Вуаль для зверя

«Падший дом» качает на волнах с отчаянием матери, убаюкивающей больное дитя. Но Эмили, проваливаясь в дремоту, ощущает, что корабль тонет, все глубже, в объятия левиафанов стремится, и их тоскливые песни заливают палубы. Даже визит Чужого и его ледяная рука обрадовали бы сейчас, позволили выбраться из мутного не-сна, не-яви, сквозь которую голос Дауда скребется глухо. Наверное, даже самого Дауда Эмили была б рада видеть. Никто не приходит, вода стучит о борт, отмеряя утекающее время. Эмили сама — не просыпается — выныривает, не может отдышаться и за края постели хватается, будто ее все еще утягивают вниз, дальше и дальше. Левая рука болит, как кипятком обваренная, кажется вот-вот кожа начнет слезать, а метка проникнет все глубже, до мяса, мышц, костей. Как будто хотят напомнить, кому она всем обязана. Кому принадлежит вместе со всей (не)своей силой, органы оплетающей иссиними плетьми. На столе под оплавленной, жалобно мерцающей свечой валяется дневник, старый ее дневник еще со времен первого плавания в Карнаку. Беспомощно распахнутый, обложкой вверх, как певчая птичка со свернутой шеей, потому что песни ее разонравились резко. Эмили хмурится. Неужели не услышала, как кто-то (впрочем, вариантов «кто» не так уж много) к ней в каюту зашел? И пусть в рукописных строках уже мало что общего с нынешней личностью Императрицы — неприятное чувство покалывает в горле. Словно из нее рыболовным крючком признания вытянули, нежную кожу изнутри обдирая. И плевать, что признания свое значение и ценность потеряли. Тени от свечи отплясывают дико по стенам, тянут к Эмили эфемерные лапы и коснуться пока не могут. Нужно выйти наружу, вдохнуть соленый горький воздух, пусть и не очень свежий, но живой, подвижный. Нужно убедиться, что звезды все еще светят над головой, не поменялись местами с собственными отражениями в воде. Потому что Эмили не спит, но все еще чувствует, как падает куда-то, где дна не предвидится. Поднимается по лестнице неровным шагом, задевая стену плечом, а та в отместку пачкает одежду ржавой пылью. Делается неприятно, будто гигантский мотылек внезапно из темноты вынырнул и следы от крыльев оставил на память. Эмили с нездоровой яростью рукав трет, чуть ли пальцы не обжигая от усердия, шипит себе под нос проклятия, за которые Корво наследницу бы точно выдрал, а гувернантки в обморок попадали. Кем она стала теперь, сказать сложно. Но точно не примерной дочерью и воспитанницей. Ей хочется злиться, потому что Корво не поймет всех метаморфоз случившихся с его девочкой, больше не поймет, потому что баланс сил нарушен, потому что Корво по тьме прошелся и вернулся собой, а Эмили тьму в себе семенами посеяла, взрастила, боль перетерпев, и теперь побеги эти уже не вырвать, не отделить от живого. И даже вложи кто в руки орудие, чтоб тьму извлечь, воспользовалась бы им Эмили? Ей хочется в запястья зубами впиться, крик рвущийся заглушить, от осознания, что нет, не воспользовалась бы, не смогла вернуться к тому, с чего начала. Слишком дорого обошлась «подаренная» сила, слишком глубоко похоронена та девочка, захлебывающаяся беспомощностью. Воскрешать ее — значит себя нынешнюю убить, и Эмили не сможет, даже скорбный взор отца ощущая на себе ежесекундно, сквозь любые расстояния ощущая. Холодный ветер по горящим щекам бьет, и от этой непрошеной боли вдруг легче становится. Будто что-то из души выпустили, разрешили смешаться с солью в воздухе и шепотом волн, не ныть внутри больше. И на короткое мгновение делается легко, Эмили дают себя частью мира ощутить, не запертой в собственной Бездне без права заговорить, без права услышать. Она думает, что если это на смерть похоже — рассеяться, всему вокруг принадлежать и ничему, не нести в себе ни боли, ни гнева — если в конце ждет не вечная тюрьма из сине-черного стекла, а освобождение… Значит, никогда не потеплеющую ладонь Чужого она не оттолкнет, когда час настанет. Остается надеяться, что божество мысли своих последователей не читает, усмехается она. И не вздрагивает, когда силуэт Билли видит, на борт облокотившейся, в воде что-то углядеть пытающейся. Стоило ожидать, что всем им не спится этой ночью, каждый в собственных жерновах перемалывается. — Не хотела мешать, — негромко говорит Эмили, не сомневаясь, что Лерк давно ее заметила. В конце концов, ассасины, пусть и бывшие, не могут себе позволить быть рассеянными. — Не помешали. Даже наоборот, наверное. — Если это способ поблагодарить — то пожалуйста, — Эмили пожимает слегка плечами, потому что по правде не уверена, что ее есть за что благодарить. Не уверена, кому из них вообще происходящее нужно — нужнее. Глаз у Билли поблескивает, то ли редкие осколки света отражая, то ли просто слезиться начал на ветру. — Вам было бы проще ненавидеть его, не так ли? И Эмили не сразу понять удается, о ком вопрос: Корво, Чужом или Дауде. Впрочем, тут нет никакой загадки, не стоит усложнять. Только на одного Лерк не плевать, ее личный шрам до самого сердца, бережно хранимый, теперь расходящийся, беспощадно плоть обнажая. Все они уязвимы по-своему. — Хотите сказать, у вас с ним все просто? — изгибает Эмили бровь, а с губ Билли короткий смешок срывается. — Нет, нет. Не думаю, что это слово может хоть что-то, с Даудом связанное, описать. Но… Не знаю, что вами движет и вряд ли пойму, даже если узнаю… Но если вы решите все-таки, что пора мстить — знайте, это не будет легко. Когда мне вообще было легко, горько думает Эмили. Если б я сама себя могла понять, думает Эмили с тоской. — Поймите, я не пытаюсь угрожать… — Я понимаю, — и снова холодно становится, но не от ветра уже. Невесомое спокойствие превращается в ледяной панцирь, сдавивший плечи. Она могла бы сказать, что желай отомстить — просто ушла, бросила Дауда в той яме, чужой и собственной кровью давиться. И сделала бы все, чтоб и Лерк ничем помочь не сумела, чтобы жизнь великого убийцы закончилась там — на потеху публике с голодными глазами. Но она остро слишком ощутила его загнанность, готовность о решетку биться до смерти, лишь бы из плена вырваться, любой ценой. Она видела, что стало с теми, кто этого зверя решил на цепь посадить — и смотрела, с восторгом и ужасом, узнавая то, что в ней самой поселилось. Эмили поднимает голову, будто стремясь туда, куда направлены сухие деревья мачт, в графитовое небо, не вспенившееся еще рассветом, а звезды уже утопившее. Какое знакомое холодное равнодушие, почти каменное, совершенно беспощадное. Но здесь отсветы Карнаки все же достигают изношенных бортов и уставших тел. Далекие свечные блики, грубые мазки где-то на краю широкого полотна — они так или иначе напоминают, что это мир живых, не скормленный по кускам извечной пустоте еще, не рассыпавшийся пылью в руках тех, кто клялся его хранить. Менее одиноко уже не станет никогда, кажется. Только ветер с берега теплеет на йоту, и глаза сухими делаются мгновенно. — Ложитесь лучше спать, — Лерк устало кивает в сторону трюма. — Если хочется что-то обсудить, сделаем это на свежую голову. Она права, хоть уже рассвет близится, но за время бродяжничества в изгнании Эмили привыкает спать когда подвернется шанс и безопасный угол. По возвращению в башню ночи кажутся невыносимо длинными, а матрацы зыбуче-мягкими. Не то чтоб императрице в последние месяцы вообще хоть где-то крепко спалось. Билли она оставляет любоваться (скорее уж бесцельно взглядом сверлить) водой, которая в темноте изумрудной кажется, не грязно-зеленой. Им обеим вряд ли захочется толкаться на узких лестницах одновременно, провоцировать то непримиримое, засевшее под кожей. Склизкие доски стонут под ногами, усугубляя ощущение, что во внутренностях морской твари застрял. Умирающей и беспомощной твари. Эмили похлопывает по холодной шершавой стенке: — Вот-вот пойдешь ко дну и разобьешь Лерк сердце, старик? — Не планировал подобного. Про беседы с кораблем Эмили забывает мгновенно, отшатнувшись от ниоткуда взявшегося Дауда. В умении подкрадываться незаметно ему не откажешь. Любопытно, был ли он столь же ловок без способностей, Чужим подаренных? Или при таких размерах и силе потребность прятаться и вовсе не так велика, если заметить кто-то и успеет, то вот уйти живым — вряд ли. — Я не… — говорить, что разговаривала с неодушевленными стенами полузатонувшего судна Эмили не очень-то хочется. — Я не заметила тебя. Думала, после той резни, что ты устроил в Альбарке, захочешь набраться сил. — Не надо говорить так, будто на ваших руках нет крови, императрица. Он нависает над ней практически, и угроза не в чем-то конкретном проявляется — ее буквально все излучает в старом наемнике. То, как на широкой груди броский макинтош сидит, то как Дауд смотрит исподлобья, не мигая, кажется, вовсе, взгляда не отводя. Эмили сеть шрамов, мелких и крупных, на его лице изучает, но все время возвращается к выжженному следу на кисти. Будто не просто такому же, как у нее самой — а тому же самому. Словно одно клеймо их всех насквозь пропечатало и судьбы не сплело, оплавило все вместе в нечто неразделимое. Сколько не рвись, теперь уже никуда не деться. Ей сказать хочется, что кровь на них по-разному пролилась, что Корво дочь учил сражаться, а научилась она убивать — не как Дауд, но по итогу к нему все равно ближе, чем к собственному отцу оказавшись. — Тебе клетку по утрам свежие газеты приносили вместе с завтраком? — Людям нравятся сплетни о неуловимых убийцах, а я умею слушать. «Падший дом» всхлипывает под ними, точно готовится уже похоронить своих пассажиров с собой заодно. Эмили вздрагивает, то ли от звука корабля, то ли от слова «убийца», которое к ней так легко примеряют — хоть и с чем-то между удивлением и уважением в голосе. Мол, не ждал никто от девочки в шелках, с тяжелыми золотыми гребнями в прическе — твердой руки и холодного сердца, но такой поворот разочарования не вызывает, скорее наоборот. Молчание затягивается, и после него голос Дауда еще более грубым и хриплым звучит, будто саднят связки в горле, а он игнорирует это упрямо. — Я ждал, что кто-то придет за мной. Ставил на Аттано, но Лорд-защитник и на старости лет не проникся вкусом к мести. «Ты же — другое дело», — читается по кривому изгибу губ и легкому кивку подбородком в ее сторону. — Лорд-защитник сейчас нужен Даннуолу, — холодная и провальная попытка оправдаться мелкой монетой на пол падает, и от фальшивого звона все поморщиться должны. — А его Императрица — нет? Эмили невольно левую ладонь правой накрывает, раньше, чем успевает себя остановить, прервать этот излишне кричащий жест. Но разве перекроешь так ток синильного яда по венам, очистишь сердце, которое без минуты — лишь зачарованный механизм, не живое, но функции жизни выполняющее исправно? И нигде в сплетениях то ли плоти, то ли шестеренок, нет ответа: нужна ли стране такая наследница Колдуинов, нужно ли кому-то то, чем она стала? Не получается наскрести злости, чтоб оскалиться на Дауда за его проницательность, с насмешкой граничащую. Только плечи трепещут ослабшими крыльями, немым «я не знаю», и голос Делайлы в закоулках памяти шелестит колко, зовет ее несчастным воробушком и шипит о том, кто на них обеих следы оставил кровавые. Может, стоило у дражайшей тетушки поучиться упрямству ненависть волочить годами, в себя вживлять колючими розами. Но у Эмили пальцы тонкие, слабые — почти вся ненависть сквозь них просачивается, в землю уходит. Кто знает, чем прорастет, вернется ли спорами, чтоб в легких опять поселиться. Просто сейчас Императрица опустошена, кости с плотью, кажется, только на колдовстве держатся вместе. И от чувства, что убийца ее матери, сейчас понимает все это, даже схем человеческих слов не требуя взамен — мутит, виной затапливает. Дауд выдыхает шумно, большой зверь, усталый зверь, и отступает, полшага пространства Эмили возвращая. — Так почему же ты здесь… Ваше Величество? — он усмехается, даже не собираясь делать вид, что всего лишь запоздало вспомнил соответствующее обращение. Она голову поднимает на него и, наконец, прекращает стискивать собственную руку, успевшую побелеть уже, отчего метка темнее и глубже проступает. — Подсказал старый друг, — не вся правда, не полуправда даже. Но пальцы сжимаются невольно, будто ее прямо сейчас за руку держат, и старому ассасину нет нужды расшифровывать, что в виду имеется. — Не сомневался даже, что ублюдок к этому причастен. — Он не давал поводов себе не доверять, — только самой себе. —…и тень его все тени озаряет*. Поверьте, я знаю, как ведет себя Чужой, не только из россказней Смотрителей. — Может, не со всеми он ведет себя так, как с тобой, — выпаливает Эмили, и щеки ей знакомо обдает горячей кровью, всего лишь собственной, по венам бегущей, на этот раз. Глупый маленький воробушек бьет крыльями и пытается за бога вступиться. Нелепо. Закрой глаза и увидишь, как на одного насмешника в этом диалоге больше станет. — Вот оно что, — Дауд, если и хочет усмехнуться, сдерживает себя, лицо его каменеет моментально, словно пресловутую маску китобоев натянули, любое живое выражение надежно пряча. Между ним и Эмили расстояние еще на несколько шагов больше делается, широких настолько, что разлом Бездны можно уместить. (Эмили вдруг острым приступом любопытства пронзает — что видит Дауд, там оказавшись. Она уверена, нечто отличное от того, что она сама наблюдает в подтеках плавящихся обсидиана и кобальта). — Осторожней, Ваше Величество. Знал я женщину, влюбленную до безумия в своего бога… — и нет, он не смеется, с тревогой и, кажется, даже горечью смотрит куда-то за ее плечо. — Идите, попытайтесь поспать. Нам всем необходимо отдохнуть. Предрассветный холод нагоняет даже в трюме, когтями по спине проходится, простой чуть дольше в неловкой застывшей позе — покроешься коркой инея. И секунды, пока кожа горит еще, чувствительность не потерявшая, напоминают о по-человечески неизбежной боли. Всего себя изрисуй еретическими метками, все равно от нее не спасешься. Дауд кажется тем, кто это принял, нарастив панцирь столь тяжелый, что вдохнуть лишний раз мешает. Эмили еще трепыхается упрямо, частью себя осознавая — только глубже тем закапывается. Она дверной косяк каюты стискивает, вцепляется в него (нет, корабль не тонет, ты не тонешь, перестань дрожать, подави тошноту, спину прямее держи, зря с тобой гувернантки годами мучились), чтобы обернуться резко, до хруста позвонков, будто крошащихся на осколки раковин под рыбацкими ботинками. Спина, алым сукном обтянутая, напряжена, по бугрящимся мышцам можно прочесть всю биографию убийцы, наверное. Дауд взгляд, на себя направленный, чувствует, но оставляет Императрице право сохранить молчание. Или, может, оставляя ей заслуженное право на удар исподтишка. — Что с ней случилось? С женщиной, влюбленной… — слова обрываются неловко, леской, по рукам бьющей. Ни одной из предоставленных ей щедро возможностей Эмили не пользуется, бездумно выбрасывает их чуть ли не за борт. Дауд молчит долго, будто к плеску воды прислушивается, ждет, что та ему сообщит по секрету. — После того, как она обезумела, начала прикармливать крыс трупниной, а из человеческих костей резать руны? Нажила достаточно врагов благодаря своим милым привычкам. От одного из них не спасли ни Чужой, ни его подарки. Не знаю, может он все еще носит ее высушенную руку вместо талисмана. — Больше не носит. Дауд удовлетворенно кивает, не удивляясь тому, что Эмили знает об этой истории. Они все сплетены неживыми пальцами вместе, и останутся переплетены, пока не истлеют, чтобы в полотне их не заменили на новые нити. Это все известные уже условия задачи. Вопрос лишь в том, гниют ли они быстрее под клеймами от его прикосновения? Аббатство Обывателей постоянно твердит о Чужом, как об источнике скверны, что в малейшие трещины-щели слабых душ стремится. Но так ли они неправы на самом деле? Дауд, похоже, уже определился со своим мнением на этот счет, Эмили еще предстоит только для себя удобоваримый ответ найти. Возможно, ей действительно стоит спать лечь, закончить этот день и этап своих невнятно-тягостных поисков. Запить разочарование разведенным вином, может, из уголков пересохших глаз прольется что-то накипевшее, обязанное давно уже паром развеяться — но не развеялось. Не заглядывать только на сон грядущий в старые записи, потому что, увы, Императрица, в тех строках тебя больше нет, и в дневниках Делайлы проще честное (злое) зеркало отыскать, чем в собственных. Только ненависть в Эмили иная какая-то, не разъедающая соком хрустаков, а солено-горькая, волнами набегающая, то ли затопит окончательно, то ли пощадит и отступит. Да и ненависть ли это вовсе? В узкое окно под потолком каюты выскользнуть привычно, как из окон королевской спальни сбегать, как сквозь чужие окна тенью проникать, смертоносной и невидимой обычно — сейчас разрозненной, будто разум в сине-серый туман превратился. Дауд нынешней императрице клинок в грудь не всаживает, но во внутренностях все равно нечто постороннее ощущается, словно одинокая крыса скребется отчаянно и упорно в стенки органов. Эмили морщится, но мысли разбегаются, и не голова ее сейчас вперед ведет, иное что-то, нитью запястье перетянувшее. Облака розовеют, но по венам — чернота полночная, она к самым темным теням в проулках тянется, сливается с ними, никто не заметит, разве что холодок по спине пробежит как от взгляда чьего-то. Никто и бессловесного пенья-шепота-скрежета не слышит, а Эмили к нему плывет, плывет в нем, слушая, как китовьи кости свою несмерть оплакивают. Она ведь и сама просто безделушка для кого-то, разбей аристократично-бледный фарфор и что найдешь внутри? Речную жемчужину вместо сердца, да клубок спутанных нитей, фиолетовых, сапфировых, угольных. Чувствуешь, как они коконом тебя оплетают? Разумеется, она чувствует. Эмили, возможно, проклята, но не глупа. Она менялась и все еще меняется неумолимо, куколка, очнувшаяся на полпути метаморфозы в бабочку. Не знает, не может знать, в кого превратится в конце, а прекратить процесс равнозначно смерти, так что наблюдай, сладким ужасом давясь, как все прежнее растворяется в самом себе. Полы пальто коротко вспыхивают золотой окантовкой, когда Эмили вспархивает на подоконник заброшенного дома. Если и угораздит кого-то глаза от земли оторвать — решит, что ослеп от случайного блика. Некая насмешка есть в том, что Императрица в своих же владениях невидимкой остается для всех. Не большая насмешка, впрочем, чем в том, что одна ведьма другую свергает в борьбе за трон. И за эту насмешку, кривящую мраморно-бледный рот, они проливают кровь, творят заклятья, сердце чернотой пропитывают. Эмили подходит к алтарю, покрывала на котором — цветов ее одежды, королевских цветов. Издевка ли, знак того, кто на самом деле коронует на власть земных правителей. Или вовсе нет никаких рукотворных алтарей по трущобам, просто Бездна в трещинах мироздания прорастает странными цветами из шелка и кости. Руна под ладонью замолкает придушенно, но она все еще горяча, все еще в такт с дыханием пульсирует. Как живая, думает Эмили, но частица «как» отчего-то лишней кажется. Долгие секунды тишины внутри все мечется в тревоге, пока тело — изваяние, у которого лишь зрачки движутся. Она почти уверена, что Чужой не отзовется сейчас, ведь для божества хаоса нет никаких правил и закономерностей, он является лишь когда сам того желает, его не убедить несуществующими молитвами, не подкупить подношениями, изрезанными меткой. Эмили знает, что с теми, кто ему наскучил, Чужой не делает ничего. …и отчего-то это ее пугает больше, чем любое возможное наказание. Но мир сдвигается, и Бездна, сжалившись, распахивает свои бесплотные объятия. — Моя Императрица, — он еще острее, кажется, стал, из осколков вулканического стекла, скрепленных дымом. Посмотри краем глаза, позволь себе обмануться, разглядеть человечность там, где ее быть не может. Повернись лицом к лицу — и прими уже правду. Пора повзрослеть девочке, что тень за плечом другом считала. Вот только цепочка из снов-воспоминаний не отпускает, лишь звенит жалобно, туже натягиваясь. Не покидай, хочет просить молить она, когда Чужой говорит «моя», лезвием черноты пригвождая к месту. Но Чужой говорит «Императрица», напоминая о том, кем ей должно быть. Даже здесь, где нет ни эпохи, ни королей, где они все смешались, существуя одновременно и параллельно. Эмили всматривается в мерцание своего бога так, что глаза слезиться начинают, саваном нереальности его облачая. Она молчит и ждет, продолжи с того, на чем мы закончили, загадывай дальше свои загадки, раз не даешь ответов. У Чужого за спиной — океан, движущийся и застывший. Эмили знает: шагни в него, никогда не доплывешь до дна, но ей не страшно от этой мысли. Здесь, на берегу извечной пустоты, все чувства кажутся лишь далеким эхом, доносящимся из-за горизонта. — Скажи, наблюдая за стайкой рыб сквозь толщу воды, научишься ли ты понимать их, как подобных себе? А если у наблюдателя есть тысячи лет в запасе? — Вылови одну из них и слушай, что она прошепчет, прежде чем задохнуться. В колодцах его глазниц отражаются левиафаны, мертвые и живые, плывущие рядом. — Если же успеть возвратить ее в водоем, что сможет она рассказать другим? О том, как слепит солнце, как обжигает воздух, о той неведомой силе, что милостиво сохранила ей жизнь. Эмили застывает беспомощно, словно ее саму сейчас невидимая рука сжимает, пощадит, убьет — неважно. Так или иначе, ее жизнь теперь кому-то другому принадлежит, как и то, что после будет. Ведь этому их учат с детства, от этого предостерегают, пугая потеряй души, разума и даже тела. Не оспоришь этих догматов, не объяснишь, как завораживает Бездна, как ее дары равно мучительны и прекрасны, ведь из той самой души и произрастают. — Она решит, что некому рассказывать о том, чего никто не поймет нее, кроме собственной тени. Эмили делает шаг навстречу — пропасти, Бездне, тени, Чужому, и лишь последний повторяет ее движение, и под его ногами набежавшая волна черноты превращается в опору. — Ты так стремишься упасть, Императрица? — Разве я не падаю уже? — Зависит от точки зрения. В историю войдет лишь одна, но найдутся те, кто расскажут тебе о том, как милосердие обрекает на жизнь мучительнее смерти, как одно жестокое убийство спасает целую Империю. Будут те, кто увидят белоснежных птиц вместо стаи крыс, и ручьи крови вместо бархатной дорожки к трону, и каждый из них будет прав по-своему. Но ты ждешь того, кто будет видеть то, что чувствуешь ты, Императрица, не просто строку, внесенную в летопись под диктовку. Он так близко, что Эмили должна ощущать дыхание на лице — дыхание, которого нет, вместо него все пространство Бездны слабо подрагивает, заменяя своему хозяину и легкие, и сердце. Кто бы заменил ее собственное, что снова метаться загнанно начнет, стоит только вновь в реку времени вернуться. — Вы с Даудом смотрите в одну сторону, одним взглядом, но желаете разного. — Мы оба в свое время желали смерти Делайлы, — без улыбки говорит Эмили, зная, что продолжение этой фразы мечом над ней зависает, ну же, скажи, озвучь то, что всем и так известно. — Я бы назвал это заслугой Делайлы, но… Ты ведь не о ней пришла поговорить. Что ж, я не выбираю любимцев и не раздаю приказов, Императрица. — Но когда-то ты рассказывал мне сказки. И на несуществующее мгновение ей мерещится, что безупречная маска, давно (вечность назад) лицо заменившее, дает трещину. Тончайшую, незаметную глазу, однако что-то еле уловимое меняется в Чужом. Или ей просто хочется, чтоб оно изменилось, а Бездна заботливо подбирает обрывки чужих грез и иллюзий. Говорят, нужная доза самообмана позволяет подсластить самую горькую реальность. Чужой кивает в задумчивости ли, лишь изображая задумчивость, повторяя подсмотренные у людей жесты. — Возможно, я расскажу еще одну. О сыне ведьмы, рожденном посреди океана, так далеко от любого из берегов, что команда решила, будто они заплыли за край мира и устроила бунт. С тех пор рядом с ним всегда проливалась чья-то кровь, соленая, как молоко его матери. Его руки не были чисты с тех пор, как он научился держать меч, и мало о чем из сотворенного он жалел по-настоящему. Однако на закате приближение темноты становится все ощутимей. Сейчас сын ведьмы смотрит на плоды своих деяний, дурные и хорошие, и хочет срубить все дерево под корень. Он верит, что лишь так обретет свободу и искупление, хотя слишком горд, чтобы о них просить. Ты можешь пройти обратно по руслу его жизни, а можешь взять клинок в руки и роль судьи на себя — это будет легкий путь, для вас обоих. Тебе ведь не впервой выбирать легкий путь, Императрица? Она не может сказать, что ни один из них не был легким, Бездна делается плотной, плотнее воды, смоляно-густой, выталкивает из себя гостью, неумолимо напоминая, что плоти и духу в жизни не разлучиться надолго. Эмили сводит судорогой пальцы, и минута требуется, чтоб понять — те в эфес вцепились отчаянно. Карминовое солнце Карнаки на лезвии разгорается пожаром.