого швыряет себя в привычное. Скалится. Щерится. Игнорирует тотальный разъеб нутра, который один мажористый ублюдок организовал ему без шанса на ебучее исцеление. Игнорирует безнадежное трепыхание в грудной клетке того самого, что кровь перекачивает, что рубцами изъедено вдоль и поперек. Шань игнорирует. Существование Тяня в собственной вселенной сделало его ебучим экспертом на этом поприще. Профдеформация, чтоб ее. Взгляд на Тяня – и раздраженный рык. И надтреснутый оскал. Взгляд на Тяня – и плевать. Плевать. Плевать. плевать на тебя, сука плевать, мразь такая столько времени же прошло должно быть плевать Но прислоненная к стене гитара – в поле зрения, бережно хранимая, отполированная до блеска; у которой каждая редкая царапина – на подсчете, памятная, врезавшаяся в деку шрамом. И в кости надломом. Гитара – та самая. И можно было бы сказать – дело же вовсе не в этом. Не в том, кто ее подарил. Просто вещь дохера полезная, да; вещь-мечта, к неисполнимой мечте ведущая. Просто Шань не мажористый мальчик, он же на новую хер скопит – вот и хранит. Просто… Не просто, мать его. И Тянь смотрит так, будто знает. Будто все, блядь, понимает. И Тянь открывает свой блядский рот – и подтверждает, какая он падла догадливая. – Сыграй мне что-нибудь. И Тянь прижимает его к кровати, в клетку своих рук загоняет и нависает, будто и не было всех этих лет, будто им снова по пятнадцать, будто Тянь все еще – жажда то ли подчинить, то ли подчиниться. Такая мешанина первого и второго, что скорее погребет под собой и удушит к чертям, чем получишь хоть шанс разобраться, чего же там все-таки больше. Годы прошли. Они больше не те. Они шли разными дорогами – параллельные прямые, не пересекаются и прочее же дерьмо, но Тянь всегда плевал на непреклонность аксиом. Он не под мир подстраивается – он подстраивает под себя мир, и их прямые его гребаной волей пересекаются снова и снова. Пересекаются сейчас вновь. Они изменились. Они повзрослели. Им больше не пятнадцать… …им вновь пятнадцать, пока Шань возмущенно пыхтит, пока ощущает, как стекает холодный панический пот по вискам, пока пытается выбраться из знакомо стальной хватки Тяня. Взросление – ебучий миф. сыграть ему, блядь И Шань опять – неконтролируемый взрыв этих пятнадцати, его бы на цепь посадить да с палки на расстоянии кормить, чтоб пальцы не отгрыз, чтобы глотку не выгрыз. Вот только Тянь сам всегда и руку, и шею, и черт знает, что еще под клыки подставляет. Смотрит с любопытством, мол – и впрямь вгрызешься? Или кишка все-таки тонка? Вот только Тянь сам кому хочешь гребаную глотку выгрызет. И Шань опять – рык Тяню в его невозмутимое совершенное лицо; и за рыком своим скрыть бы – от себя самого скрыть бы, – как под этим долбаным стальным взглядом замирает и сжимается страшно-страшно-страшно в грудной клетке то самое, рубцами изъеденное. То самое, где изрядная доля рубцов – ледяными руками Тяня оставлена. А они у него всегда ледяные. Сколько ни отогревай – ледяные. …руки ли? И, нет, Шань не возвращался к нему мыслями снова и снова все это время порознь, даже когда старательно себе это запрещал. И, нет, Шань отворачивается от него не из-за страха того, что Тянь, этот всегда внимательный ублюдок, обязательно заметит, обязательно выцепит то, как взгляд против воли залипает на его лице, как выхватывает в нем давно знакомое, как подмечает новое. И, нет, Шань не скучал. Шань не скучал. Шань не… А потом в дверях квартиры – Цунь Тоу. Гребаное спасение. И Шань с готовностью идет, куда бы там Цунь Тоу его ни звал, только бы сбежать, сбежать, сбежать – но Тянь предсказуемо тащится следом. Этому попробуй запрети. От этого попробуй избавься – теперь, когда он вновь появился на горизонте жизни Шаня. Шань не хотел этого. Не хотел. Не хотел. С хера ли ему хотеть-то? Он же не мазохист, он же не настолько больной на всю голову, в конце концов-то. Да. Все именно так. Только перед глазами – лицо Тяня, даже когда он на Тяня не смотрит. Вот только в ушах – низкий голос Тяня, даже когда Тянь не говорит. Вот только Тянь везде, гребаный мудак, даже когда его нет – оставался везде, за каждым углом, поворотом, даже когда его действительно не было. Но теперь он есть. И Шань… Шань пьет. Пьет. Пьет. Он теряет счет выпитому, в голове становится мутно, туманно, в пространстве ведет – вот только это нихуя не помогает. Нихуя не помогает, даже если глаза закрыть, даже если веки сжать плотно-плотно, так, что темноту должно изъесть пятнами – вместо этого темноту изъедает только остро-внимательными серыми глазами. Только ядовито-насмешливыми оскалами. Только улыбками ясными – но бесконечно редкими. И ни черта не бережно хранимыми. И ни черта не убивающе ценными. Ни черта... …лишь за ребра спрятанными. Блядь. Блядь. Ну блядь же, а. Шань перехватывает бутылку двумя руками – пальцы дрожат, нутро дрожит, весь гребаный мир дрожит, – и поднимает ее, собираясь сделать очередной глоток. Но вдруг – бутылку из рук отбирают. Но вдруг – хватка чужой руки на предплечье; хватка, которая не дает вмазаться носом в пол, которая становится якорем в то время, как ее хозяин остается причиной внутреннего шторма, причиной бесчисленных кораблекрушений в грудной клетке. Открывать глаза, чтобы понять, кому эта рука принадлежит, Шаню не нужно. И вот рядом вновь отголосками – низкий хриплый шепот, и черт уже знает, галлюцинация ли, реальность ли, и разобрать все равно не удается ни одного гребаного слова, пока шум в ушах стоит такой, будто кто-то во всю долбит по барабанной установке в его голове. И в черепной коробке – туманно и с многочисленными помехами. И в грудной клетке – стыло. Моросно. Бесконечно тоскливо. Там остатки разъебанных кораблей вонзаются во внутренности щепками. Хватка на собственных плечах – Тянь, но это не Тянь. Не может быть он. Тянь свалил. Съебался… …и вернулся. Вернулся ли? Или Шань настолько ужрался, что даже в такую чушь поверил? – Эта псина сутулая… – хрипит Шань, и голос его сбоит, и мир вокруг него сбоит, каруселью заходится, на куски разваливается; ошибка программы; перезагрузите систему. Жизнь свою проебанную перезагрузите. – Он вернулся?.. И кто-то держит Шаня – и Шань ведь по этому кому-то совсем не скучал. По рукам прилипчивым не скучал. По лицу идиотскому не скучал. У Шаня были годы, чтобы забыть, чтобы вычеркнуть из памяти – и из жизни. Годы, когда этот придурок уехал. Уехал. Уехал… Я не скучал, – думает Шань, цепляясь руками за чужие плечи. Я не скучал, – думает Шань, путаясь пальцами в чужой футболке, зарываясь лицом в чужую шею. Я не скучал, – думает Шань, когда туман в голове побеждает и он начинает оседать на пол, а держащий его кто-то послушно за ним следует, продолжая держать. Я не… – думает Шань, и вжимается в чужую шею сильнее, и вдыхает глубже, и заполняет этим кем-то себе легкие до отказа; успеть надо, а ну как опять свалит же, псина сутулая. Шань совсем не – и он к себе того, за кого цепляется, притягивает все ближе, и ближе, и ближе… – Мо Гуань Шань, – пробивается знакомо низкое, хриплое сквозь шум барабанной установки в голове. – Я вернулся. …я вернулся. …вернулся. Вернулся, мать его. Не верить этому голосу почему-то не получается. Шань не галлюцинирует. Шань не упился до обдолбанных чертей. Он вернулся. И Шань сдается. Потому что, если эта псина сутулая вновь здесь – то какой теперь вхули выбор? И хватка рук кого-то – рук Тяня на собственных плечах становится еще крепче. Еще надежнее. Так, будто теперь эти руки будут держать всегда. Будто теперь уже никуда не исчезнут. Будто больше никогда не дадут упасть. Шань тычется лицом Тяню в шею тупой преданной шавкой, цепляется за него так жалко, беспомощно – но похеру, похеру. Ведь Шань по Тяню совсем не скучал. За исключением того. …что скучал так пиздецки сильно.