Две природы

      Едва Офелия переступила порог школы, как на неё тут же накинулось полчище ещё более яростных сомнений. Ну вот куда она прется и самое главное, зачем? Разве эта школа чем-то отличается от прочих? Разве её обитателям так уж нужна революция и, положа руку на сердце, разве можно быть хоть сколько-нибудь уверенной, что обычное общеобразовательное учреждение разродится достаточным количеством активных и зрелых личностей, которые предпочтут не сидеть тихонько в уголочке и терпеть произвол самоуверенных мажоров, а скооперироваться и выступить против них? Предприятие Офелии походило на игру и фарс. В сущности оно действительно было игрой и фарсом, из-за чего всегда оставалась вероятность быть поднятой на смех хоть теми же старшеклассниками, а именно этого Офелия опасалась больше всего. Недовольство и насмешки «золотой молодёжи» были предсказуемы и естественны, ведь именно она и была основной мишенью для обвинений и критики. О, юная революционерка почти ждала того сладкого момента, когда можно будет вступить в публичную словесную перепалку с кем-нибудь из этих напыщенных детишек, облизанных со всех сторон гиперзаботливыми мамками и няньками; для их неумелых попыток в сарказм у Офелии всегда было припасено несколько метких в своей колкости ответов; однако, восприятие взрослых мальчиков и девочек из старших классов могло преподнести неприятный сюрприз. Захотят ли они посмотреть на организацию Офелии серьёзно или для них это всё будет не более чем детская возня в песочнице? Если второе, от такого отношения почти наверняка сильно пошатнется и без того ещё несуществующая репутация партии, да и кроме того... Офелии очень не хотелось в этом признаваться, но факт оставался фактом — в случае презрения со стороны старших дрогнет в первую очередь вера создательницы в своё творение, а это уж точно означает крах. Офелия никогда прежде не представляла, насколько большое влияние имеет на неё мнение общества, это стало очень неприятной неожиданностью. В голове фоном проскользнула мысль: какая же природа подсунула ей такую подлянку — демоническая или человеческая? Наверняка человеческая, ведь люди — стадные существа, а впрочем, сейчас было решительно не время размышлять об этом. Вот-вот должен начаться первый урок.       Офелия сумела противопоставить себя обществу ещё в самый первый школьный день. Напичканная родительскими советами и, конечно же, исключительно материнскими тревогами она шла в школу с твёрдым намерением проявить как можно больше лояльности к коллективу, с которым предстоит уживаться, но все титанические усилия Офелии (по крайней мере, казались они ей именно таковыми) разбились о невероятную тупость и упертость окружающих. Началось всё, как водится, с формы. Мать ещё за месяц до занятий объяснила, что это необходимо, поскольку иллюстрирует принадлежность ученика именно к этой конкретной школе. Кроме того, форма помогает смыть барьер между детьми из семей с разным уровнем достатка. Почему ей должно быть дело до чувств всяких неудачников, Офелии растолковали ещё в три года, поэтому она, скрипя зубами и становясь при этом жутко похожей на отца, согласилась подумать. Узрев, какую именно одежду ей предстоит носить, все сомнения у юной первоклашки моментально отпали.       — Ты действительно не видишь никакой проблемы в том, чтобы твоя дочь носила подобное? — заявила малолетняя пигалица своему отцу, — второму сыну сатаны, — уперев руки в бока и глядя с неподдельным и оттого очень комичным возмущением.       Самаэль, держащий в руках стандартный набор из блузки, юбки, чулок, фирменного пиджака, галстука и туфель, наклонил голову и прикрыл глаза. Его губы искривились в ломаной и слегка глумливой ухмылке, которую он будто бы пытался сдержать, но Офелия не могла бы поручиться, что его попытки были действительно искренними, а не показными.       — Что тебе не нравится? — спросил он, улыбаясь бесстыдно и нагло, что только сильнее бесило.       Щёки Офелии порозовели от негодования и какого-то непонятного стыда.       — Да разве ты не видишь, что я в этом костюмчике буду напоминать одну из героинь твоих любимых этти-, а то и хентай-аниме? Как вообще можно относиться серьёзно хоть к кому-нибудь в таком наряде?       Столь кстати подвернувшаяся мать талантливо ввинтилась в беседу.       — Ты преувеличиваешь, такую форму будут носить все. Да и непохожа она совсем на анимешную...       — Милая, откуда у тебя такие пуританские взгляды? — спросил отец, косясь на мать с подозрением и легкой полукомичной-полунастоящей угрозой.       Та немного стушевалась, словно была уличена в каком-то преступлении, и тут же принялась нахваливать мнимые достоинства формы, но выглядело и звучало это ужасно неестественно, мама никогда не умела врать.       — Хочу брюки, — заявила Офелия, стараясь, чтобы её детский голос звучал ультимативно.       — Нельзя, — сказала мать, глядя в ответ ужасно беспомощно.       — Почему? Кто сказал? А зимой как же? — взвилась непокорная девчонка.       Прежде чем ответить, мама переглянулась с отцом.       — Зимой выдадут юбку подлиннее и колготки. Возможно.       — Что-о-о?!       Офелия сжала кулаки, вонзив ногти в мягкую плоть ладоней, и яростно стиснула зубы.       — Да по какому праву они смеют диктовать мне... — задохнувшись от гнева, полудемоница не сразу нашла слова для продолжения своей отповеди.       — Чтобы пощадить чувства сирых и убогих завистливых ничтожеств, так и быть, одеваться стану скромно. Чтобы показать всем, какая именно школа удостоилась честь обучать меня, я возьму это.       И Офелия резким движением сорвала с пиджака значок с эмблемой школы.       — Но на это всё, уступки закончились! — девчонка взмахнула руками, подчёркивая категоричность своего решения, — Ни светить задницей на каждом лестничном пролёте, ни «иллюстрировать принадлежность» я не собираюсь! Не они мне, а я им делаю честь, соглашаясь учиться среди недоумков. Пусть скажут «спасибо»!       Разумеется, большинство этих слов было сказано на чистых эмоциях, ибо больше всего на свете Офелия ненавидела бессмысленные правила и запреты, однако, впихнуть непослушную полудемоницу в форму так и не получилось. Она осталась верна своему слову, а Самаэль не захотел неволить дочь, отчасти потому что сам не признавал никаких правил, кроме своих собственных, и отчасти оттого, что плевал на дресс-код с высокой секвойи и всем видом это демонстрировал.       Глядя на дочь с хитринкой на дне вертикальных зрачков, Самаэль только посчитал нужным предупредить:       — Будь осторожна. Судьба «белой вороны» нелегка, особенно для неопытной юной личности.       Офелия, привыкшая с замирающим сердцем ловить каждое слово отца, на сей раз не придала большого значения его словам.       — Что могут противопоставить мне — дочери второго сына сатаны — все эти люди, не имеющие ни капли демонической крови или большого ума. Ах, не беспокойся, я буду относиться к ним с уважением, но мы ведь оба знаем, что они — всего лишь мелкие мошки.       Самаэль не ответил, затаив интерес к складывающейся ситуации, но было видно, что он очень доволен выбором своего отпрыска. Правда, Сандре всё никак не удавалось понять, что же больше нравилось ему: смелость и решительность Офелии или же экстримальность её отношения к школе и коллективу, что обещало занимательные события.       Итак, началось всё с формы, но ею не закончилось, полудемоница продолжала бунтовать. Следующим шагом в её сопротивлении школьным правилам стал отказ убираться.       — Извините, но я учиться пришла, а не унитазы драить, — говорила она, стараясь сохранять максимально вежливый тон.       Учителя краснели, бледнели, пытались наказывать, терпели в этом неизменное поражение и в финале эпопеи воздействовали на непокорную ученицу так, как умели лучше всего, — через жалобы родителям. Самаэль от всей этой канители благополучно самоустранился, сославшись на большую загруженность на работе (скорее всего, это даже было правдой), поэтому разбираться с бесконечной чередой вызовов и жалоб выпало на долю Сандре. Именно она стоптала порог школы, бегая туда чуть ли не каждую неделю и слушая нудные в своём однообразии доклады о безобразном поведении дочери. Самым неприятным оказался тот факт, что предъявить Офелии по сути было нечего.       Да, она не признавала авторитеты, если те не вызывали у неё искреннего уважения, и не подчинялась правилам, если не видела в них смысла, но это было правильно! Всё это действительно было поведением свободного и даже честного человека, считающего себя выше лицемерия и угодничества. Каждый раз, пытаясь убедить дочь смягчиться, Сандра ловила себя на мысли, что учит её конформности и прекращала это. Исчерпав все аргументы, экзорцистка обратилась за помощью к мужу.       — Я предупреждал, что жизнь «белой вороны» нелегка, — сказал Самаэль, беря руки дочери в свои, — что ж, ты испытала только первый виток трудностей, однако, ещё не поздно остановиться. Ты ещё можешь пойти на компромисс, и обещаю — я не стану тебя за это презирать или меньше любить.       Офелия смотрела отцу в глаза, слушала и верила каждому слову, потому что именно в этот момент отец был предельно серьезен. Даже тень тайной насмешки не пряталась в его лице, а взгляд был доброжелательным и немного ласковым, будто бы уже только греющее, а не жгучее, закатное солнце. Офелия знала, что отец щадил её, делал скидки на возраст, и это вызывало смешанные чувства. С одной стороны нежность и радость при мысли о бережном отношении со стороны жёсткого, всегда кислотно-ядовитого отца; с другой же стороны жгучий стыд. Офелия хотела не жалости, а восхищения. Она хотела побед.       Объявление войны ввергающей в кабалу школьной власти не осталось без внимания учеников. Если бы конфликт развивался на глазах подростков, у юной бунтарки-максималистки могли бы найтись друзья и даже последователи, отличающиеся отчаянностью и такой же непримиримостью, но Офелия восстала против системы уже с первого класса, и её одноклассники — семилетние и восьмилетние дети — всё ещё были склонны идеализировать старших и добиваться их расположения. В результате полудемоница в мгновение ока очутилась одна, за последней партой, и разделять своё одиночество ей приходилось только с фикусом, окном и шкафом с абсолютно детскими (по её мнению) книгами. Дети обходили стороной подозрительную товарку, шептались о ней по углам; а Офелия испытывала по этому поводу непонятный стыд и страшно злилась на себя за него.       — Проклятая человеческая природа, ненави-и-и-ижу, — шипела она сквозь зубы, проходя быстрым шагом мимо шушукающихся кучек.       Однако, несмотря на обилие проблем, никаких жалоб Офелия не допускала. Крепилась, держала марку до последнего, вырабатывала иммунитет, ловко и достаточно жёстко пресекала любые попытки дразниться и задираться. Её, вечно находящуюся первой в списках на исключение, давно пинками бы вытолкали за порог, если бы не близкое родство с ректором Академии Истинного Креста. О, об этой крайней мере наказания мечтал весь педагогический состав школы да и Офелия вместе с ними, но увы, сэр Фауст умел удовлетворить моральный ущерб директора, если не деньгами, так убедительным словом; если не убедительным словом, так угрозой (последнее, если и имело место быть, тщательно замалчивалось и скрывалось). Таким образом Офелия, дочь второго сына сатаны, доползла до шестого класса.       Вступление в подростковый возраст ознаменовало себя резким скачком интереса к аутсайдерке. Игнорированная прежде Офелия неожиданно осознала несколько важных вещей. Первое: уровень твоего красноречия и умственных способностей не играет никакой роли, если твоим оппонентом является скреплённая завистью толпа; второе: несмотря на форму, призванную смывать границу между богатыми и бедными, в школу можно протащить помпезный телефон или золотое украшение и да, это будет иметь куда большее значение, чем любая гениальность. Третье: если ты — одиночка, если принципиально один, тебя будут априори ненавидеть даже, если ничем другим ты не отличаешься. Офелия сама не понимала, как это у неё хватает выдержки не использовать магию и физическую силу против всех окружающих идиотов, но случай с Хидеко Нисидой — этой зудящей занозой, которую не пробить никаким словом тогда, как кулаком нельзя, — стал последней каплей. Теперь-то уж Офелия возьмёт ситуацию в свои руки, всех посадит на поводок. Если бы только ещё так не дрожали коленки.

***

      Полудемоница ждала окончания второго урока с замирающим сердцем, потными ладонями и показным, с трудом удерживаемым безразличием на лице. Голос учителя не создавал в её голове даже белого шума, зато мысли стучали о внутренние стенки черепной коробки таким набатом, что Офелия всерьёз опасалась, как бы их не услышал кто-нибудь посторонний. «Они — муравьи, насекомые; жалкие, примитивные ничтожества, — яростно убеждала себя полудемоница, — мне не должно быть до них и их мнения никакого дела». Однако, любое самовнушение, если и помогало, то только на несколько коротких секунд. Ах, как Офелии хотелось бы почувствовать за своей спиной поддержку многих поколений пропагандистов и агитаторов, их силу, харизму и уверенность. Троцкого, Сталина, Ленина, Геббельса, Гиммлера. Наполеона её любимого. И все бы они стояли за ней гордой молчаливой призрачной армией и смотрели бы на никчемных оппонентов осуждающе и до крайности уничижительно. Думая об этом, Офелия дерзко и высокомерно улыбнулась. Как хотелось бы раз и навсегда на сто процентов знать — отцовские гены возьмут верх, не подведут в самый ответственный момент. Почему же, почему, во имя всего несвятого, отец не мог жениться на демонице?       Офелия едва заметно потрясла головой, отгоняя дурную мысль, сходя с опасной дистанции. Нет, это неразумно, нелогично, как минимум, ведь все вышеперечисленные имена принадлежат людям. Но вот прозвенел звонок. Рекреация возле кабинета биологии уже ждёт свою героиню.       «А начинать-то, вероятнее всего, следовало с раздачи прокламаций и прочей бумажной волокиты, как делали в двадцатом веке», — пронеслось в мыслях полудемоницы, когда она уже стояла на подоконнике, оперевшись о раму открытого настежь окна. Уличный ветер развивал ей волосы красиво, как у Че Гевары, приятно холодил вспотевшую спину и освежал голову, что сейчас было особенно необходимо. Обводя нарочито суровым взглядом рекреацию, Офелия ждала, а толпа всё пребывала и пребывала. Открытое окно будоражило воображение зрителей, большинство из которых решили для себя, что стоящая на подоконнике девчонка станет угрожать суицидом.       — Товарищи, друзья... Братья и сёстры, — начала Офелия, и рекреация в тот же миг погрузилась в звон, возникший от соприкосновения упавших челюстей с полом; тон, который с первых же аккордов взяла полудемоница, поражал своим пафосом.       — Вы, вероятно, задаетесь вопросом: что же здесь сейчас должно произойти? С какой целью обычная рядовая ученица, такая же, как и каждый из вас, вместо того, чтобы тратить большую перемену на уборку, обед или сплетни, встала перед вами и просит вашего внимания? О, вас невозможно винить, ведь мой поступок, к большому сожалению, в самом деле выглядит странно, — произнеся эти слова, Офелия слегка опустила голову, и её волосы, отливающие лёгким фиолетовым оттенком и продолжающие колыхаться от порывов ветра, упали ей на лицо.       — Остановиться. Высунуть голову из бурного потока школьной жизни, чтобы вдохнуть свежего воздуху и задуматься о цели, к которой этот поток несёт всех нас с вами, — это преступление. Это непозволительный проступок, за который непременно последует удар кувалдой по голове и вилами в рёбра. Не смей задумываться. Не смей останавливаться. Не смей делать свой собственный выбор. Ты не хозяин ни себе, ни своему времени, ни своим действиям. Мы заставим тебя нести ответственность за поступки, которых ты никогда не совершил бы, будь у тебя хоть капельку больше свободы. Мы объясним тебе, как жить и для чего, и внедрим в твою голову единственно правильный сценарий с единственно правильной системой ценностей. Свобода? Такого слова не существует.       Офелия подняла голову и вскинула подбородок; её губы сжались в решительную нить, а глаза зажглись ярким первобытно-революционным пламенем. Смех, редкие остроты, которыми некоторые слушатели пытались сопровождать речь ораторки поначалу, теперь уже совершенно стихли — люди превратились в слух, погрузились в размышления. Из открытого окна на них веял прохладный, свежий, пробуждающий ветер и таким же им представлялся образ ораторки. Офелия, словно больше всего на свете желала дать своим товарищам по несчастью новую жизнь, свежесть и свободу. И эти все бесценные дары получить так легко, так просто — только руку протяни.       — Они претендуют на вас, вы слышите?! — Офелия повысила голос и вскинула руку, впечатав карающий перст в воображаемый собирательный образ врага, — Они. Претендуют. На вас. Им недостаточно просто дать нам с вами объективные, голые знания и научить с ними управляться, нет, они хотят получить в распоряжение ваши души. Оружие в ваших руках, вы слышите? И каждая мышца вашего тела, каждая извилина в мозге умеет им владеть, знает, как это делается, но неужели вы думаете, что мы с вами вправе выбрать сторону, на которой сражаться? О нет, в лучшем случае, нам позволят выбрать оружие и то со скрипом, из крайне ограниченного ассортимента, а служить этим оружием мы будем одной цели. Той, которую нам навяжут. Но и это ещё не всё, их коварство зашло значительно дальше. Взгляните, они берут нас в оборот с самого раннего возраста, заставляют нас думать их мыслями, принимать их ценности, верить их верой и постепенно мы отучаемся мыслить самостоятельно, становимся послушными винтиками в их машине, начинаем хотеть того же, чего и они. Каждый из вас, вам следовало бы задуматься и ответить не мне, но себе предельно честно. Сделайте это, спросите себя: «Сколько во мне меня? И чем заполнено всё остальное пространство?» Вы достойны прожить свою жизнь; такую, как вы пожелаете. С вашими личными целями и ценностями, потому вы — свободны!       Произнеся последнее предложение ликующим, триумфальным возгласом, Офелия вдруг впечатала в стену решительный кулак, и толпа вздрогнула от этого движения, словно единый организм.       — Школа должна лишь давать знания и учить их использовать, на этом её функция заканчивается! Помните об этом. Помните, что вы свободны.       — Что тут происходит? Урок идёт уже десять минут!       Единый организм вздрогнул и рассыпался на атомы, а воинственно настроенный учитель уставился на Офелию шокированным, непонимающим взглядом. Полудемоница насмешливо хмыкнула и бросила на педагога один короткий обжигающий взгляд сквозь прядь волос.       — Помните, что вы свободны, — повторила ораторка и вышла в окно.