Вуаль для зверя

С таким же успехом она могла бы Дауду пощечину отвесить или арбалетный боли всадить в грудь, мимо сердца промахнувшись на пол-пальца. Вероятно, и на это он отозвался бы с большим пониманием. Эмили отмечает, что злость ему к лицу, зажигает огонь в потухшем взгляде и, кажется, в ее отблесках можно увидеть, за что люди в свое время этому ассасину на верность присягали. И не получается полностью подавить любопытство: каким он был в годы своей славы, в годы ее кошмаров? Был ли жестче, чем теперь, когда усталость не сдавливала широкие плечи, изредка вынуждая отступить? Ей представляется человек с едва ли смягченными молодостью чертами, у которого холодный металл в ножнах, тот же металл — во взгляде. Когда она еще носила невинно-белые детские платьица, он уже устанавливал цены на чьи-то жизни… и смерти. И едва ли тогдашний Дауд пошел бы на уступки, сколько не взывай к благородству, богобоязненности ли. Но кто он теперь? Тень минувшего, отражение, мелькнувшее в затопленном квартале. Императрице не знать ли, что и тени могут быть опасны. Дауд сверлит ее тяжелым взглядом, под гнетом которого Эмили голову склоняет, притворно от гордости, в голубой крови бурлящей, отступаясь. Что в битве, что в дворцовых интригах — порой проще изобразить смирение и готовность сдаться, чтобы в последний момент все переиграть в свою пользу. Она исподлобья позволяет себе рассмотреть, как сжимаются кулаки в кожаных перчатках, догадываясь — нет, зная — как сила Бездны пульсирует в теле, жжется, наружу просится, а не получая желаемого, в собственного владельца вгрызается. В колдовском арсенале Дауда наверняка нашлось бы средство, чтоб усмирить девчонку, не в свое дело лезущую. Но на ее удачу он не желает лишний раз пользоваться дарами Чужого, душит позыв в зародыше, а случай на берегу же… Что ж, исключения лишь подтверждают правила. Эмили позволяет себе усмехнуться, понимая, что будет замечена, не в силах отказать себе в крошечном триумфе. Бессильная злость убийцы прекрасно дополняет ощущение победы, терпким вином, поданым к острой закуске. Главное, не допускать, чтоб повело от опьяняющего чувства, ведь отыгрывать слабость и оказаться слабой по-настоящему — не одно и то же. Ей не дадут дважды провернуть тот же фокус, Дауд не из тех, кто подставит то же место под удар второй раз — перехватит тонкое запястье, ток крови перекрывая на секунды, напоминая, что не только мистическими умениями способен вопросы решать. Что бы ни сработало на нем — упоминание Чужого, фатальные слова о том, что для них все предрешено — оно вряд ли сработает еще. Не время упиваться победой, Императрица, хоть под веками и скользят пестрые образы, подобные платьям и сюртукам аристократов на очередном приеме. Время обдумывать следующий шаг, пока корабельная палуба под каблуками не отплясывает, ведомая волнами в пенных париках. Дауд дышит тяжело, словно сражение не словесное, а вполне физическое только что пережил. И снова темные, полузабытые сны шевелятся в сознании Эмили, как волосы утопленников, на дне колеблющиеся вперемешку с водорослями. На небе что-то ржавое и соленое оседает, будто они все — ломающиеся механизмы изобретателя, слишком обезумевшего, чтоб отладить, спасти от распада свои творения. Вспыхнувшая радость догорает окончательно, оставляя черноту сажи под веками. Кажется, если потекут непрошеные слезы, то гарью по лицу размажутся, едва ли хоть на йоту закоптившееся сердце очистив. Не имеет значения, на одной они сейчас стороне или в скрытых методах соперничества соревнуются, пуская пыль в глаза, подобно ветрам родной для них обоих в какой-то степени Карнаки. Путь остается один, отрезанный от прочих, сколько не кидайся на ограды — не пробьешь себе лазейку. Дауд может верить или не верить в предопределенность или высшую волю, твердить, что океан почти бесконечен — но течения беспристрастны и равнодушно выносят их на тот же берег. Делай с этим что хочешь, больше не Нож Дануолла. — Нам нужно отбыть в Поттерстид. Оттуда Ваше Величество сможет вернуться в свои башни в случае чего. Из его уст это почти согласие, почти «ладно», процеженное сквозь зубы, но Эмили и тем довольствуется. По крайней мере, сейчас ей большего не выжать, хоть сухое каменистое сердце вырви из-под макинтоша и раскроши в руках. — Поттерстид? Дойдем за неделю, если погода не подведет, — дергано пожимает плечами Билли, ее жесты сочатся маслянистой злостью — только поднеси спичку. Эмили отступить хочется, огнеопасная эмоция растекается вокруг, к ее сапогам подступая. — И если найдем судно, — Дауд поднимает руку, пресекая возражения, но опускает ее тут же, отяжелевшую, словно отвыкает безнадежно от груза лидера. — Твой корабль не годится, Лерк. Он развалится от первой же серьезной волны. — Не ты здесь капитан, — у Билли ноздри трепещут, и она подскакивает резко, обрывая все шансы разговор продолжить. Невысказанное «больше нет» остается висеть в воздухе ядовитым дымом жироварен. Дышите глубже, впуская отраву в тело. Эмили хочется горькую усмешку с губ сгрызть — или дать сгрызть кому-то другому. Пустотелое фарфоровое изваяние, истекающее взрывоопасной ворванью из каждой трещины, поставленное на место законной императрицы, и пес, застывший в капкане вечного оскала, оставивший на ржавых зубьях последние клочки верности хоть чему-то. Что за дивная пара, думает она, захлебываясь собственным ядом, изощренно издеваясь над собой, глядя в лицо Билли, транслируя той эту мысль, чтобы не страдать в пресном одиночестве. Все непропущенные уроки арифметики сейчас годятся лишь на то, чтобы простейшую теорему доказать: их крошечная компания не желает равной трем становится. Есть Билли, и ее прошлое с Даудом, глубоко проросшее, не выкорчуешь, не прихватив щедрого куска плоти. И есть узы, что Дауда с Эмили оплели, шипами и полуночными цветами, пахнущими забвением — ох, тетушка-ведьма была бы в восторге. Где-то вне этих формул за скобки вынесен Чужой, как главный множитель для всех действующих лиц. Равносторонний треугольник разваливается, с какой стороны не погляди. — Значит, когда-то ты управлял целым отрядом ассасинов? — Императрица бровь изгибает, в зрачки свечное пламя пускает — и то не оранжевым, а синим отражается. Вопреки ожиданиям, Дауд на подколку реагирует благодушно вполне, вызывая секундное желание в кадык ему лезвие упереть, то ли крови выдавить, то ли еще немного той животворящей злости. — Растерял бесполезные навыки с годами. В его голосе эхом слышатся голоса прошлого, от которого теперь только домыслы, бульварные романы да сплетни опасливым шепотком после третьего стакана толкать в темных пабах. Рассказы Чужого в это все золотой нитью вплетены, которую в полумраке не увидать, но Эмили отблески на полотне ловит и в единый узор их составить силится. Ей уникальная возможность предоставлена — смотреть, как живая легенда разваливается под собственной тяжестью, и под приукрашенными обломками остается всего лишь уставший человек. Разрушение чего-то великого всегда отдается по-особенному в груди, не так ли, Императрица?  — В тебя не вбивали с пеленок мысль, что власть не может быть бесполезной. — В меня вбивали кое-что другое. И не только лишь нотациями гувернанток. Он вновь в сторону положенные титулы отбрасывает, будто привычные предметы гардероба с Эмили стаскивает. Она ощущает, как по обветренной, растерявшей аристократичную бледность коже пробегает дрожь от фантомных прикосновений. Непрошеная мысль прокрадывается в голову полураздетой девицей на светский прием: у Дауда руки обязаны горячими вечно быть, ведь кровь на них остывать не успевает. — Поделимся друг с другом историями о печальном детстве? — приторно-притворно интересуется она, с удовольствием наблюдая за дрогнувшим все же лицом. Неважно, чувство вины за совершенное его грызет или нечто иное — но Эмили может ногтями эти ранки нащупать, разодрать заживающую корочку, добраться до мяса, которое под любой броней одинаковое, розовое, уязвимое. — Зачем? Вашу я и так знаю, — взгляд снова непроницаем, гладь затянуло плотной пленкой, ни дна не увидать, ни собственного отражения. Чтобы мгновение слабости Дауда уловить и успеть уязвить открывшееся слабое место, нужно или бесконечным везением обладать или бесконечным терпением. Или же просто — бесконечностью, думает Эмили, образ Чужого из потока размышлений вытаскивая, древним каменным идолом, который вроде и жертв не требует, но… Но черному мрамору которого равно идет и кровь, и ворвань.  — Я уже вымаливал пощады у вашего отца, — в его тоне ни стыда, ни самодовольства, лишь констатация случившегося. — Вымаливать прощения я не намерен. Но вы все еще можете попытаться восстановить справедливость. Настает черед Эмили дергаться, очередное напоминание о том, кем она стала для Карнаки, чем прошла через свои земли, клеймит ее… заслуженно клеймит, но разве от того легче терпеть, как кожа горит и плавится? Она та ведьма, что до угля догорела уже, лишь колдовством прежний облик поддерживая и вопли сдерживая в глотке. Только прикоснись — и руки сажей испачкает, а от иллюзии ничего не останется. Волшба в пару проклятых медяков на веках ценой. Солгать бы, протянуть еще немного их игру в «убью-помилую», напомнить, что стальная спица в позвоночнике заставляет спину держать ровно и не дает ни кивнуть, ни головой помотать. У нее не выходит, слова коварно рассыпаются стеклянными шарами по отполированному полу, превращаясь в жестокую ловушку. — Не могу. Сейчас — не могу, — добавляет зачем-то, надеясь хоть что-то отвоевать обратно, кроме загнивающей Империи. Дауд кивает понимающе, и одно это понимание хочется объявить самым страшным преступлением, чтобы голову снести, чтобы в выхоложенное одиночество вернуться, в котором ни малейшей искре сострадания не разгореться. Прости, Императрица, дрова отсырели, китовий жир на исходе, и ветра меняют свои маршруты, отказываясь вертеть человеческие смешные игрушки — привычный мир вот-вот накроет мраком. — Из-за Аттано? — Не веришь, что меня могут Эмили Милосердной потом окрестить? — слабо усмехается она. — Мы оба знаем, что в этом пороке вас не обвинить. И в этих словах уважение проскальзывает, отстраненное и сдержанное, без примеси удивления, без крошева моральных терзаний. Бывших убийц не бывает, а их похвалы живут обычно еще меньше, чем заказанные цели. Золото уже ссыпано на чашу весов, и тебе ли не знать, Императрица, что пустое сердце все равно окажется легче. Почему же она голову вскидывает и губы облизывает, как пленница, на лицо которой спустя дни капли воды стекают, наконец. Не соленой, не с примесью отравы, не ржавчиной и кровью отдающей — всего лишь пара капель чистой воды. — Я заслуживаю его верности, как Императрица, но не любви, как дочь. Не теперь. — Не думаю, что Корво способен отчленить одно от другого. — Не делай вид, что после одной проигранной стычки знаешь, о чем мой отец думает, — в голосе металлические струны звенят, что на гарроте лучше бы смотрелись, чем на музыкальном инструменте. Проговоренная боль не ослабевает, а вьется в ребрах потревоженной крысой — ни добить, ни выловить, лишь молиться, чтобы одна в стаю не превратилась. Хочется прошипеть, что среди нутра, пропитанного Бездной, им не найти пищи, все фантомами распадется на крошечных клыках. Только не легче от того, что все может дымкой рассеяться, кучки костей от себя не оставив. — Если б я понимал его — уже двадцать лет, как гнил бы в безымянной могиле, справедливо казненный Лордом-защитником. — И двадцать лет Делайла бы восседала на троне, прикрываясь мной. Дауд молчит, ни оспаривая, ни подтверждая сказанное. Но джин выпущен из бутылки, и никто из них теперь не сможет делать вид, что вся история умещается в разрыв строк между «убийца Императрицы» и «дочь убитой Императрицы» из биографии Джессамины. Нет, узлы затянуты слишком туго, одно от другого и от третьего неотделимо, и можно было бы разрубить — о, разумеется. Но рубить тогда придется все и всех. К чему они оба (пока?) не готовы. — Я не уверена, что был выбран лучший исход. Как знать, может, твой меч дважды меня семьи лишил, но… С уже свершившимся остается либо жить, либо умереть, не так ли? — Обезумевшая ведьма во главе Империи была бы лучше, по вашему? — смотри, Дауд, вот деяния твои, не только обесчещенные, как девка в публичном доме, но и обесценившиеся на твоих глазах. Теперь и пары утешительных серебряников не стребовать за отданное. Эмили глядит на него так, как на отца не осмеливалась посмотреть ни разу после возвращения в Башни, у нее в глазах слезы блестят, а на кисти — метка, восковой печатью, замком, знаком необратимости, стрелами в тело вонзившейся. Необратимости, которую признать пора, хоть как бастарда, но добровольно под сердцем выношенного. — А что бы изменилось, скажи мне? И на это Дауду нечего ответить. *** Пальцы порхают по вощенной бумаге, отглаженными сгибами можно глотки вскрывать. Впрочем, с магией, по жилам струящейся, что голые руки, что пустой лист в оружие превратить легче легкого. Ее Корво еще учил, что в сражении меч или арбалет не всегда рядом могут оказаться. А еще Корво учил дочь кораблики складывать, и они вместе пускали их по мутным лужам, когда над Дануоллом редкое, дождями умытое солнце сияло. Она за годы успевает десятки судов на воду спустить, окропляя те дорогим вином, атласные ленты золотыми ножницами рассекая, как и положено Императрице. Но память в угасающем тепле с нежностью хранит именно те детские кораблики из бумаги, размокающие в безжалостном потоке лет. Теперь и эти воспоминания магией очернены. Неначавшаяся битва может быть выиграна парой капель ритуальной крови, и та вместо вина окропляет бумажные борта и выведенные на них мелко «Падший дом». Как бы хотелось верить, что отец мог бы гордиться таким стратегическим мышлением. Но все вновь и вновь сводится к обжигающему «а сумел бы простить?»… Биография Эмили настолько полна сослагательным наклонением, что в историю ей точно не войти. Свечи коптят воздух, силятся темноту из углов каюты разогнать. Растопленным воском руки и стол перепачканы, но Эмили почему-то, кожу почти обжигая, все равно медлит, к собственной способности (все еще) боль чувствовать прислушивается. Смешно и странно, как легко она справляется с ритуалами Делайлы, требующими плоти и праха, костей и земли со свежих могил. И как теперь на свой, простой и безопасный практически, но слишком личный — не может решиться. Потому что настоящая магия — она всегда о личном, сокровенном, в сердце глубоко запрятанном. Зиждется на той боли, что возникает, когда это сокровенное из себя извлекать приходится. И в ушах звенит, будто пули из тела вытащенные, окровавленные, кто-то в миску швыряет методично. Эмили, наконец, решается, дает огню не облизнуть, а надкусить мелкими желтыми зубками — бумажное судно с прожженным дном в ее руках разваливается на части. Остается лечь на койку и ждать, мешая на щеках слезы с копотью, продолжение рунических узоров (сколько длится этот ритуал? всю твою жизнь?) кончиками пальцев вычерчивая. Ей хочется смеяться от мысли, что она может не успеть проснуться — и потонет вместе с итогами своего колдовства. Трепет на краю обрыва. Что-то летит вниз, рассыпаясь по пути на сотни кусочков, но Эмили сквозь сладкое головокружение знает одно. Своего дна она еще не достигла. *** Дауд вытаскивает ее из каюты, когда в воздухе уже густо-густо запахи гари, пережженной ворвани и нагретого металла стоят. Рукам, подмышки ее подхватившую, Эмили не сопротивляется, как до этого дымной дреме не сопротивлялась. В легких сухо и колко, морской воздух дерет их, солью будто по ранам проходится. — Глупый способ самоубийства, — выдыхает Дауд негромко, и Эмили молчит, размышляя о том, что он наверняка успел заметить на столе недогоревшую бумажку с оборвавшимся — как горло сдавили — «…дом». — Будто бы существуют умные, — и знает она, что он ничего не скажет о своих наблюдениях и догадках. В конце концов, Императрица ведь все те часы провела за дверью и наружу не выходила, и Дауд в курсе этого. Дауд также в курсе, что ей и не нужно было выходить — но колдовство все еще остается определением слишком абстрактным, чтобы обвинениями бросаться. — Существуют. Если собственная смерть — единственное, что можешь контролировать… — во фразе чувствуется незавершенность, словно лишь обрывок письма в руки сунули, на котором после размытого «хотел бы рассказать тебе…» — ничего. Почему так, не получается избавиться от чувства, что у ассасина за каждым словом — хитросплетения многолетних историй, которые хоть немного расшифровать бы? Потому что Эмили смотрит на него и под слабой улыбкой, холодной, как зимний рассвет, неподдельный интерес пробивается. — Чуть раньше я бы сказала, что смерть — слишком своевольная леди, чтоб чьему-то контролю поддаваться. Но… Если нужна будет помощь, чтобы спустить курок — обращайся. — Непременно… Ваше Величество, — и его мрачное лицо озаряется проблеском ухмылки. Они успевают благополучно выбраться с корабля, даже большую часть вещей вытащить, но у Билли на лоснящемся лице пляшут отсветы пламени, она ни на Эмили, ни на Дауда не смотрит, одна на этих символических похоронах. «Падший дом» вспыхивает в районе двигателя, сжигает, как в том мифе, свое сердце, не освещая, увы, никаких новых путей. Впрочем, у них есть синие лампы, полные ворвани, и огонь нужен разве что ради призрачного ощущения тепла. Как и большинство мифов. Эмили с Даудом молча наблюдают за ржавыми мечтами Билли, на дно идущими. Идеальное убийство, обставленное как несчастный случай — погляди, на руках ни капли машинного масла, все случилось по воле судьбы, все случилось к лучшему. Все корабли тонут рано или поздно, предпочитая единение с морем гниению на берегу. В этом их отличие от людей. Лерк может себе позволить немного скорби, немного надежды о том, что песок на дне мягок, а песни китов — успокоительны. Лерк может позволить себе неведение. Эмили думает, что этот щедрый дар, ни ей, Императрице Островов, ни ассасину, золотом за смерти берущему, не по карману. Они находят торговое судно, капитан которого идет в нужном направлении, не задает лишних вопросов и не вглядывается в лица пассажиров слишком пристально. Или они и вовсе лица растеряли, в монетах, по чужим карманам разбросанным, в содранных со стен плакатах о розыске. Кусочки себя — на улицах разных городов потерянные, кровь и осколки костей, с грязью и пылью перемешаны густо, подкармливая вечно голодный мир, чтобы он след добычи не терял. Что Поттерстид — вряд ли и на краю света удастся скрыться. И все же Эмили хочется спросить, когда фантомное прикосновение плечо сжимает (обернись — и увидишь, что Дауд в отдалении стоит, руки на груди скрестив неприветливо; топи потеряный взгляд в море — и сбережешь хрупкую иллюзию), в поисках они или все же в бегах? Или с такими вопросами им только к богу? Поттерстид встречает прибывших насупленными небесами и холодным ветром, в лицо мелкие брызги швыряющим неприветливо. От тесноты грязных улочек мутит, словно кирпичи за спиной перестраиваться успевают, подменяя проход очередной стеной, ядовитым плющом увитой. Чувство, что сам город в ловушку загоняет, дышит в затылок жарко, пахнет возбуждением и пойлом из крысиных эмбрионов. Эмили не выдерживает. В свинцовом низком небе все равно свободы больше, чем здесь, в грязи, от которой сапоги тяжелеют, и притянуть себе к ближайшему козырьку кажется разумным выходом из захлопывающейся ловушки. Бездновая синева, нитями на руках сверкнувшая, вызывает облегчение и следующую за ним тревогу. Теперь измерение Чужого ей ближе собственного? Спокойней разве что, утешает себя Эмили. Бездна — обитель теней и призраков, которые не представляют угрозы. В отличие от людей с зазубренными ножами, за пазухой спрятанными, бутылок отравленного тайком вина, да и просто скользких крыш, коварно прогибающихся под быстрым шагом. Дауд следует за ней, с поразительной ловкостью преодолевая препятствия, напряженный, как хищник на охоте. Он не пользуется способностями, но все равно умудряется не отставать, и Эмили губу прикусывает, прибавляя скорости. Теперь ей хочется, чтоб это было соревнованием, ей хочется победы — хотя бы такой смешной и символической. Впрочем, и проигрыш при таком раскладе уязвит сильнее положенного. Корво никогда не поддавался в их тренировках, и когда дочь впервые сумела выбить меч из его рук, впервые обогнать, впервые незаметно прокрасться за спиной — это было заслуженным и сладким выигрышем. Ждать игр в поддавки от Дауда глупо. Как и пощады… пожалуй. Печная труба по ладоням шершаво приходится, множа количество ссадин на когда-то безупречной коже, но выполняет необходимую функцию опоры — Эмили взлетает вверх и силой себе дорожку прокладывает к соседней крыше. Земля снизу проносится, заставляя дыхание задержать — слишком далекая сейчас, чтоб встреча с ней была желанной. Триумф с возбуждением делают воздух слаще, а мир вокруг ярче и рассыпчатей — пригоршней разноцветных бус, перед глазами мельтешащей. Эмили оборачивается, чтобы оценить, насколько удалось оторваться, но по инерции делает еще несколько шагов вперед, не глядя. — Вот в чем ваша проблема. Она решила бы, что в стену утыкается, но вряд ли кто-то стены на крышах строит, да еще и сукном их оббивает. Стоит ли удивляться, что Дауд смошенничал в игре, в которой правила никто не удосужился заявить? — И в чем же? — она пытается дыхание в порядок привести и не сразу понимает, что восстановить надлежащее расстояние не выйдет — попятишься и полетишь вниз, отсчитывая, сколько этажей себе жители тут позволяют возводить. — Слишком быстро привыкли к подаркам черноглазого. Это не часть вас, даже не удобный меч в ножнах. — Так что же тогда по-твоему? — Взрывчатка, зашитая нам в грудь. И фитиль уже тлеет, Ваше Величество. Ей хочется содрать с себя кожу, в которую этот взгляд въедается — так смотрят на лежачих больных, пожелтевшие простыни с лицом сливаются практически, и во рту золотая ложка застревает, с которой ложью потчуют «вот-вот поправишься/выглядишь лучше». Дауд из тех посетителей, что в лучшем случае перо для написания завещания протянут, в худшем — прервут хрипы и мучения больного, лезвием по сонной артерии пройдясь. Он стоит так близко, свои непрошеные предупреждения в лицо Императрице выдыхая. Но вот смерть — смерть ведь еще ближе, сердце обвивает, то ли перьями, то ли чешуей изнутри скребется. Признавать чужую правоту порой еще неприятнее, чем проигрывать. Эмили руку упирает Дауду в грудь, догадываясь: это все равно, что скалу пытаться сдвинуть, но — удивительно — тот отступает в сторону, позволяя ей пройти. — Очень поэтично. Но лучше скажи — далеко ли еще? — Пришли, — цедит он, и во взгляде не сочувствие теперь — скорее разочарование. Кому расскажете, Императрица, почему оно вас так задевает, по живому? Потому что казалось, что все живое запрятано глубоко и надежно, и ключ в единственном экземпляре существует? Дауд соскальзывает вниз, легко и без лишних раздумий будто бы, оставляя Эмили выбор: последовать за ним или уйти, зная, что никакого выбора у нее нет. Не стоит рассчитывать, что ее внизу подстрахуют и руку протянут, да и не ждет Эмили ничего подобного. Отвыкнуть от церемониала, сопровождавшего ее большую часть жизни, получается удивительно безболезненно и быстро. Что ж, подол отяжелел от грязи и соли, и решать приходится, что в руках сжимать — скипетр или меч. Ей приходится быть кем угодно — девчонкой, хищно скалящейся, королевским убийцей, прячущим лицо под узорным шелком, карающей рукой, на которой метка полыхает, /не/достойной дочерью своего отца — но не светской леди, которой говорить разве что о покрое нарядов в этом сезоне, танцевальных па и молодых аристократах со звериными улыбками, которые готовы урвать аппетитный кусочек от императорской семьи. Смотри, птичка, все твои перышки ощипали и пустили на веера благородных дам, но когти-то остались. Выцарапывай право на жизнь, а не пой скорбно над осколками своей же скорлупы. Дауд придерживает перед ней дверь какого-то бара, лицо его вполоборота и скрыто тенями, не прочитаешь — насмешка или и правда джентльменские замашки вдруг проснулись. Но Эмили зачем-то находит силы и сухое «спасибо» выдавливает, чудом не закашлявшись в процессе. Право, будто он ее благодарность сохранит и вместо медали над сердцем носить станет. Она давит в себе разочарование, чувствуя, как-то влажно схлопывается внутри, оседая кровавыми сгустками. Бар не слишком отличается от любого подобного заведения, проросшего в трущобах, кучкой бледных грибов во влажном углу подвала. Контрабандная или самодельная выпивка, татуированные громилы по углам, нестройный хор голосов — кто моряцкую песню заводит, кто поносит стражу, на чем свет стоит, кто требует налить в долг. И все они умолкают ненадолго, когда Дауд входит. Эмили понимает их — от него опасностью веет, неподдельной, грозящей чем-то посерьезней ночи в камере или переломанной руки. Эмили понимает и старается держаться поближе, пока ее гордость не перерастает саму себя, в самоубийственную превращаясь. Ни к чему напрашиваться на неприятности, которые вынудят продемонстрировать что-то из еретических умений и запомниться этому месту больше, чем следовало бы. — Значит, слухи о твоей смерти — врут. — Преувеличивают, — усмехается Дауд. — Не любитель долгих расшаркиваний. Поговорим о делах, Лиззи? Он выделяет тоном ее имя больше, чем положено старым знакомым, Эмили догадывается — это для нее сделано, призыв держаться настороже. Впрочем, и так можно догадаться, что друзья у Клинка Дануолла должны быть опасны — а Лиззи не похожа на чьего-либо друга. Сложно сказать, сколько ей лет, годы или солнце, вода и ветра лицо превратили в грубую деревянную маску с трещинами морщин, глубоко залегшими. Она ухмыляется, и видны становятся видны обточенные по-акульи зубы, нескольких из которых, кажется, не хватает. Улыбка больше на предупреждение смахивает, и в глазах холодное что-то плещется, оступишься — не выплывешь. — Почему бы и нет. Пойдем, — она кивает в сторону лестницы на второй этаж. — Боб, принеси нам нормального пойла! Эль тут стоящий, но что-то другое пробовать не советую… даже тебе, старик. Лиззи говорит с Даудом, о нем говорит, но взглядом по Эмили скользит, быстро и оценивающе. Остается надеяться, что неровный загар и тень от капюшона не дадут признать в девушке Императрицу. Вряд ли этот факт направит деловые переговоры в нужное русло, скорее уж расценки изменит. Почему-то люди, узнав о том, что ты можешь позволить себе купить целый остров, проникаются уверенностью, что ты обязан его купить именно им. Но Эмили молчит и зачем-то запоминает, какие ступени поскрипывают под сапогами, пути к возможному отступлению продумывает. В комнатке полумрак, и даже в нем видно, что комната не пуста. Девушка, едва ли старше Императрицы, подскакивает настороженно, как выдрессированное животное, готовое свою тревогу превратить в злость по малейшему щелчку пальцев. У нее рыжие волосы и широко расставленные глаза, и Эмили зачем-то вспоминает Алекси, которая тоже родом отсюда была. Чувство вины настигает с запозданием, подобное заговоренной стреле, недостаточно милосердной, чтобы пронзить сердце. Не то чтобы от нее пытались убежать по-настоящему. Не то чтоб такой побег имел хоть малейший смысл. Ноющая слабость играется с воспоминаниями, и уголки губ дергаются в бессмысленной попытке приветствия, но девушка из своего глядит недружелюбно, заставляя к себе присмотреться внимательней. Сходство с погибшей подругой теперь кажется скорее наваждением, да игрой света, чем чем-то реальным, а на плечах незнакомки заметны становятся следы, тени от ветвей напоминающие — если б тени могли кожу прожигать. — Думал, деловые переговоры положено без посторонних проводить, — Дауд хмурится на мгновение буквально, тут же к невозмутимости возвращаясь. Лиззи снова демонстрирует отточенные зубы. — Ксана не посторонняя, а мой залог безопасных переговоров. К тому же, ты ведь тоже привел подружку. Эмили дергается, но тут же щеку изнутри закусывает, болью и вкусом железа себя отрезвляя. Не имеет значения, кем ее тут считают или кем Дауд ее представил, чем дальше домыслы от правды — тем лучше. Ассасин почему-то тоже не спешит оспорить ее статус, и вот это почему-то тревожит больше случайно оброненной фразы. — Ладно, молодец, что снова вливаешь в свои ряды молодую кровь и все такое… но Ксана остается, а мы мирно беседуем о чем ты там собирался. — Отлично, — цедит Дауд и зачем-то оглядывается на Эмили, словно ее совета или ободрения ищет. Она подбородком дергает, не вполне указывая, но намекая на то, что с рыжеволосой Ксаны глаз лучше не спускать. Прошептать бы «ведьма» одними губами, вот только играть в неведение пока безопасней, чем прозорливостью кичиться. Да и вряд ли бывшая ведьма, лишившаяся патронажа Делайлы сможет что-то противопоставить двум меченым. Она — засохший прямо на кусте бутон, не успевший в цветок превратиться, и Эмили, откровенно говоря, даже жаль ее, как и всех, кто испытал вкус магии и оказался отрезанным от ее источника. Горькая судьба, посочувствуй негромко, вот только руку с меча не убирай. Тебе ли не знать, Императрица, что нет врага опасней того, кто потерял все и во всем разочаровался, а рухнувшие идолы порой подталкивают куда лучше действующих. — Я слушаю тебя, Дауд, — тон у Лиззи благожелательный и отпивает она из своей кружки эль вполне расслабленно, как и положено на встрече старых приятелей. Вряд ли хоть кто-то из присутствующих обманут этим спектаклем. — Мне нужен корабль и капитан, который сможет довести его до Пандуссии.