Вуаль для зверя

— Ты, знаю, однажды уже вернулась из подобного плавания. Эмили сдерживает изумленный вздох, в грудь будто бы ударили резко, и скрывать эмоции удается с трудом. Пандуссия? Что забыл на тех берегах Дауд или, вернее, что он хочет там найти? О тех краях мифов больше ходит, чем достоверных данных, и единственное, что известно хоть сколько-нибудь точно — так это количество кораблей, не вернувшихся из экспедиций. — Говорят, те земли полны чудовищ, — подает она голос, отвлекая внимание на себя. — Их там не больше, чем на приемах аристократов, — фыркает Лиззи. — И, надо же, девочка-то говорить умеет. — Она умеет многое, но сегодня по разговорам скорее я. — А как ты по оплате моих услуг сегодня, Дауд? Не думай, что плавание до Пандуссии можно отнести к одолжениям по дружбе. К ее ногам приземляется увесистый мешочек, красноречиво звякнув. Демонстрационный жест, позерский, но он заставляет Эмили улыбнуться. Наверное, она сама сделала бы нечто подобное, может, еще и прострелив ткань, чтобы монеты наружу — кровью из раны, звездной россыпью. Лиззи носком сапога толкает свою оплату, будто по звуку способна деньги пересчитать с точностью до монеты. — Неплохо. Но чтобы заставить меня рисковать собой, своей командой и кораблем, нужно нечто повесомей. — Это задаток. Не рассчитывал воззвать к твоим теплым чувствам, скорее — к духу авантюризма. — Продолжай. Ликование Дауда сдержанное, вот только Эмили его мурашками по коже ощущает, как от прикосновения бодрящего бриза после невыносимой духоты. Втиснутая к комнатку с разбойницей и ведьмой, она вольно-невольно тянется к единственному знакомому человеку здесь. В полумраке их связь — единственное, что мерцает и притягивает. Внутри мягко трепещет что-то, птичкой, крыльями мотыльков, натянутой нитью. Она делает шаг, ближе к Дауду оказываясь, тенью за спиной. Кому она доверяет — убийце матери или богу, плетущему собственное, ему одному целиком видимое полотно? Кому-то из — или обоим — достаточно, чтоб нащупать необоснованное, нелепое практически чувство защищенности. Ей кажется — сейчас обернется на долю мгновения, так быстро, чтоб никто, кроме Эмили, заметить не успел. Но перед лицом так и остается только широкая спина. Корво бы отыскал каплю времени, чтоб взгляд, жест послать, без слов дать понять «я здесь, я тебя в обиду не дам». Вот только дочь не подле него сейчас — а здесь, в одной комнате с бандиткой, ведьмой и… Даудом. Хищно сверкает ухмылкой Лиззи, в глазах Ксаны ядовитые зеленые огоньки мерцают, болотные, зыбкие, а Эмили выбирает свое персональное меньшее зло. — Допустим, у меня есть ключ от одного из пандуссийских храмов. Не в буквальном смысле, конечно. Местные, к сожалению, не признавали амбарных замков. — Храм… Те развалины? Я видела их с корабля. Там есть что-то интересное, кроме камней и пыли? — Даже камни оттуда стоят целое состояние, Лиззи. Тебе ли не знать, сколько ученые готовы отвалить за пригоршню того, что потешит их эго. Хотя и золото с побрякушками там тоже найдутся — для людей более… приземленных, — в его голосе — намек на улыбку, осознание, что переговоры уже успешны, а сейчас происходит самый обычный торг. Ученым — древности, пиратам — богатства, но что же самому Дауду? Наверняка у него в запасе полно способом заработать — проще и безопасней. Да и в потухшем взгляде не разглядеть проблесков алчности, только застарелая злость иногда тлеет. Нет, Эмили руку на отсечение готова отдать, его мотивы вовсе не к сокровищам сводятся. Интересно, догадывается ли об этом Лиззи? Чужой насмешливо вручает Императрице очередную головоломку, из обломков чужого сердца собранную, хочешь собственный путь отыскать — придется разгадать. Едва ли сам владелец помнит, чем были эти искореженные куски металла прежде. Ювелирная работа вслепую во имя неизвестности. — Что ж, признаю, ты заинтересовал меня, Дауд. Мне нужно будет обсудить… — быстрый взгляд на Ксану, — детали. Я пришлю весточку с ответом. Он кивает молча, Эмили практически ощущать может, как у него в горле усталость с облегчением хрипло скребутся. В ней же скорее тревога, несформировавшаяся еще, шевелится угрем. На улице ветер ей в лицо воздух с морскими брызгами швыряет щедро, и его хочется с жадностью полными легкими набрать — кажется, в пропахшем элем, потом и дымом пабе вовсе не дышала. Сказать бы о том, что Лиззи известно, где их искать (или вот-вот станет известно), отметить о том, что от подобных обещаний ничем хорошим не веет — но толку воду в ступе толочь, они оба и так это осознают, а Эмили догадывается: будь у Дауда выбор, он бы к Лиззи не обращался. Она догоняет его, чтобы в лицо заглянуть, надеясь, ее взгляд из-под ресниц сверкает насмешливым холодом. — Подружка, значит? — Ну казните меня за проявленное неуважение, — Дауд не собирается делать вид, будто не понимает, о чем речь. Как и соблюдать нормы приличия при беседе с собственной Императрицей. Или ей стоит удовлетвориться тем, что его клинок все еще вольготней себя ощущает в ножнах, а не между девичьих ребер? — Будет безопасней, если Лиззи и ее подручные разглядят в вас девушку под моей защитой, а не правительницу всех гребаных Островов. — Считаешь, я не смогу за себя постоять перед горсткой мерзавцев? — она отворачивается, изображая вспышку высокомерия и надеясь, что тень от дома скроет улыбку на краешке губ. — Считаю, вы способны зайти очень далеко, чтобы доказать обратное. Эмили задумчиво кивает, размышляя не столько над услышанным, сколько над тем, что же ей доставляет большее удовольствие: поддразнивать Дауда (все равно, что сырым мясом перед голодным волком размахивать, проверяя длину его цепи и скорость биения собственного сердца) или обнаруживать его грубоватую заботу, в случайно оброненных репликах проскальзывающую. Ни то, ни другое не казалось нормальным или безопасным. Как и метка Чужого. Как и вся ее жизнь, расписанные рунами кости, прикрытые карнакским шелком. — А ты, значит, решил благородно не давать мне совершать глупости? Эмили не успевает дернуться даже, ни оружия нащупать, ни воззвать к силам — она прижата к ближайшей стене, позвонками швы кладки ощущая и холод от камня. Инстинкты призывают зажмуриться, бессмысленно совершенно, загоняя испуг поглубже вместо того, чтоб позволить ему с цепи сорваться. У Дауда глаза серые с голубыми прожилками, предгрозовое небо, что никак распогодиться не может; впервые, наверное, они на одном уровне с глазами Эмили оказываются, впервые так близко. Потрескавшееся непроницаемое стекло осколками щерится в глазницах, измученный взгляд, больного, умирающего. Все это подмечать хочется, впитывать, связывать бусинки образов и догадок, собственное по-детски эгоистичное любопытство теша. И едва-едва тревожат тяжелые кулаки по бокам от головы впечатанные, так, что здание закашливается будто бы, каменную пыль выхаркивая жалобно. Вместе с этими белесыми облачками должны и последние иллюзии рассеяться, будто бы тут равные соперники столкнулись. Верно, Дауд мог бы убить ее быстрее, чем Чужой рассмеется и сделает шаг из Бездны, чтобы птичье сердечко подобрать из распахнутой клетки. Он мог бы. Но вместо того сверлит ее взглядом — каким угодно, только не беспристрастным больше. Эмили голову вскидывает торжествующе, не обращая внимания, как почти бьется затылком. Может, Дауд и сильнее. Однако ее оружие тоньше и находит брешь в его броне, все еще крепкой, но подернутой патиной. Дауд необъяснимо уязвлен, и сейчас самое время бить второй раз — по больному, кровоточащему уже. Великодушно, глупо ли уступить ему следующий ход, отдавая все происходящее на милость Бездны? Его голос спокоен, тем обманчивым спокойствием стремнины, продолжающей бурлить под коркой льда. — Я видел вас тогда — по крышам дворца убегающую от собственной стражи. Чувство контроля изменяет ей, Эмили не чувствует ни земли под ногами, ни опоры за спиной, не отдает себе отчет, что с ее лицом сейчас творится: кажется, рот приоткрыт, а глаза моргают так часто, будто так можно обнулить увиденное и услышанное. — Что?.. Зачем… ты мне говоришь об этом? — и почему так тоскливо делается от мысли, что в минуты отчаяния и гнева кто-то наблюдал за ее долгим падением с трона, оставаясь в стороне. Прежде она о себе думала, как о птице, в последний миг упорхнувшей из захлопнувшейся клетки, чудом крылья не перебив, парой золоченых перьев откупившись. Теперь же перед внутренним взором крыса, бегущая из пожара, предстает; семенит крошечными лапками на потеху наблюдателю, только глубже себя в лабиринт заводя. Ухмылка Дауда неестественой выглядит, еще одним шрамом, лицо рассекшим: вот-вот кровь заструится. — Не нужно приписывать мне рыцарские повадки. Черноглазый ублюдок должен был вам нашептать о том, насколько я далек от подобного — и в кои-то веки не навешал бы лапши на уши. Его грудь, затянутая ремнями, вздымается тяжело, то ли от злости, то ли от чего-то сложнее, удушьем легкие оплетающего. У Эмили кровь в ушах пульсирует гулко, заставляя Императрицу себя ощущать зажатой между молотом и наковальней. Метка не пылает привычно — леденеет металлом в зимнюю ночь, к коже примерзшим. Холод по венам разливается, отрезвляя и… погасив что-то, вспыхнувшее ненадолго. — Не беспокойся, Дауд, — его имя на языке звенит тревожным колокольчиком, предвещающим появление нежеланного гостя. — Если я и обнажу меч, то не ради посвящения тебя в рыцари. *** У Эмили во рту сухо, будто всю ночь морскую воду хлебала. Она трет глаза и зачем-то вспоминает старую присказку: море так солоно потому что левиафаны, вымирающие и несчастные, без устали льют в него слезы о гибнущих собратьях. А может, оно солоно от крови китобоев, гнетом возмездия утащенных ко дну. Так было бы… честнее, пожалуй. Но жизнь редко честность проявляет. Она запирается в съемной комнатке, которую по привычке хочется назвать каютой — в мутном окне видно только фасад соседнего здания, подернутый пушком юно-зеленого мха, но шум волн слышно (или это в ушах шумит?), и въевшийся в кожу, волосы и каждую нить одежды запах не перебить дешевым мылом. Из бутылки кисло-терпкого вина Эмили надеется выпустить достаточно тумана, чтобы заполнить голову. Выпустить джина, к которому только одно желание есть. Эмили хочет не думать ни о чем и ни о ком; она просто девочка, забредшая в жутковатый затопленный квартал, за птичкой погнавшись, забыв, что из мутной воды мертвецы на живых пялятся — не беспомощные раздувшиеся утопленники, озлобленные жертвы, скалящиеся вскрытыми криво глотками. Что с ней не так? Засмотрелась на блеск золотых монеток на дне и гниль перестала чувствовать? «Прости, Корво», — отстукивает она зубами по стеклянному горлышку, и на язык свечной жир и деревянный привкус липнут. Прости, что кровь Джессамины смыта давно — не углядеть, не начертить себе багровое напоминание, чтобы праведный гнев разжигать. Прости, что дочь к убийце себя ощущает ближе, чем к живому отцу, чем к погибшей матери. Вторая бутылка на вкус и цвет — абсолютная чернота. В голове не туман уже, густая гарь, как из труб жироварен. Эмили кого-то внутри себя сжигает заживо и надеется, что с утра только кучку пепла выкашлять придется. Но тело ли, голова ее подводят — она просыпается до рассвета, измученная жаждой, все еще не догоревшая, не переродившаяся. Присутствие кого-то заставляет ее прижаться к деревянной спинке кровати и сжать пустую ладонь — жжение метки напоминает, что к мечу тянуться не нужно. Хочется окликнуть Чужого по его не-имени, но глаза привыкают к темноте, и она выдыхает разочарованно-смиренное: — Ты… — В первый раз сталкиваетесь с похмельем с похмельем без оравы горничных с бульоном наготове? — Ох, нет, обычно я справляюсь с похмельем, засовывая голову в свою сокровищницу. Наверное, у Эмили еще в ушах шумит от выпитого. Не мог же Дауд и в самом деле фыркнуть в ответ на ее остроту — он ясно дал понять, что они союзники-то едва ли, и подобия симпатии хватает лишь на то, чтоб не пришпилить другого к стенке, как огромную мертвую бабочку с имитацией человеческой головы на крыльях. Она точно знает, что тетушка Делайла, ужасающая ведьма, страхом и ненавистью сочилась при мысли о Дауде — строки в дневнике всегда плыли от его имени, будто руки у писавшей вдруг дрожать начинали. У Билли легкие полны виной и привязанность, глубоко корни пустившей — наверное, именно такую смесь чувств люди любовью привыкли называть. Она догадывается, что эмоции Чужого можно назвать разочарованием, нелюдским и холодным: так камень, о который кто-то голову раскроил, мог бы сожалеть о хрупкости человеческих костей. Она понятия не имеет, что Корво удержало от законной — заслуженной — расправы, и, пожалуй, теперь не хочет спрашивать. Потому что и самой Эмили придется найти ответ на тот же вопрос, и не получится сказать, что семейное благородство и отца, и дочь остановило. — Держи, — что-то летит в ее сторону, еле-еле руки успевает выставить. Ногти впиваются в гладкую кожуру, шрамы-полумесяцы соком брызжут. — Станет легче. Хотя апельсины тут не те, что на Серконосе. Там вся еда на вкус как солнце. В его голосе не тоска — нет, конечно — но сдерживаемое «а что могло быть», и сравнение не поэтично-возвышенным звучит. Дауд просто факт констатирует, его голос привычно сух, высушен, наверное, тем самым солнцем, которое они оставили где-то за туманами. И все равно эти слова напоминают о том, где его родина, родина Корво и, отчасти, родина Эмили тоже. Чуть раньше она бы сказала, что наполовину принадлежит просоленной и теплой земле, наполовину — промозглому, тонущему без конца Даннуолу; у нее кожа смуглая слишком для той, кто под облаками и в дворцовых коридорах большую часть жизни провела, у нее глаза слишком упрямо-холодные для той, в чей крови южный огонь разливаться должен. Но сейчас чувствует, знает — не пополам ее разделило, кусочков больше, а Империя — та еще свора острозубых псов, которые даже от своей хозяйки (от нее в первую очередь), шмат кровящего мяса урвать пытаются. Сколько пройти придется, чтобы из слюнявых пастей части себя забрать, чтобы худо-бедно в одно целое себя сшить, залатать? Может, и на берегах Пандуссии найдется что-то, на месте чего сейчас пустота зияет. А что-то так и останется в Бездне, что зубов не разомкнет, шанса не даст отобранное — вырванное — вернуть. При жизни точно не даст. Да и некуда будет его пристроить — там не пустота ведь, а эта колдовская синь, гуще крови, легче тени. — Всегда казалось, что солнце на вкус — металлическое, как монету лизнуть. А на закате — как прокусить губу, — говорит Эмили, но все равно в рот кладет дольку апельсина, который грубо освежевать отчасти успевает. — А тебя, похоже, больше не забавляет обращаться ко мне по титулу? — Отвыкай… — окончание он проглатывает незаметно почти, только кадык дергается резче обычного. — Если нет желания напомнить банде Лиззи о старых традициях насчет особ королевской крови на пиратских кораблях. Эмили непонимающе хмурится, хотя ей даже это сейчас боль причиняет. Но истекающий соком апельсин приятно холодит руки, словно часть пульсирующего жара в себя вытягивая. — Никогда не слышали про левиафановых невест? — Не стоит надеяться, что это название бульварного романчика вроде «Принца из Тивии»? На короткую издевку уходит непозволительно много сил, но сквозь мутную тяжесть этого утра поднимается теплом знакомое удовлетворение. Стоит уже признать, что в таком соперничестве с Даудом кроется нездоровое — ох, а какое же еще, Императрица? — удовольствие. Не то чтобы оно было ненастоящим. Не то чтобы Эмили не могла с пугающей ясностью представить, как в один момент после обмена колкостями один из них убивает другого. Но в волчьем взгляде, изучающем ее, слишком много всего понамешано, и соблазн расшифровать замысловатый алхимический рецепт (буквы расплылись от времени, смазаны каплями воска, крови и ворвани) — велик непозволительно. Эмили кажется, вот сейчас удастся нащупать нужную реплику, подобрать точку упора для взлома тяжелого ржавого замка, упрямо свои тайны защищающего. Она близко подобралась, и то ли азарт, то ли что-то еще в ушах пульсирует, отдаленно напоминая, как стремительно погружение на дно. От предупреждения можно отделаться хлестким беззвучным «плевать», напоминая сжавшимся легким, что черта, после которой вынырнуть не получится — пройдена наверняка. Чернильная магия тяжелее стальных колодок, шансов у них нет, только еще пара глотков воздуха, которые тратятся на ерунду, бессмысленную болтовню. От которой немного легче удушающее одиночество переносить. Они будто подходят к чему-то важному, близко уже то ли избавление, то ли трансформация, которая старое сотрет, обесценит. В дверь скребутся по-кошачьи, и наваждение не рассеивается, но оседает на изнанке тела отяжелевшим туманом; пальцы в сладком соке липнут друг к другу, одежда и волосы от близости к морю никогда не успевают просохнуть до конца, слюну приходится глотать чаще, чем нужно, хоть так борясь с ощущением, что вот-вот захлебнешься. Слишком много воды вокруг. Только глаза и тон у Императрицы сухи, и там, и там колкого песка хватает. — Войдите, — говорит она, ни к человеческому оружию, ни к чужому не прикоснувшись. Мысль о том, что присутствие Дауда само собой к безопасности, к защищенности приравнивается, уходит куда-то на дно, кормом для чешуйчатых страхов покрупнее. И все же… Все же слишком часто он повторяет — на зубах вязнет, да сплюнуть не выходит — что не друг и не страж Императрице. Правде обычно хватает единожды быть озвученной. Будь они океанскими тварями, слишком древними и могущественными, чтобы уметь любить и прощать — стала бы взаимная ненависть отточенным гарпуном, вонзающимся в нежное небо, или живительным кислородом, растворенным в воде, заставляющим жабры трепетать, как губы людей в предвкушении поцелуя? Ксана заскальзывает в комнату, ее раскосые по-кошачьи глаза мечутся по комнате, но не в судорожном беспокойстве, а будто пытаясь как можно больше деталей сохранить, зафиксировать мелкими мазками на полотне памяти. Эмили может вообразить бывшую ведьму на самых коньках крыш, оплетенную стеблями, как каменную горгулью. Соглядатые Делайлы носили ее цветы, словно язвы от чумы, и теперь носят плохо заживающие раны, как цветы. Такие узы не рвутся бесследно — Эмили знает и думает о руках Чужого, сжимающих ее ладони где-то в безвременье. Ей почти жаль девчонку, поставившую не на ту королеву, но что-то еще примешивается к этому чувству. Черты Ксаны кажутся смазанными, а ее сходство с Алекси — почти что мороком, прихотью измученного сознание, стремящегося в силуэте тени увидеть кошку, а в припозднившемся бродяге старого приятеля. Нет, сходство все еще было, но теперь Эмили может сказать, хоть и не слишком уверенно, что оно существует, потому что выгодно самой Ксане. Если это дар такой (обрывки чужой магии, что паутиной в волосах остались), то уж больно жестокий. Таскать на себе лица чьих-то возлюбленных покойников, рискуешь остаться без своего. Обо всем этом думается вскользь, на глубину не ныряя. Только взгляд Дауда Эмили зачем-то оценивает по одной ей понятной шкале. Тот все так же по-зверинному непроницаем: волку важно знать, попытаются его сейчас погладить или глотку взрезать. Тому же, кто тянет к зверю руку, не обязательно знать, что клыками в нее попытаются впиться в любом случае. И все же в страйдовской девчонке Дауд определенно видит только чужачку. То ли его мертвецов слишком много, чтобы прикинуться кем-то одним, то ли все они похоронены так глубоко, что пальцы сотрешь, пока докопаешься. Можно предположить, конечно, что никто ему не был дорог, но Эмили на такую мысль хочется головой помотать; сердце старого ассасина что металл на морозе — прикоснешься, сдерешь всю кожу до мяса, но пустым его не назовешь, нет; этот сейф на хитроумном механизме в себе множество секретов и костей прячет. Она за время скитаний не научилась получать удовольствие от краденного /больше проливать кровь по душе, дражайшая Императрица? /, но сейчас ощущает тот азарт вора, подбирающего осторожно верный угол отмычек, нужную комбинацию на кодовом замке. Что-то, заставляющее сердце пульсировать быстрее, не в такт. Что-то похожее на алчность и жажду, и в ее буквально пересохшем горле встает ком. Сродни тому чувству, что заставляет детей отрывать крылья бабочкам и швырять камни в птиц. Дауд ни то, ни другое, ни третье — и желание понять его лучше ближе к попытке засунуть руку в пасть бродячему псу, сверлящему тебя немигающим взором. — Госпожа Страйд велела сообщить, что корабль будет готов через три дня. Нам придется заново рассчитать количество припасов и прочее… для нового маршрута, — Ксана облизывает губы и глядит на Эмили так, как будто предлагает что-то непристойное. Та только усмехается, еле слышно. Свято место… Верно? Едва ли так давно девчонка звала «госпожой» Делайлу и, вероятно, она чувствует отголоски той же силы (той же крови?) в Эмили. Она, пригревшаяся возле бандитки, лишенной и капли магии, сейчас снова ощутила мимолетное веяние той власти. Отец был одиночкой, но у Делайлы был ковен, а у Дауда его ассассины. У Эмили — целая Империя в подчинении, и даже этого мало, не заполнить пустоту, которую в них оставляет связь с богом. Они нуждаются в нем — даже если отчаянно отрицают эту потребность. И теплое, живое, бьющееся оказывается лишь прахом перед текучей тьмой, извечным холодом алтарного камня. Дауд ведь чувствует то же одиночество, которое в глубины океана, во мрак беззвездного неба. И Ксана, которая, может, хочет власти и силы, и местечко потеплее подле хорошего покровителя, едва ли узнает даже тень этого… Эмили пронзает острая зависть к ее неведению, к ее возможности прожить обычную человеческую жизнь, не просыпаясь ночами от того, как Бездна разливается снаружи и внутри. Она улыбается чужой подручной так, как будто уже вспорола той грудную клетку, и малейшее сходство с Алексис тонет в этой злобе. Дауд ловит ее взгляд и, кажется, за мгновение понимает больше, чем сама Эмили о себе понимает. — Мы услышали. Можешь идти, — бросает он Ксане, и это куда больше смахивает на рычащее «убирайся». Наверное, Эмили признательна ему за это. Наверное, за это «мы» ей хочется ударить его. Наверное, рядом с убийцей Джессамины она не может быть ни в чем уверена. Змеиная улыбочка Ксаны вгрызается в память на прощание, и они оба, Дауд и Эмили, решают, что лучше бы не спускать с нее глаз. — Тоже думаешь, что она приходила что-то разнюхать, а не только гонцом поработать? Эмили кивает, благодарная за то, что не приходится умещать все свои сложные, туго переплетенные чувства, в тесноту слов. Но кое-что ей все же хочется выяснить. — Эта девочка… никого тебе не напоминает? — Нет, — голос Дауда тверд, не усомниться в том, что он говорит правду, вот только он добавляет зачем-то: — Но она пыталась. И замок под дрожащими пальцами Эмили щелкает. *** Дни до отплытия проходят спокойно /можно сказать — скучно/: никаких попыток убийств, никаких разговоров о лицах, похищенных у мертвецов, никаких внеурочных визитов в Бездну. Впрочем, Эмили не уверена, плюс ли последнее. — Люди Страйд шпионят за нами, — Билли хмурится, и ее резкий тон заставляет Дауда поднять голову от кружки с элем — местное пойло становится терпимей с количеством выпитого. — Я был бы разочарован, не делай они этого. Эмили сжимает и разжимает кулак, чувствуя, как вспыхивает метка под слоями потрепанной материи. Дауд прав /она внутренне соглашается с ним на удивление легко, не чувствуя ни малейшего отторжения/ — дела тут ведутся именно так, и они вляпались далеко не в самую грязную историю. Для Лиззи все еще нет никаких гарантий, что ее вложения окупятся по итогу мифического почти плавания. Для них нет никаких гарантий, что их не прирежут и не пустят на корм морским тварям, как только сгрузят пандуссийские сокровища на борт — в конце концов, вместо трех пассажиров в трюм можно загрузить золото и камни того же веса. Старая дружба (и кто придумал, что она не ржавеет?) и джентльменские соглашения — понятия куда более расплывчатые, смазанные туманом, чем материальная, поддающаяся измерению выгода. Она почти уверена в своей неуязвимости и способности справиться с кучкой матросни, но то самое «почти» как щель между плотно легших друг на друга камней, в которую проползает подрагивающая змейка — не страха, еще нет. Но Эмили тревожно, и она вскидывает голову, оглядывается, то Дауда ища, то ли знаки присутствия Чужого. Находит только первого, разумеется. Он ловит ее взгляд резко, так кот мог бы одним ударом лапы прибить неосторожную птичку, и Эмили замирает, не зная, стоит ли ей быть привычно дерзкой или отдаться обволакивающей воробьиной беспомощности. — Только не нужно убивать каждого горе-соглядатая, — выражение его глаз успешно заменяет насмешливое «Императрица», напоминание о том, что даже с титулом она просто девчонка. По сравнению с ним — всего лишь ребенок, рано повзрослевший, рано заливший белое платье кровью. И все же она рада, что Дауд не зовет или почти не зовет ее по имени. Внутри гнездится неприятное, скрипящее зазубренным клювов чувство, что это может все усложнить. Разве не считается, что имя изреченное дает некую власть над носителем? Иногда едва ощутимую — лишь поворот головы, вспышка света в зрачках, будто кто-то свечное пламя смахнул движением ладони. Но они, имеющие дело с настоящей магией, могут ли быть уверены, что все этим и ограничится? В конце концов, Чужой не носит имени. И, вероятно, прожив достаточно долго, растеряв последние обрывки человечности, сменив их на лоснящуюся мраком непробиваемую шкуру, они тоже избавятся от потребности оглянуться, если кто окликнет. Только вряд ли они проживут. Всплывает в мутной воде ненадежных воспоминаний образ старухи-ведьмы с невидящими — и видящими одновременно слишком много, слишком насквозь  — глазами, с искореженными остатками былой красоты, проглядывающими сквозь морщины, скрученные суставы и грязную седину. Старухи, которая цеплялась в запястья маленькой девочки и твердила: «Черноглазый жених за тобой ходит, уже тебя выбрал, он всегда новых выбирает, а потом и ты не нужна сделаешься, истрепаешься, куколка…». Этот силуэт, рассыпающийся стаей крыс, приходил еще в ее детских кошмарах, но юноша с ледяными руками и теплой темнотой летней ночи, глядящей из-под ресниц всегда прогонял ведьму, и сны Эмили наполнялись шумом волн и древними песнями без слов. Еще ребенком она поняла, что будет, если позволить магии спеленать себя, как мумию. Наверное, эта девочка еще внутри, в молодой женщине, которая стала императрицей и ведьмой, но едва ли — безусловной красавицей, как мать. И поэтому ей не хочется цепляться за свою юность, пальцы выкручивая, нет, для нее Чужой другие игрушки /ловушки?/ приготовил. Она видит, как сквозь Дауда нынешнего проглядывает кто-то моложе, призрак с портрета или откуда-то из времени более раннего, когда он не стал еще Клинком Даннуола и убийцей Императрицы, но просто убийцей уже успел. Она видит, как его дерзость была легкой, как пляски на скользких от тумана крышах, а сомнительная честь куда опаснее для врагов, чем неприкрытое бесчестье. Молодой волк, со шкурой еле-еле попорченной шрамами, радостно скалился улыбнувшемуся ему богу — как серпу луны, выглянувшему из-за туч, наконец. — Если бы я и сделала это, то ты ничего не смог бы доказать, — она звучит преувеличенно спокойно, но, Чужой его подери, это задевает — отношение к ней, как к неразумному дитя. — О, я смог бы. Эмили хочет рассказать о том, что вычитала в дневнике Делайлы, о том, как вырезать узоры на костях еще живых метки безумия и самоубийства, о том, что нашептать растениям, чтоб те сделались нещадно-голодны, о том, как бесследно умеет хоронить земля и море, если знать верные мелодии для той и другого. Розы отлично маскируют запахи мертвечины, вот почему ведьмы так их любят. А море всегда немного пахнет смертью. И все же в этом мире есть два человека, способные увидеть ее следы под слоем заговоренного мха, на камнях, выпирающих позвонками древней твари, уснувшей в песке. Эмили думает об отце и о том, сколь разные вещи можно вложить в понятие «кровные узы». Она молчит о соли и яде, подчерпнутых от Делайлы; что-то в лице Билли напоминает о том, как они были почти подругами, хотели вместе исправить чье-то прошлое и чье-то будущее. Едва ли они сумели переписать историю, но, может, стоит вспомнить о том, что они пытались. И сейчас, когда Императрица, которой в летописях еще не прописали то, какой ей следует быть (милостивой ли, мстительной), бросает отвоеванную Империю, стоит задаться вопросом: не был ли их долгий путь с тогда еще Меган Фостер — напрасным? Или он вел к одной-единственной встрече, переворачивающей кукольный домик вверх тормашками? — Как бы то ни было, — она смотрит на Билли, ищет в ней того капитана, которому доверилась не так давно /добрую жизнь назад/, но говорит с Даудом, через Лерк, как через мостик, переброшенный над их общей Бездной. — Я не планирую мешать вашей авантюре. — Не все в жизни идет согласно вашему плану… Эмили. Честно говоря, до сих пор не пойму, в чем он заключается. Она чувствует себя сорокой, углядевшей что-то блестящее в куче мусора — при виде усмешки Дауда, привычно кривоватой, но непривычно искренней. Так он усмехается Билли — своему человеку, с которым прошли огонь и воду, и отраву предательства пережили. И по имени все же называет, как заштопывает рваную дыру на месте нафталинового «Ваше величество». На удивление, это ощущается чем-то правильным. — Кто тебе сказал, что он у меня есть. Билли хмыкает что-то невнятно-одобрительное, а у Дауда глаза — острота металла, вспыхнувший вновь блеск, от которого ядовитый плющ ослабляет хватку на легких Эмили. Щелчок, и ее мир вновь перекроен с чьей-то легкой руки. Сложно сказать, как они к этому пришли; чернила, пролитые на атлас, превращаются в маршруты, сходятся в одной точке… в множестве точек. Это рисунок вен, роспись ран, и вся жизнь — бег по пересеченной местности; не убежишь далеко в тяжелом венце, даже если он — всего лишь красивый образ для полотен портретистов. У нее правда нет плана, лишь смутные догадки, что тот есть у Чужого, и вряд ли в единственном экземпляре. Но зачем нужен Бог, если не пытаться его права хоть немного оспорить? Эмили хочет любить свою Империю, трепетно и нежно, не зря она столько крови и слез пролила на родные земли, не зря позволила себя изменить /исказить, как отражение в запыленном зеркале на последнем этаже высокой-высокой башни/, не зря… Но если сейчас попытается страну в перебинтованных руках удержать — все развалится окончательно или проклятой землей станет, поросшей зубастыми цветами, тенями укрытой. Она обратный путь Делайле проходит: та себя потеряла, чтоб к трону подобраться, Эмили от трона бежит, себя ищет. Кажется, они сейчас там, где эти пути пересечься бы могли. Еще одна точка на карте времен и событий, еще один узелок в переплетении судеб, распавшихся уже на составные нити. — Импровизация на краю Бездны — паршивая идея. — Не думаю, что у меня водились хорошие… в последнее время. Дауд кивает, и не нужно лишних слов, чтобы они поняли друг друга. Метка — достаточно заметная зарубка на осях их жизней, другого разделения на «до» и «после» не требуется. Впрочем, она могла бы поставить на это место гибель Джессамины, вот только… Почему-то важным кажется свести все к собственному выбору, к добровольной сделке, а не к неизбежной смерти и месту беспомощного наблюдателя. Не суетитесь, дражайшая Эмили, императорская ложа дожидается вас, отличный вид на трагедию буквально на расстоянии вытянутой руки. Она знает, что ей предстоит еще много смертей, предстоит быть причастной к одним и безучастной к другим. Но из тени той — одной-единственной — хочется выбраться. Нельзя прожить всю жизнь возле надгробной плиты, даже самой прекрасной и горячо любимой. — Да уж, — фыркает Билли. — Но хотя бы очередной государственный переворот нам на этот раз не грозит. Дауд хмурится так, как будто не слишком-то в этом уверен, когда приходится иметь дело со взбалмошной Императрицей-колдуньей. Эмили хочется сказать, что на этот раз им стоит опасаться разве что конца света, но она не уверена, насколько весомы слова, когда Чужой стоит за плечом, и прикусывает язык. Может, рыдающих в морях левиафанов еще хватит на их век, и солнце не сделается горячей, и реки не выйдут из берегов. Может, все обойдется. Если бы Дауд сейчас сказал, что вернет Эмили в Даннуол, когда все закончится, она бы поверила, не удивилась даже, пожелай он вспомнить старые-недобрые с Корво за бокалом виски. Но Дауд молчит, и это молчание моря в эпицентре шторма. Эмили хочет быть человеком, что покорит этот шторм