Вуаль для зверя

В «Альбарке» темно даже по сравнению со стремительными сумерками снаружи, холодным серконским вечером: камни тут не держат тепло, как люди — обещания. Эмили кажется, что у нее на глазах пелена, зрение упало, она давится душным воздухом, поводит плечами от влажной зябкости. Дешевая еда, которая съедобной становится только после десятой прожарки в пахучем масле, сомнительное пойло, крысиные тушки, сквозь мутное стекло проглядывающие, заставляют скривиться. Но местные посетители наверняка хлещут это, даже не морщась. Среди женщин с желтыми зубами и кожей, татуировки на которой местами сливаются с грязью, и Лерк кажется благородной дамой, а уж Эмили и вовсе ни к месту, заблудившейся девочкой благородных кровей. Она ждет, как кто-то прошипит из угла «папина дочка», чтобы дать ей повод вспомнить любой из отцовских приемов, пар выпустить, избавиться от этого напряжения, мышцы сводящего. Но чужие взгляды вскользь проходят, не задерживаясь на ней, и злоба оседает на дне глаз, не выплеснуть, не выплакать. Тощая девица с затуманенным взглядом проходит мимо, Эмили костлявым плечом задевая, и пробирает от ощущения пустоты, звенящей в этом теле. Пустоты, которая раньше наполнена была, но больше не будет никогда, треснувший сосуд, в котором от прежнего содержимого разве что шлейф запаха еле-еле уловимый. Пустота, которую она уже видела — в Брианне Эшфорт, у которой забрала магию, а вместе с ней что-то еще вырвала из клетки плоти. Так вот кто приходит сюда… Бывшие ведьмы, недокричавшиеся до Чужого, оставленные, разлагающиеся заживо. Эмили хочется прокусить губу до крови, сказать себе, что ей это не грозит, что это не ее будущее в забытье хлещет что-то из грязного стакана.  — Волшебный зверь бьется сегодня? — Бьется? Скорее рвет очередного неудачника. Образы снов (отражений в зеркалах Бездны?) откликаются на обрывки чужого разговора, напоминая о волке с пепельной шкурой и кровавой пеной на обломанных клыках. Эмили замирает, собственной кожей вдруг ощутив холод прутьев, запах металла ощущая. Может, и не бредят вовсе те, кто твердят, что сны — это язык, которым с людьми говорит Чужой? Может, не нужно вокруг сине-черного океана осколков, чтобы он посылал знаки? У Эмили в руках конец тонкой, трепещущей по-живому нити. И не так много решимости, чтобы по ней до конца идти. Но вот отчаяния, опустошающего отчаяния — вдоволь. Она думает о том, кто здесь где-то, рядышком, за несколькими стенами, перегородками буквально, и метка Чужого зудит — подзуживает — жжется напоминанием невысказанного, но понимаемого. Меченых всегда единицы были в истории, и кто из них вообще думал о других, сколькие сталкивались друг с другом… И все же, Эмили нащупывает сейчас, связь между ними всегда была, не просто сходство, не просто понимание и отражение того чернильного застывшего мира по разным зрачкам разбросанное. Так птицы и рыбы в стае двигаются синхронно, не глядя даже на соседа, глубинному инстинкту старше каждого из них подчиняясь. Впрочем, нет, слишком мало их таких — не выйдет стаи. Скорее они подобны левиафанам, одиноким, обреченным любить или убивать, столкнувшись. Бескрайность океана дает лишь иллюзию свободы выбора, но волны уже доносят биение второго огромного сердца… И все предрешено за них. Чужой скалится где-то, кости уже брошены, уже танцуют на ребре, но можно не смотреть на них, отказываться пока видеть то, что уже выпадет вот-вот. Чего не изменить. У Лерк спина прямая и походка уверенная, будто она знает, что делает — тут и вообще. Лица спутницы Эмили не видит, но предполагает на нем то же каменное выражение собственного превосходства, «я не одна из вас, но лучше вас, а значит, могу тут быть». Бесполезно прикидываться, что они вписываются здесь, что похожи на здешних женщин с гнилыми зубами и тоской в глазницах глубоко посаженной злыми садовницами, бывшими ведьмами. Но пусть они обе и знают, зачем (за кем) пришли сюда, настоящие мотивы теряются в ворохе хаоса, оплетающего черепа изнутри парными узорами ядовитого плюща и омелы. Кто бы мог подумать, что жажда мести и искупления окажутся так похожи, что они одни и те же тропы выбирают, одинаковой сухостью в горле скребутся. Впрочем, Эмили считает «месть» слишком плоским чем-то, бумажным, не способным даже ей самой объяснить вполне, чего она хочет от Дауда. Может потом, годы спустя, в какой-нибудь пыльной книжке Императрице впишут достойные мотивы — или мотивы хоть какие-то. Припишут чужие мысли ее, гниющей уже в могиле голове, как мошенники приписывают бракованные монеты, с растекшимися до неузнаваемости реверсом и аверсом, загадочным склепам Пандуссии. Сейчас она может думать лишь о том, как руки Чужого не знают ничего, кроме извечного холода, и как его последователи обречены прятать кисти в перчатках, не только метку скрывая, но пытаясь остатки тепла удержать в теле, остатки тела удержать от растворения в окончательной синеве. Эмили ведома /им/ настолько, что суставы скручивает непрерывной, почти привычной пыткой. В этом крошечное преимущество в сравнении с Делайлой — и, вероятно, теми, кто был до нее — Эмили все еще чувствует боль, внутренности корабельным канатом скручивающую. Еще чувствует и еще дергается, (почти как) живая. Ни мертвые, ни слишком своевольные марионетки божеству не интересны. Потеря его интереса не приговор, конечно. Много хуже. — Постарайтесь выглядеть… естественней что ли. Слишком напрягаетесь, — шепот Билли скользит по вороту лезвием бритвы. Эмили кивает молча, от чего невидимый ошейник (убеди себя, что это драгоценное колье, Императрица, убеди) только туже горло стягивает. Но Билли права, конечно, и приходится перебороть отвращение и ткнуть здоровенному детине, что тут и за бармена, и за вышибалу, видимо, на бутылку с мутно-желтым пойлом, от запаха которого не носоглотку ошпаривает даже — легкие. Что ж, по крайней мере из-за пальцами заляпанного стекла не пялятся слепо угри и крысята. Эмили приходится утешать себя лишь этим, вливая в себя виски (виски?), чувствуя как с каждым глотком спазм в горле потихоньку отступает. Звук гонга, густой и низкий будто горячим маслом на кожу льется, заставляя вздрогнуть. — Сейчас начнется, — комментирует зачем-то Билли, хотя они понятия не имеют, что именно должно начаться. Догадываются, да. Но, похоже, обе не готовы совсем, к тому, что вот-вот увидят. Люди из разобщенной толпы понемногу обретают чуство направление, стайкой рыб, почуявших кровь, стекаются к центру зала. В окружении этих толкающих локтей, бёдер, плеч, Эмили сама — кусок израненного мяса, хотя жадные зубы вроде не на ней смыкаются, не на нее горячая слюна капает. Это все не с ней происходит, просто отражается в ней, запотевшем зеркале, отражении, оттирающем мокрый лоб справа-налево. Это не с ней, а с… Разъезжаются доски на полу и под рингом, тенью его, замерзшей прорубью с пойманным в ней осколком неба, еще один оказывается. Не арена для бойцов, а скорее клетка. Отчаянная животная злость в воздухе пышит, подогревает и без того разгоряченную публику. Эмили мутит, то ли от отвратительной выпивки, то ли от ощущения, что она сама под пол проваливается, да все никак упасть не может. Так бывает, когда засыпаешь, а вместо постели вдруг чувствуешь пропасть — и просыпаешься тут же, с комком в горле, в простыни вцепившись. Только сейчас проснуться не выходит. Слышно, как выдыхает Билли — боль выталкивая сгустком из легких. Узнает того, кто внизу. Эмили не знает, что сама чувствует сейчас, но гнева не нащупывает в себе вовсе. Ей хочется взгляд, выражение чужого лица разглядеть, чтоб сложился в голове паззл, чтоб смутные видения совпали с настоящим, чтоб штормить перестало, волны не захлестывали ватерлинию. Ей хочется найти баланс на тончайшей черте между жалостью и «все мы получаем по заслугам». К последней мысли невольно цепляется «…и даже ты сама, ты в особенности», от чего ногти глубже в ладони врезаются. Спертый воздух потом и алкогольными парами напоен, у людей блестят лица, и глаза тоже блестят, азартно, одну жажду крови на всех отражая. Эмили думает, что стать частью этой толпы проще, чем кажется. Слегка ворот ослабить, рот приоткрыть — и польется из горла та же почти-ненависть, одна на всех, не личная, не щемящая меж ребер. Освежает саднящая боль по тыльной стороной ладони проходящая, словно кто-то ледяным скребком метку пытается с кожи пытается содрать. Вздрогнуть, бросить быстрый взгляд на Билли, которая обеспокоенно что-то из-под ворота выхватывает, проверяет как будто, на месте ли. — Здесь что-то… — Лерк пальцем постукивает по костяной безделушке на шее и головой качает. Суть понятна им и без лишних слов. Что-то придушивает силу, скалящуюся, рвущуюся с цепи. Шаг вперед сделаешь, ближе к невидимой черте, и сила захрипит, бесполезная, бездыханная. От понимания этого в легких тяжело, как соленой воды набрали, утаскивающей на дно, жаждущей стать единой с океаном. Впервые Эмили испытывает что-то схожее с сочувствием. Если Дауд там, на самом дне той впадины, куда не проникает синий свет магии Чужого… Что он чувствует, отрезанный от части собственной души — изуродованной и обожженной, возможно, но все еще части. Это хуже музыки Смотрителей, ведь та злила, слепила, заставляла промахиваться, неестественной стройностью мелодии вызывала острую боль в висках. Но их музыка не способна была лишить дара, даже на время. Он слабел, сбоил, но оставался внутри, шрамом под сердцем, сочащимся светящейся ворванью. Эмили хлопает ртом, рыбешка, вообразившая себя левиафаном и напоровшаяся на дешевый крючок рыбака всей нежной глоткой. — Я не… Не смогу ничего сделать, — бормочет она Билли и пятится назад, но сеть толпы только пружинит, не выпуская из своей хватки. Дурнота скручивает внутренности тошнотой, привкусом контрабандного алкоголя, впитавшегося в кровь быстрее, чем желудок успел его исторгнуть. Паника перебивается насмешливым шепотком, говорящим, как нелепа была бы подобная смерть для Императрицы — быть затоптанной собственными поданными, вошедшими в раж от жажды зрелища и крысиных настоек. Нелепа для Императрицы, вовсе смешная для ведьмы, отмеченной Богом и его Бездной. Билли Лерк взглядом Эмили насквозь пронзает, а за плотью королевской видит их общий крах, Дауда в клетке, бессилие, конец чей-то бесчеловечной забавы — и просто конец. Даже если мир не повис на волоске, то вот они сейчас, да, повисли, а Эмили, связующее звено, вот-вот пальцы разожмет. — Я знала, что не стоило вас сюда брать… — бормочет Билли, не обвиняюще даже, всего лишь устало, но Императрице хватает этого, чтобы тошнотой от отвращения к себе начать давиться. Ей страшно, как-то иррационально, практически необъяснимо страшно. И будто бы даже не только за себя, не только за свое хрупкое тельце, планомерно превращающееся в сосуд для… Да для чего, собственно? Для воли того, чей взгляд на изнанке век проступает каждый раз, стоит только зажмуриться? Самый логичный вариант, но внутри все возмущается ему, так отчаянно, как только может. Пальцы стискивают перила ограждения, чтобы не рухнуть вниз, в кровавую яму, где ничего человеческого не останется в тебе — за секунды выгрызут, воздухом из легких выбьют. И все же, туда тянет, поводком тугим, инстинктом хищника, хребет в дугу выгибающим. Эмили думает, у нее кости в руках треснут вот-вот. Эмили думает, что может выскрести со дна себя еще немного силы, чтобы нырнуть туда, в самое месиво, быстрее, чем любой из зрителей моргнуть успеет. Можно сказать: слишком много людей вокруг, ничего не сделать сейчас, лучше вернуться позже, поступить по уму. Билли нахмурится, но спорить не станет, уйдет и Эмили даст уйти сейчас. Билли даст ей уйти и не возвращаться больше в Альбарку никогда. В конце концов, до Даннуола ходит множество кораблей. Смешок Чужого ощущается почти физически, шершаво скребется в ушах, под кожей глубоко. Будто он не разочарован даже, будто все всегда идет по его плану. А тень внутри вскидывается, откликаясь на образ хозяина. У Эмили в груди болезненно скручивает что-то, зато отступает паника и беспомощность — ненадолго, она точно знает и втягивает тяжелый воздух ртом торопливо и с облегчением. Никто не смотрит на нее (кроме одной пары черных глаз), зато Эмили вдруг видит все четче, видит то именно, что нужно ей видеть. Выпустить синеву из себя сродни кровопусканию сейчас, в голове все еще пульсирует какофония правильно-неправильная, ноющая, расшатывающая любую опору. Расшатывает… Мир осыпается вниз, Эмили — следом за ним стремится, чтобы в последний момент разглядеть что-то в осколках реальности, ухватиться и вынырнуть из водоворота всего и ничего. Кто-то оглядывается на нее, успевает расширенными от удивления зрачками зафиксировать ниоткуда взявшуюся девицу, лицо под воротником прячущую. Но она все равно оказывается быстрее, проскальзывает тенью между телами, а клинок крылом бьет, смертельно и невесомо. Двое громил сползают вниз, и вместо криков у них из гортаней алое молчание льется. Рубильник в ладони горячий, наэлектризованный; наверное, отпечатается на коже — еще одной — меткой. Эмили думает, что, если проживет достаточно долго еще, сможет по карте тела собственную биографию восстанавливать без труда. Эмили тянет рычаг на себя (тяжелый, будто к нему весь груз с ее души привязали) и думает, что смешно будет, если ей в нее сейчас пуля или нож прилетит. Если весь смысл от ее фигуры — вытащить из клетки убийцу Императрицы и рухнуть бесполезной с доски… Что ж, кто-то определенно всласть посмеется над таким исходом. Может, даже сама Эмили станет нескончаемым хохотом в пустоте. Ей не дают подумать (помечтать?) о таком, отталкивая в сторону, на полшага, не больше. Не отталкивая даже, а будто бы… заботливо отставляя в сторонку. Эмили Колдуин, дочь Джессамины, Эмили-до-Делайлы, вероятно, глаза бы закрыла, отвернулась, представила бы, как в грудь отца утыкается, бархатной темнотой подменяя бурю из голубого с красным. Уж точно в сердце той Эмили не зашевелилось бы ничего похожего на восхищения при виде резни, не изящной даже, бешеной, звериной — и все равно безупречной. Кто-то на втором этаже, вероятно, успевает сбежать. Из тех, кто был вблизи арены — ни один. Эмили стоит спокойно, спина сама собой выпрямляется как на уроках этикета, где ей вдалбливали, мол, негоже наследнице престола сутулится и по-птичьи клонить шею набок все время. А к щекам все равно приливает кровь, и хочется верить, что в тусклом свете ничто не выдаст ее смятение, что колени не подломятся в последний момент. Меч все еще в руке, все еще продолжение руки, и если она кинется вперед, то успеет атаковать прежде, чем кто-то что-то поймет. Или Дауд убьет ее быстрее. Или Чужой отведет ее руку, вырвет ее силу и закончит все на нелепо-оборвавшейся ноте. И Эмили стоит на месте, представляя, что заклятие тетки запоздало настигло ее, обратив в камень, оставив возможность лишь наблюдать. Маска равнодушия должно идти в комплекте с короной, разве нет, Императрица? Прикусывай щеку, впивай ногти в ладонь, прислушивайся к тому, как темнота внутри пульсирует и разрушает тебя неумолимо, трескайся медленно, только виду не подавай, как на куски разваливаешься. — Здравствуйте, ваше высочество, — и от насмешки в низком голосе передергивает. Если убийца удивлен увидеть тут наследницу престола, то не подает виду. Можно было бы сказать, что его выдержке стоит позавидовать, но баня вокруг стала кровавой в буквальном смысле, так что сдержанностью тут и не пахнет. Эмили вглядывается в его лицо жадно, моргнуть боится, отвести глаза на мгновение. Сначала ей мерещится, что Дауд не изменился вовсе, все тот же ассасин из ее воспоминаний и кошмаров. А потом понимает: изменился снаружи так же сильно, как она сама внутри. Время выбелило волосы, сделало черты грубее, а борозды шрамов глубже. Постаревший усталый зверь, который не будет скалиться предупреждающе — сразу в глотку вопьется, потому что смерть с ним рядом ходит, дышит в затылок, и от нее откупаться нужно, раз сбежать не выйдет. Да и зачем бежать, если они и так знают прекрасно, что (и кто) их ждет за чертой. Дауд поднимает голову, чтобы наверх посмотреть, откуда за ними Билли наблюдает, обеспокоенная, готовая в любой момент кинуться между двумя почти-врагами. Дауд с равнодушием нарушает правило хищников и убийц — позволяет себе взгляд отвести от той, что наверняка (или всего лишь вероятно) готова ему клинок в грудь вогнать. — Лерк, — и в короткую фамилию он вкладывает больше чем просто радость долгожданной встречи, приправленную застарелой виной и такой же обидой. — Не сомневался, что ты меня отыщешь. Но думал, это случится иначе. — Да, я тоже не рассчитывала на… помощь, — Билли обрывает себя, и от ее настороженности Эмили дергается, выходя из добровольного оцепенения. — Обсудим это потом. Если, конечно, закон от меня не требуется церемониальных приветствий, — у него даже уголки губ не дергаются, но в глазах — насмешка и ледяная готовность ко всему. — Закон требовал бы вашей казни, прочие церемонии можно было б опустить. — Неужели в Даннуоле нынче дефицит палачей, раз Императрица вынуждена брать грязную работу на себя? А я-то думал, что Лорд-Защитник — единственный аристократ, который мог бы запачкать руки. …который мог бы, но сохранил Дауду жизнь. — Неисповедимы пути Чужого, неправда ли, — Эмили хочется звучать дерзко, но на деле она еле-еле бормочет себе под нос. Правда, ее все равно отлично слышат и отлично понимают. — У черноглазого ублюдка отличная фантазия, — Дауд выплевывает фразу как обвинение и вновь смотрит куда-то вверх. Портрет лихом помянутого божества наблюдает за ними, ребенок следящий за суетой жуков возле подошв. Кто знает, когда ему надоест. Все знают, чем это тогда закончится для них, хотя Эмили и хочется верить во что-нибудь другое, но неприятное сравнение в голове засело накрепко и прорастает шипами-сомнениями. Пальцы Дауда в кулак сжимаются, но вряд ли в приступе неконтролируемой злости — потому что секунду и всплеск голубого дыма спустя его руки уже холст из рамы выдирают, и в повисшей тишине его треск неприятно звучит, тревожно. Эмили не знает, зачем ему сдался такой своеобразный сувенир. Эмили хочет спросить, перестал ли Дауд чувствовать себя насекомым под стеклом чьего-то тяжелого взгляда, потому что для нее не изменилось ничего ровным счетом. Вряд ли Чужому можно что-то доказать подобным жестом, вряд ли он достаточно обидчив, чтобы покарать за такое на месте. Вряд ли он вообще являлся Дауду за последние годы, догадывается она. И если это правда так, сцена с сорванным портретом резко приобретает совсем другое значение. Впрочем, не она ли резала чужие кости и свои руки и глохла от шелеста бездонного океана в ушах, надеясь отчаянно, что Чужой не отвернулся окончательно от своей избранницы. Конечно, Эмили хочется думать, что с ней — совсем другая история. Но, кажется, она начинает понимать Дауда лучше Лерк, почти всю жизнь бок-о-бок с ним проведшей. И в молчании обратного пути к кораблю Билли они синхронно метки на ладонях трут, морщась, как от застарелых ран.