Вуаль для зверя

Обрывок сухой бумаги с начерченным на ней размашисто «Корво» догорает, въедаясь в подушечки пальцев чернотой. Теплая сажа мешается с холодным песком, слизывается набежавшей волной прямо в бездонное брюхо океана. Он урчит довольно и размеренно, но не стоит обманываться и пытаться сдружиться с тем, кто вечно голоден. Смертный брат Бездны столь же непредсказуем, ровно также поглощает безвозвратно все, до чего дотянется. И немногие осмелятся нырнуть в них на поиски бесценных (плата всегда будет больше, чем мог представить) даров. Эмили не собирается укрощать ни одну из стихий, лишь надеется на обмен, каплю крови из надрезанного пальца скармливая волнам. Соль к соли, по венам земли, сотни миль преодолевая за секунду, чтобы выловить отражение того, кто в ее сердце занозой болит, и дать свой ответ. Бедное дитя, не вспоминай как плакать, воде не нужны твои грошовые слезы. Надейся лишь, что твоя морская магия не хуже, чем умение Делайлы землю и прах приручать. Море пальцы оглаживает равнодушно, оценивающе, возле Метки искрясь, в мелкие водовороты закручиваясь, будто ее силу на вкус пробуя. Море остается удовлетворенным (ненадолго, но это все, что нужно сейчас), выплевывая в руки Эмили вороново перо, блестящее, плотное, такое острое на конце, что им убить можно. Оно, хоть и выловленное из холодных вод, на ощупь кажется теплым, куда теплее кожи самой Эмили. Она прикрывает глаза и мысленно повторяет «отец», не в силах прибавить к этому размытое «прости», потому что сама не знает, за что так хочется просить прощения. За крепнущее внутри понимание — Корво поступал бы иначе во всем, но вот для нее был только такой путь, по ледяной кромке, осыпающейся под ногами. Невозможно вернуться сейчас, остается искать обходную тропу, надеясь на ней отыскать… что-то. Но Корво в порядке (погаси предательское «пока», как свечу перед сном), и это дает ощущение зыбкого спокойствия. Присутствие Дауда ничего не оставляет от этого спокойствия, и порыв ветра вырывает вороново перо из рук, бросая заместо пригоршню колючего песка в глаза. — Девушкам вашего возраста стоит не спать из-за ровесников. Не из-за того, кто древнее этих камней, — он кивает на обточенные морем скалы, бешено щерящиеся сквозь хлопья пены. — А убийце не спится из-за чего? Призраков жертв у изголовья? — Что ж, ваше высочество, вы тоже должны знать ответ на этот вопрос, — жестко усмехается он, и темные волны плещутся у лодыжек Эмили, пока темная сила плещется в горле. Хочется закричать, потребовать, чтоб он перестал смотреть на нее так — как будто они одинаковы настолько, что вскинь отмеченную руку, и второй сделает то же самое. Но лицо Дауда с хищной ухмылкой, у него в глазах туман разлит, сквозь пелену которого юная Императрица сама кажется духом, беспомощным и от того озлобленным. Хватит, посмотри на меня, я из плоти и крови, настоящая, готова завопить она. Хотя им обоим известно, что настоящего в них — ровно столько, сколько не принадлежит Бездне. И так ли много того осталось? — Говорят, я похожа на мать настолько, что могу глядеться в ее портреты вместо зеркала… Скажи, ты видишь Джессамину, когда смотришь на меня? Она бросает вызов, как положено бросать перчатку, призывая к дуэли. Но в таком случае перчатка сползает к вытертым носкам сапог, и поднимать ее никто не собирается. Дауд не стремится пыль оправданий кинуть в глаза, но и виниться не начинает. Смирись, Императрица, ты сможешь снести ему голову, но не сумеешь поставить на колени. Кровь смыта кровью, долг уплачен, вот только вы оба молчите об этом. Он — из гордости, но Эмили же… Что сковывает ее язык, такой острый обычно? Дауд будто чувствует, что она скалится, натягивая невидимую цепь, что не сможет вцепиться ему в глотку. — Вам солгали. Я сказал бы, в первую нашу встречу, что вы похожи на отца. Но сейчас мне вспоминается другая императрица. — Не думала, что ассасины сильны в истории королевских родословных, — кровь отливает от лица, и ей не нужно опускать взгляд, чтобы видеть, как девичий силуэт расплывается, стремится слиться с тенями, отбросив все человеческое. Эта злость от того, что она знает, кого Дауд имеет в виду. Они пляшут вокруг костей мертвой ведьмы, и видит Чужой, это не тот вальс, в котором кому бы то ни было хотелось кружиться. Между ребер не остается места воздуху, партнер стягивает свои объятия, как шнуровку на корсете. — Думаю, короткое правление Делайлы запомнят даже те, кто не интересуется историей. — А меня запомнят как ту, кто ее свергла. — Это то, чего вы на самом деле хотите? Нечто странное в его словах заставляет встрепенуться, как будто не человек их говорит — аудиограф воспроизводит уже слышанное раньше. Во сне? В беседе, потерявшейся в Бездне, чтоб достичь эхом настоящего мира. Эмили стряхивает с себя это ощущение, как неправильное. Это словно увидеть трещину в небе, сквозь которую по капле будет течь та самая синева. Проще отвернуться, сделать вид, что не видишь, чтоб существующее не подвергать риску слиться с несуществующим. — Это то, что уже произошло и вписано в летописи. Не имеет значения, чего хочу я. Мы всего лишь бросаем предметы в реку времени и вылавливаем то, что выбросили до нас. В сточенных лицах древних королей, хрупких костях, выцветших поэмах о тех, кто любили и жили, каждый читает свое, мало связанное с вложенным изначально. Только Чужой видит все русло, от истока до конца, от порхающей над ним птички до обломков ее черепа, выброшенного на камни, от испуганной девочки в белом до Императрицы, облаченной в пурпур и колдовство. Императрицы, которой все еще страшно, хоть ее страхи теперь безлики и бесформенны, хищные силуэты кружащие где-то внизу, готовые выжидать сколько угодно, пока у нее не останется иного выбора, кроме как спуститься к ним. Все было проще, пока ее страхом был убийца в красном макинтоше. Не человек, не постаревший мужчина с каменным лицом, что держится так, будто само небо давит на него всей своей тяжестью, но все еще сломать не может. Бояться его не выходит, хотя, вероятно, стоило бы. В конце концов, сложно сказать, кто из них опасней теперь. Пальто успевает впитать в себя достаточно соленой воды, которой злобно отплевывается океан, чтоб отяжелеть и стать неприятно-тесным. Или, может, не пальто, а собственное тело давит, душит то, что больше ее крохотной птичьей души. Клетка становится настолько привычной, что ударяясь о прутья, не сразу можешь понять, от чего так больно вдруг. Клетка — запертая комнатушка в «Золотой кошке», клетка — собственная спальня в башне, под дверями которой вечно стража, в окно которой издевательски улыбается луна, выманивая на свободу, клетка теперь — не ощутима физически, но все еще вокруг, все еще не дает вдохнуть полной грудью. Ей хочется рвануться так резко, чтоб хоть на мгновение отпустило ощущение неизбывного плена. Призрачная плеть притягивает Эмили к верхушке камня в полтора ее роста высотой, чтобы хоть ненадолго ветер сорвал все слова с губ, заглушил пульсацию в висках, словно тяжелый венец голову стянул. Сила дает шанс убежать от диалога внешнего и, на пару долгих мгновений, застывших в голубом янтаре, от внутреннего тоже. Душераздирающий вопль чайки звучит прямо над ухом — видимо, Эмили занимает ее любимый камень. Императрица вздрагивает всем телом от неожиданности, из-под беспомощно съезжающих каблуков искрами брызжет во стороны песок. Она знает, что успеет избежать падения или, по крайней мере, удачно приземлиться. Но когда под ногами исчезает почва, а из легких — кислород, накрывает тем детским страхом, не высоты, не ссаженных в кровь ладоней, а мгновения неизвестности, когда не принадлежишь ни воздуху, ни земле, ни самой себе будто бы. Эмили не ждет, что кто-то подхватит ее. Корво учил, что падать — значит лишиться опоры, значит, что положиться сейчас не на кого. Надеяться же на Чужого, все равно что пытаться зажечь фонарь от молнии: есть крохотный шанс, но куда больше вероятностей потерпеть неудачу или попросту дотла сгореть. Эмили не думает о Дауде, когда бледно-голубую вспышку видит за секунду до того, как зажмуриться. Да и хватка его оказывается столь жесткой (правда что ли, старик из камня выточен), что последнюю возможность вдохнуть из груди выбивает. Это ощущается как падение, и даже открыв глаза и обнаружив себя целой, невредимой и на ногах держащейся за счет чужих твердых рук, Эмили все еще падает. Словно ее персональная Бездна изнутри разрослась вдвое, поглотив собой добрый кусок мира. Ты же помнишь, Императрица, левиафаны должны или разойтись или умереть. Чужой так любит сталкивать своих ставленников, но тебе ведь хотелось верить, что он оставляет вам (или хотя бы тебе одной) достаточно свободы для права выбора. Ну так выбирай. Дауд отстраняется достаточно неспешно, чтоб его хватка все еще ощущалась на запястьях и плечах, сквозь толстую кожу перчаток мерцает раскаленным клеймом знакомый узор. Она впервые смотрит на это со стороны так, не вынужденная в процессе сражаться за свою жизнь и свою Империю. Сложно видеть красоту, даже зыбкую, родом из Бездны и предвечной пустоты, пока тебя пытаются убить. Еще сложнее было рассмотреть красоту в магии Делайлы, вскормленной на ненависти, изуродованной ею же. В памяти остались только горящие на коже ожоги от ее ядовитых шипов, а не розы, растущие прямо из плоти. Но некто всемогущий до ужаса любит насмешки. Эмили глядит на ассасина с полузабытым чувством, так в раннем-раннем детстве, не успев еще провести нерушимую границу между собой и миром снаружи, наталкиваешься впервые на зеркало. Это не полноценное узнавание и знак равенства, но то, к чему позже подберешь, придирчиво примерив предварительно, слово «схожесть». Оно рвется наружу воздушным пузырем под давлением воды, прикуси губы покрепче, окрась его багрянцем, добавь вкус меди. Мертвый бог смотрит за ней тысячей глаз, сквозь тысячи разломов. Но живой убийца ее матери все еще держит ее руки, не так, будто она готова убежать — а будто может разбиться, если ослабить хватку. — Отпусти, — она имеет право повелевать, она все еще Императрица, она женщина, отмеченная Чужим. Но голосу внезапно не хватает уверенности, и Эмили кажется, что приказывать она пытается вовсе не Дауду. У того лицо человека, наблюдающего трагедию, что разворачивается столь стремительно — не поможешь, даже соболезнования вовремя высказать не успеешь. Только тончайшей иглой колет сквозь уголки глаз, и черты искажает непрошеной жалостью. Так сколько же стоит сочувствие наемного убийцы? Вероятно, больше расценки на их заказы. Вероятно, здесь потребуется иная валюта, вместо монет, обагренных кровью. — Отпусти, — повторяет она на выдохе, так холодно, что сводит зубы. Но на последнем слоге, цепляющемся за небо, понимает, наконец: ее давно уже никто не удерживает. Кости после этого осознания будто размягчаются, и только вновь вспыхнувшая злость удерживает сейчас тело на ногах. Но и та вот-вот догорит, и что тогда? Эмили рухнет горстью пепла? — Осторожней, Ваше Величество. Черноглазый ублюдок играет со своими резными куклами и он не любит, когда они ломаются раньше срока. Ей бы оспорить, но выходит только безмолвно леденеть всей собой, пока от пылающего клейма трещины ползут. Не смотри так, словно на марионетку, запутавшуюся в нитях, с вывернутыми суставами и стеклом в глазницах. Эмили знает, помнит каждый меч, по коже скользнувший, каждый болт, не прилетевший мимо — из ран у нее не травяной сок брызжет, не фарфоровая пыль, а все та же кровь, соленая, человеческая. Но разве не должны людские раны заживать, стираться временем, разве что нити шрамов то тут, то там оставляя? Почему же Дауд может ошибаться в чем угодно, но прав в этом — в том, как Эмили ломается безостановочно, как иссохший хлеб в жадных руках? Подумай, Императрица. Старый волк знаком с Чужим дольше тебя и, вероятно, дольше твоего отца. Ему известно, что метка — не просто еще один шрам на коже, и он испытал то, что ты лишь предчувствуешь, чего страшишься. Раз уж невозможно Делайлу возвратить из небытия, спросить, что случается (будто не очевидно) с теми, кто не дар теряет, сущую мелочь — молчаливое одобрение божества, прислушайся к живому, поостерегись. Джессамина твердила: правительнице должно прислушиваться к сердцу и разуму, на откалиброванных весах их равняя. Джессамина говорила, что ее сердце всегда тяжелее было, чем следовало Императрице, но Корво служил голосом разума, помогал ей баланс удерживать. Но что мать подскажет делать с гниющим сердцем, которое вот-вот легче праха сделается, если разум в свою очередь мечется рыбой в сетях. Разве есть такие весы, чтоб живое с мертвым уравнять? Или они уже застряли где-то посередине, одной ногой в Бездне, вспыхнувшей ворванью за мгновение до того, как выгореть в ничто. — Если нам всем суждено быть просто куклами, — она улыбается, но улыбается так обреченно, будто ее уже вывели на виселицу и петлю на шею накинули, — не лучше ли быть любимой куклой? У Дауда на побледневшем лице желваки ходят, он будто хочет что-то едкое выплюнуть, пусть в песок уйдет, перестанет рот разъедать. Эмили накрывает необъяснимое нездоровое облегчение, когда она вновь чувствуя тяжелую руку, плечо до хруста стиснувшую. Потому что так должны законы мироздания работать, в простые цепочки замыкаясь. Порань кого-то — потечет кровь, забрось зерна гнева в плодородную почву — и собирай урожай. Злость, даже не своя, кажется чем-то правильным. — Ты не знаешь, о чем говоришь, — наконец, он отбрасывает это фальшивое уважение, перестает делать вид, что ее титул хоть что-то значит. Впрочем, разве Дауд хоть раз говорил «моя Императрица»? Эмили отстранено наблюдает, как грубые пальцы комкают рукав ее пальто, не пытаясь вырваться. — Так странно, — обвинения Дауда будто мимо ушей пропускаются, — Я была уверена, что это ты тогда оттащил меня от матери. Я помнила это, как лицом в алое сукно утыкаюсь, как от твоих рук на моем платье кровавые разводы остаются… Но сейчас словно что-то на место в воспоминаниях встало. Я ведь не видела смерти матери. А унес меня тогда другой ассасин, один из тех, в масках китобоев. Она говорит сдержанное «смерти» вместо «как ты ее убил» и сама не знает, случайно или намеренно. Как не знает, от этой ли оговорки меняется лицо Дауда, от чего-то другого. Даже его хватка становится иной, теперь словно отражая попытку не удержать, отрезвить болью, а удержаться. Словно кто-то из них (они оба?) падают, отчаянно стремясь уцепиться за что угодно. — Его звали Томас. Того китобоя. — Это важно? Теперь черед Дауда смотреть сквозь. Впервые Эмили в его взгляде не находит цепкости и металлического блеска, только что-то рассредоточенное, рассыпающееся на обесценившиеся воспоминания. Обрывки старых связей, напоминающие те, что между ним и Билли все еще ощущаются. — Больше нет. Эмили медленно кивает, а Дауд отпускает ее, хотя между ними все еще расстояние смешное, о клинке просящее, чтоб его урезать до предела. Непозволительное для убийцы расстояние. Впрочем, оно не имеет значения, они далеки друг от друга, и у каждого за плечом свое прошлое стоит, то ли секундантами, то подстрекателями, все ближе к краю толкающими. Дауд не хочет оборачиваться, но и выстрелить, не глядя, за спину — не готов. Эмили все порывается обернуться, но видит лишь размытые силуэты краем глаза, тени, по которым каждый раз новую историю прочесть можно. Любое слово из ее уст сейчас окажется фальшивым настолько, что весь золотой запас Дануолла сможет подменить, и она молчит. Какие волны призвать, чтоб они из этого молчания подобие понимания выточили? Эмили жмурится, что, вероятно, также сводом правил убийц запрещено, но ей не страшно (а должно быть?), только муторно, как в затянувшемся сне. И если допустить, что спит она с раскрытыми глазами, то логичным видится закрыть их, чтоб проснуться. Ничего сверхъестественного не случается, песок не расползается под ногами, чтоб увлечь ее куда-то в иное место. Только новый звук пробивается сквозь гул прибоя: звенящий, напевный, знакомый. Эмили не требуется много времени, чтоб понять — это кости Дауда резонируют с током чернильной магии по ним, в унисон с рунами и амулетами, что они оба (она уверена) прячут в потайных карманах. Она улыбается. Не ему, но той мелодии, которая ей в детстве заменила колыбельные, утробному урчанию древности, понять которое могут разве что левиафаны и их одинокий бог. Эмили известно, что эта костяная песня станет громче, если снять кожу и срезать плоть. Она не спешит тянуться за ножом, но отчего-то это знание успокаивает. И тревога, вспыхнувшая в глазах Дауда, напоминает о сиянии маяка и стихнувшей вдруг буре. *** Они ужинают запеченной рыбой, в которой соли по ощущениям больше, чем самой рыбы, и спелыми, лопающимися в руках фруктами. Сложно сказать, что здесь более странное — меню или компания, собравшаяся за столом. Эмили постоянно чувствует на себе пристальный, изучающий взгляд Билли и отмечает, что ни один из них не притрагивается к вину, отдавая предпочтение воде. Прекрасная иллюстрация того, как похоже они мыслят и насколько не доверяют друг другу. Путь, пройденный ими с Лерк, не обесценен — иначе к горлу Императрицы уже бы приставили клинок, попросив покинуть «Падший дом» и эту разномастную компанию, — просто появление Дауда уравнение изменяет до неузнаваемости практически. Как Эмили в свое время по костям прошлась, чтобы спасти отца (не Империю, его), так Билли теперь костьми готова лечь, чтобы… что? Защитить Дауда или просто неназванный долг ему возвратить? В том, что долг существует, нет сомнений. Впрочем, они ведь все тут связаны так или иначе, какой-то безымянной силой разрозненные детали собраны в единую сцену. Кусок Бездны, вытащенный из сумрака в реальность и обнаруживший на свету свою несуразность. Портрет Чужого, искривленный неровной самодельной рамой, венчает это тихое сумасшествие, и Эмили не уверена, считать ли странное желание Дауда смотреть в лицо отвергнутому богу проявлением мужества или глупости. Ведь вряд ли самому Чужому требуется картина — или хоть что-то материальное — для наблюдения за делами земными. Но ощущение, будто его пригласили еще одним участником этой странной трапезы, крепнет и пульсирует в висках, заменяя собой невыпитое вино. В серебряном отражении ножа Эмили видит иной ужин: столы, затянутые мерцающим бархатом, рыдающие свечи, лоснящееся жиром мясо, контраст алого в золотом и королева в ожерелье из гниющих роз, которая пьет за свою новую дочь, столь похожую на покойную мать, пьет за ее отца, спасенного от ужасов старения и тлена, сохраненного в камне на века вперед. Основание позвоночника пронзает дрожью, но нож остается крепко зажат в руке. Что-то в этом видении и от тревоги, и от сладости кроется. Что-то, непохожее на сон или фантазию — скорее на воспоминание о том, чего не случилось. Но могло бы, и тебе это известно. Эмили оттирает уголок рта (мерещится, что тот саднит, а на салфетке остаются темные капли), наконец, отводя глаза от отражения несуществующего. Что ж, некоторые подделки бывают слишком хороши, ей ли не знать. — Я связался с Лиззи. Она обещала мне услугу, но это было давно, сейчас же… Думаю, ее придется убедить или купить — что вероятней. — Надо же, старая бандитка все еще жива, — хмыкает Билли. — Вот только не пойму, зачем она тебе, ведь я… Она поворачивает голову в сторону Эмили, словно только сейчас вспоминает об еще одной свидетельнице их беседы. Дауд отвечает на это сомнение спокойным совершенно взглядом, непохоже, что его тревожит еще одна пара ушей, как и не похоже, что он на доверие без оглядки готов. Настороженность — запасной кинжал в сапоге: даже если у тебя полно другого оружия, лишним вряд ли будет. — Что ж, если вы все еще не надумали отправить меня на плаху, вам пора возвращаться в Башню. — Наш темноглазый друг считает иначе, — Эмили позволяет себе короткую победную улыбку и осторожную шпильку, в слове «наш» спрятанную. Она прекрасно знает, что Чужой для Дауда скорее невзаимный противник, очеловеченное проявление стихии, проклинать которую проще, чем возносить. Так старые моряки всю жизнь воюют с морем и клянут его, не забывая при этом принимать его же дары. Что касается ее… Ей хочется дослушать одну сказку, конец которой еще не написан. Говорят, правильные сказки подобны тайникам контрабандистов и полны сокровищ с ловушками. Эмили еще не знает, чего больше в этой истории, но ей необходимо выяснить. Она видит — Дауд колеблется, она заставила его колебаться. Но в своих лучших традициях изображает невозмутимую статую. — Бездновый ублюдок мне не указ. Да он никому не указ, в общем-то. Что-то не припомню, чтоб Чужой последователям инструкции к действиям раздавал. — Ты пропустил последние новости, сидя в клетке, — парирует Эмили, и Дауд в ответ даже негромко хмыкает. Впрочем, ее остроумие радует его не настолько, чтоб поменять точку зрения, а Билли и вовсе хмурится и разве что пистолет на Императрицу наставляет. От перехода к активным действиям Лерк останавливает только понимание, что мастер еще не закончил говорить, и — черед Эмили понимающе усмехаться — остатки старой муштровки. Один раз китобой — китобой навсегда, кто бы мог подумать. — Я знаю, может показаться, что Чужой эдакий доброжелательный сосед, время от времени раздающий подарочки и полезные советы. Но все, что он делает — подталкивает к исполнению его собственных планов. Эмили сочувственно качает головой, и у нее в зрачках проглядывает кто-то гораздо древнее юной Императрицы. — Ты до сих пор так и не понял? Что бы ты ни делал — ты уже исполняешь его план.