***
«Появиться дома»… Да для этого должны, как минимум, исчезнуть все другие места на планете Земля, не иначе! Мы сидим всей семьёй за обеденным столом и поглощаем свой ужин, представленный сегодня спагетти и ростбифом. Всё очень правильно, чин по чину, всё в лучших традициях счастливых семей из американских фильмов или из рекламы майонеза. То есть ужасно, катастрофически фальшиво! Я улыбаюсь, стараясь, чтобы мой вид излучал довольство, и смотрю на Самаэля. Сегодня он — прекрасный отец и примерный муж, образец и эталон. Хоть приглашай журналюг да устраивай съёмки ролика для предвыборной кампании какого-нибудь депутата. Идеальная ячейка общества. Мы платим налоги, любим друг друга, ходим в зоопарк по воскресеньям, платим десятину. Как бы только не захлебнуться во всём этом сиропе. А дети счастливы, дети ничего не замечают. Папа нынче дома, папа рядом с ними, а остальное не так уж важно. Офелия радостным-прерадостным голосом рассказывает о своих достижениях в военном искусстве, о тренировках, о Наполеоне, приправляя повествование активной жестикуляцией. Самаэль довольно улыбается, слушает с важным видом, кивает в нужных местах. Он подбрасывает на коленях смеющегося Рика. Картина чудесная, идиллическая, очень уютная и тёплая. Возможно даже искренняя, ведь Самаэль их любит? Правда же? Скорее всего, стоило бы заткнуть свой внутренний голос и просто, как ребёнок, наслаждаться ситуацией, ведь Самаэль так редко бывает дома без всякой особенной причины. — Пап, а мы с мамой придумали, что делать с Хидеко Нисидой, — произнесла Офелия, зафиналив таким образом свою эпопею. — Неужели? — Самаэль перевёл взгляд на меня, — и что же вы выдумали? Что ж, если он хочет играть, мы будем играть и очень убедительно. Дочки-матери, так дочки-матери. — Офелия преувеличивает моё значение, идея принадлежит ей целиком и полностью, — я с непринуждённым видом отправила в рот новую порцию макарон. — Не прибедняйся, — голос дочери звучит так великодушно и снисходительно, что становится смешно, — ты подсказала дельную вещь с прокламациями и лозунгом. Пап, ты знаешь, какой у нас будет лозунг? IVSTITIA ET LIBERTAS! (1) Мы устроим революцию! Офелия неуклюже взмахнула руками и едва не опрокинула тарелку себе на колени, а Самаэль засмеялся. — Офелия, — начала я отрезвляющим тоном, — ты помнишь, что обещала мне? Твёрдость голоса не слишком помогла мне урезонить подростковое бунтарство. Дочь просто отмахнулась и протрещала скороговоркой: — Да, да, я помню: не доводить до крови, не мешать учебному процессу, не вовлекать учителей. Ах да, ещё обращаться к тебе, мам, или к папе как только что-нибудь окончательно выйдет из-под контроля. — Окончательно? Нет, погоди, о таком речи не было! Мы говорили не про «окончательно», а про «если тебе хотя бы покажется, что что-то вышло из-под контроля». Дочь вскинула на меня Очень Невинный Взгляд. — Да, я именно так и сказала. Разве нет? Самаэль очень веселился, наблюдая за всем этим. — Офелия, — я постаралась, чтобы мой тон звучал предостерегающе, но у Офелии не было настроения разбираться с тонкостями соглашения. — Мам, ну не нуди, я всё поняла. Пап, как ты думаешь, нужно ли ввести специальную форму для моих соратников? Прежде чем ответить, Самаэль сделал глоток клубничного молока из стоящего рядом с тарелкой винного бокала. В этом весь он — любитель сочетать несочетаемое, есть лапшу быстрого приготовления в смокинге, заливать в одну посудину кислоту и щёлочь. Помнится, кто-то сказал: хороший вкус необходим талантам, гений же сам создаёт понятие хорошего вкуса. Если рассматривать Самаэля в такой парадигме… А, впрочем, мы отвлеклись. Самаэль поставил бокал на стол и спросил: — Ты так уверена, что сумеешь обзавестись последователями? Вдруг тебя ждёт неудача? Офелия фыркнула, будто бы ей сказали что-то ну совершенно невообразимое. — Этого не может быть, ведь я читала «Психологию влияния» и «Искусство доминировать"(2), а кроме того, я — твоя дочь, а ты — мастер манипуляции. Я просто обречена на успех! — Не боишься, что гены однажды дадут сбой и посрамят твою гордость? Офелия с беспечным видом пожала плечами. — Не попробую — не узнаю. И потом, ведь ты, если что, поможешь мне всё исправить? Самаэль хохотнул: — Так вот в чём все твои надежды! — Не все, — парировала дочь, — только некоторые. Я ведь ребёнок, и мне нужно чувствовать опору и поддержку. От кого ещё, если не от тебя? Пока Самаэль и Офелия были увлечены беседой, я втихаря наблюдала за Риком. Заметив, что внимание отца целиком переключилось на Офелию, паренёк сполз с колен и скрылся в соседней комнате, откуда вернулся спустя несколько секунд, держа в руках тетрадь и ручку. Взгромоздившись обратно на своё место с крайне деловым видом, Рик принялся что-то писать в тетради, закусив губу. На его тихую, интровертную деятельность никто не отвлекался, если не считать отцовской руки, коснувшейся его макушки. Прошло минут пятнадцать. — Пап, погляди, правильно ли я нашёл условия принадлежности произвольной точки М?***
— Солнышко, почему ты не рассказывал, что прорешал уже половину учебника по высшей математике своей сестры? — спросила я, сидя перед Ричардом на корточках и держа его руки в своих. В глазах сына можно было заметить лёгкое удивление из-за возбуждённой реакции на такое, казалось бы, совершенно обычное дело. Рик смотрел спокойно и мирно, абсолютно флегматично, но мне было бы куда легче, если бы он осуждал меня, потому что я виновата. Я была так сосредоточена на Офелии, что ничего не замечала. Интересно, знал ли Самаэль? — Ты не спрашивала, — просто ответил сын. — Давно ли это продолжается? — Давно ли я решаю задачи? — Да. Он ненадолго задумался. — Месяца два, наверное. — Всё верно, — изрёк Самаэль, захлопнув тетрадь, — умница. Демон лучезарно улыбнулся, наклонился и коснулся губами лба своего сына. Ричард тоже расцвёл улыбкой, но тут же снова повернулся ко мне. — Ты хотела ещё что-нибудь узнать, мама? Голос пятилетнего мальчика прозвучал, словно голос монарха, собирающегося заявить, что аудиенция окончена. — Нет… Ричард взял тетрадь и ручку, уселся за стол и углубился в следующее уравнение. Офелия, для которой способности брата также не оказались новостью, уже дергала отца за руку, тыча ему в лицо какой-то бумажкой. — Пап, я тут манифест накидала. Посмотришь? Но я не дала снова увлечь Самаэля, подёргав его за вторую руку. — Можно тебя на пару слов?***
Офелия осталась дорабатывать манифест и рисовать своему своду законов красивую рамку разноцветными маркерами, а мы с Самаэлем ушли в спальню. — Ты всё знал! — накинулась я на него, едва дверь за нами закрылась, — почему не сказал? Демон скрестил руки на груди и окинул меня крайне пренебрежительным взглядом. — Знал ли я, что мой сын отличается феноменальным техническими способностями? Да, знал. Отчего не сказал тебе? Он издевательски засмеялся. — Это странный вопрос. Разве это не твоё дело — быть в курсе всего, что касается наших детей? Или ты, дорогуша, уже не мать им? Я открыла рот, чтобы что-то ответить, но внезапно осознание одной ужасной вещи штыком пронзило мозг. Я опустила руки и бессильно осела на кровать. — Ты знаешь, я чувствую себя такой чужой вам. Как единственная фальшивая нота в прекрасной и гармоничной симфонии. Вы на своей волне, а я, будто только мешаюсь. Спазм сдавил горло, к глазам подкатили слёзы. Я не смела поднять глаза на Самаэля, стоящего надо мной, как прокурор и судья в одном лице. Ему, разумеется, не было жаль. Он даже осудить не может серьёзно, как нормальный человек, всё будет приправлено насмешкой, и это самое ужасное. Хотя нет, не самое. Самое ужасное это то, что я два месяца жила рядом с ребёнком и не заметила его интереса к высшей математике и физике. Была слишком зациклена на Офелии и её проблемах. На самом Самаэле, в конце концов. И нет, даже это не самое страшное, ведь я чувствую не столько раскаяние перед Ричардом за невнимание к нему, сколько горечь от того, что я опозорилась перед его отцом. Выказала оплошность в том, что является моей вотчиной и моей обязанностью. Это неправильно. Нельзя относиться так к родным детям. — Я думала, что он ещё слишком маленький… У Офелии способности проявились в семь. До семи лет она не отличалась от обычных детей, и я не доглядела и занималась с Риком, как с обычным ребёнком. — Хватит оправдываться, успокойся, — голос Самаэля звучал как-то пусто, — теперь ты знаешь и примешь это во внимание. Если это всё, что ты хотела сказать, я пойду. Он направился к двери, но я схватила его за руку. Меня вдруг накрала такая злоба, что захотелось врезать ему со всей дури. Только бы он перестал быть… Таким. Зыркнув на него исподлобья, я спросила с вызовом в голосе: — Почему я чувствую себя чужой вам? Тебе. Нашим детям. Почему? Самаэль не повернул ко мне головы. — Демонический ген — доминантный, человеческий — рецессивный. Они больше демоны, чем люди, но не беспокойся. Кусок тебя там тоже есть, и он проявит себя. — Когда-то давно, когда ты только собирался жениться на мне, ты говорил, что хочешь испытать семейный опыт. Что тебе довелось пережить всё, доступное людям, кроме этого, и тебе интересно, — я грустно усмехнулась, — твой опыт не удался? Вот теперь Самаэль всё-таки повернулся ко мне, но в его взгляде царил холод. Куда только девалась вся весёлость, с которой он общался с Риком и Офелией. — Нет, — ответил он, — всё получилось именно так, как я ожидал. Моя рука всё ещё стискивала его запястье. Поняв, что уйти в ближайшее время не удастся, он сел на кровать рядом со мной. И тогда я задала тот вопрос, которого боялась все годы нашего странного, какого-то ломаного брака. — Скажи мне, ты их любишь? Офелию и Рика? Самаэль глубоко задумался. Очевидно, он ни разу не задавал себе этого простого вопроса. В действительности же его пытали на эту тему довольно часто, Офелии и Рику, как всем детям, необходимо было слышать эти три главных слова. И Самаэль всегда, с неизменной широкой улыбкой на вопрос «ты меня любишь?» ласково отвечал: «Конечно, дорогой (ая)» и иногда даже сопровождал это дело поцелуем. Но теперь, когда я спросила его ровно о том же самом, он не дал ответ сходу. — Вопрос слишком многозначный, неясно что ты точно имеешь в виду, — наконец, изрёк демон, — они мне дóроги, я не хочу их лишиться. Я повернулась к Самаэлю всем корпусом, положила руку ему на плечо. — Почему? Он снова потратил на размышления несколько секунд. — Они — мой плод, часть меня, моё творение, обладающее при этом собственной волей и разумом, собственной душой. Мне любопытно, что из них вырастет, мне интересны их мысли и дýши. Честно говоря, я и сама до конца не понимала, что обычно имеют в виду родители, когда говорят, что любят своих детей, поэтому ответ Самаэля меня удовлетворил и успокоил. Это звучало… Нормально. Наверное, даже лучше, чем это обычно бывает у людей. В искренности слов Самаэля я не сомневалась. Сейчас он не шутил и не играл, на нём не было совсем никакой маски. — А ты, — он внезапно повернулся и посмотрел мне в глаза, — ты их любишь? Ситуация не располагала к штампованным ответам, так что я тоже ударилась в размышления. «Люблю»… Какое необычное слово и как бездумно люди его используют. И даже Бог бы с тем, что бездумно, но ведь в него вкладывается столько разнообразных смыслов, что голова кругом идёт! Достоверно об этом понятии известно только одно — его употребление значит что-то хорошее. Всё. Все остальные трактовки зависят от мировоззрения и мировосприятия, от глубины человека, от эпохи, в которую он живёт, и от нации, к которой принадлежит. Да и ещё Бог весть от чего! — Не знаю, — честно ответила я, — Скорее всего, ещё нет. Но я научусь, я очень стараюсь. Правда. Самаэль улыбнулся одними губами, и мне показалось, что сердце в груди пропустило удар, а слёзы на глазах из горьких слёз обиды стали слезами умиления. Он улыбался мне едва заметно, но это было искренне. Это было по-настоящему. Не маска. Я была готова поклясться в этом. — Ты сейчас ответила в христианской парадигме, не так ли? Я кивнула. — Как всегда. — Сомневаюсь, что у тебя когда-нибудь выйдет достигнуть таких высот, каких требует от тебя твоя… Вера. «Долготерпит, милосердствует, не перестаёт, всему верит, всё переносит…» По мере того, как он произносил цитату из апостола Павла, его голос становился жёстким и раздражённым. Вдруг во взгляде Самаэля блестнули два злых огонька. — А, если я тебя сейчас возьму вот этак за горло… Его рука, казавшаяся мне теперь звериной лапой, сомкнулась спереди вокруг моей шеи и сжала. На одном инстинкте я вцепилась в его пальцы и попыталась разжать хватку, но эта попытка весьма предсказуемо не увенчалась успехом. — Возьму, а затем прошепчу на ушко все подробности. Где, когда, с кем, сколько раз и в каких позах. Стерпит это твоя хвалёная любовь? Та самая, в которой ты мне клялась все эти пятнадцать лет? Он разжал пальцы, и я повалилась на кровать, заходясь кашлем. — Не знаю, — произнесла я, вновь обретя дар речи, — проверять не хочу. И знать, когда это было (до свадьбы или после) — тоже не желаю. Он усмехнулся, его злость уже прошла, а моя только набирала обороты. — Ты меня любишь? — потребовала я с гневом, так и не поднявшись. Со стороны казалось, будто я приглашаю его в постель, но это было не так. Я приглашала его на поле боя. А, впрочем, разница невелика. Самаэль это понял. Он склонился ко мне и выдохнул прямо в лицо со злорадством, смакуя своё признание: — Нет. Ты — ещё одно творение, скульптура с весьма относительной свободной волей. Собака, которую надо отмыть и выдрессировать, чтобы не гадила. Чтобы в комнату возможно было пустить. Ты — материал, инструмент и орудие. Меня эти слова почему-то насмешили, я обняла демона за шею, и он не стал вырываться из моих рук. — Ну и пусть, ну и ладно. Тише, что ты так разъярился. Попытка погладить по голове вызвала только отторжение. Вот на этом моменте он отпрянул, словно я коснулась его раскалённым железом. — А ты думаешь, что ты любишь меня? — из его глотки вырвался короткий смешок, — думаешь, мы — красавица и чудовище, а ты в этом тандеме занимаешь роль ангела и спасителя, этакой светлой половины? Какая гнусная ложь! Последнее предложение он не сказал — выплюнул, словно глоток яда. А затем кинулся на меня, снова вцепившись в горло, но уже не так сильно, не стараясь душить. — Ты не красавица, — змеёй прошипел Самаэль, — потому что ты хочешь зла. И, может, даже побольше сатаны и Люцифера вместе взятых, только скрываешься. И ко мне приципилась именно поэтому. Изжить комплекс вины, сублимировать тьму, эго своё накормить. Он всё больше вжимал меня в кровать. — Любовь, жертва — чушь собачья! Красивые слова и не более. А дело-то всё в банальнейшем эгоизме. И в похоти, может быть. Самаэль облизнулся, насмехаясь надо мной. Это злило. Вся эта ситуация злила. Я изо всех сил пнула его коленом в бок. — Думаешь, что можешь читать мои мысли? Ха! Какой серьёзный просчёт с твоей стороны. Какая ещё нахрен «Красавица и чудовище»?! Я никогда, никогда не претендовала на роль красавицы, слышишь?! — мой голос начал переходить на крик, — Какое мне дело до ролей, перед другими будешь выкаблючиваться! А я всегда только тебя настоящего видеть хотела, а не твой каскад масок! Играешь ты хорошо, никто не спорит, любая роль тебе по плечу. Заботливый отец, ревностный экзорцист Святого Престола, хваткий делец, ректор, учёный. В прошлом были другие приоритеты, и ты успешно играл богов. Что для тебя роль примерного мужа — пустяк. Ты мог бы, да? Читать газеты, ездить в Ашан, ходить в зоопарк и на работу с девяти до шести, целовать в щёчку. Может, это даже и не сильно тяготило бы тебя. Только вот ты подумай, ты только прикинь, за эти пятнадцать лет сколько минут ты был собой? Сколько в тебе тебя? Я могла бы продолжать, но он прекратил мою тираду, впившись в губы, и это было, конечно, лучшее, что он мог сделать. Однако, дышать становилось всё труднее, а он, казалось, не замечал этого. Самаэль отпустил меня, когда я уже почти задохнулась, и начал рвать пуговицы на моей рубахе, развязывать свой шейный платок. Воздуха не хватало для самого необходимого, но всё равно хотелось смеяться. И ему, что примечательно, тоже. — Быть собой — самый страшный грех, ты ведь знаешь об этом, — демон оскалился. Я протянула к нему руки. — Прежде чем отказываться от себя, — голос выходил из глотки как-то сипло, надеюсь, он мне там ничего не повредил, — нужно убедиться, что не делаешь это ради какой-нибудь глупости. Это ведь, как деньги. Спустишь на ерунду и сам себе не простишь. Он лёг на меня, продолжая терзать другие элементы нашего гардероба. — Ты такой смешной, — вдруг вырвалось у меня. Он даже остановился от удивления. — Что? — То Фауст, то Мефистофель, а то и оба, только по очереди (3), — пояснила я, — никогда не знаешь, с кем придётся иметь дело. Он ничего не ответил и продолжил своё занятие.