Gods and Monsters

Юнги просыпается в своей квартире, в своей кровати — уже и удивляться не приходится. Он первым делом тянется к часам на тумбочке и, поняв, что проспал до обеда, нехотя поднимается с постели. То ли от пережитого стресса, то ли от укола, который ему сделал человек Чонгука, голова трещит невыносимо. Он шарит в карманах вчерашних джинс и, найдя вырубившийся мобильный, ставит его на подзарядку, а сам идёт сперва за таблеткой, потом в душ. Вода смывает ненавистный, так отчётливо чувствуемый запах, следы, оставшиеся после прикосновений, от которых Юнги так отчаянно бежал, но, жаль, не отмывает свежевымазанную чужой кровью душу, не промывает мозг, в каждом уголке которого вертится образ Демона, не помогает избавиться от обмотавшихся вокруг груди неразрывных цепей страха. Мин не спеша варит крепкий кофе в турке, выкуривает с ним одну сигарету и идёт за телефоном. Стоит Юнги включить мобильный, как уведомления начинают литься непрекращающимся потоком, и тогда он получает первый тревожный звонок. Зачем за одну ночь он понадобился сразу стольким людям? Мин прикусывает губу, понимая, что ничего хорошего ему ждать не надо, и открывает первое сообщение. Он сразу же отбрасывает телефон на постель и лихорадочно ищет пульт. Грёбанное дежавю, только в этот раз звезда экранов не Чон Чонгук, а Мин Юнги. «Один из самых строгих моралистов сената США, сенатор Роберт Маллиган, известный своей открытой борьбой с коррупцией, а также возглавляющий в Сенате комитет по вопросам налогообложения, ушёл сегодня утром в отставку. Такое решение сенатор принял после того, как в прессу просочилось секс-фото с его же участием. Стало известно, что сенатор долгое время состоял в любовных отношениях с известным журналистом газеты NY Standart Мин Юнги, который прославился тем, что совсем недавно раскрыл махинации крупнейшего в штате холдинга — Jeon corp.». Юнги пару секунд безуспешно пытается выключить телевизор, но дрожащие пальцы по нужной кнопке не попадают. Кое-как справившись с этой задачей, он берёт телефон и, пошатываясь, доходит до дивана в гостиной, где ещё пару секунд, не отрываясь, смотрит на чёрный экран мобильного в руках. Справившись с чуть ли не сбившей его с ног волной шока, он открывает на телефоне один из известных новостных сайтов и, не веря, смотрит на фотографии, помеченные как 18+. На всех фото изображен номер какого-то захудалого отеля, посередине которого, на кровати, сплелись два обнажённых тела. Юнги швыряет мобильный на пол и в ужасе прикрывает ладонями лицо. Своя же обнажённая спина светится белым фосфором на фотографии, заставляет желать ослепнуть, лишь бы этого никогда не видеть. Сенатор Маллиган — тот, кто спонсировал и помогал Юнги в расследовании, тот, кто так же, как и он, был одержим идеей очистить страну от преступности, показать миру истинное лицо «семей», наживающихся на чужом здоровье и жизни. Как такое можно было подстроить? Как сенатор пошёл на это, учитывая, что он, судя по фотографиям, точно в себе? Вот о какой игре говорил Чонгук, вот чем он собирался его испытывать. Масштаб катастрофы чудовищный. Юнги не знает, как реагировать, что делать, к кому пойти, у кого просить помощи. Давящая тишина в квартире достигает своего апогея, Юнги кажется, что он уже слышит свои мысли, они противным шепотом льются в уши, и ни одной, которая бы оказалась спасительной. Мину бы посмеяться со своей детской наивности, потому что прямо сейчас хочется вернуться на пару месяцев назад и не открывать этот ящик Пандоры, не переходить Демону дорогу, никогда в жизни не попадаться ему на глаза, имя его даже про себя не произносить. Юнги в таком отчаянии, что готов взамен что угодно предложить, даже на сделку с Дьяволом пойти, но какая ирония — играет с ним ведь сам Дьявол. Ему от этого позора не отмыться. Вся страна сейчас смотрит за любовными утехами сенатора. Юнги уверен, что в метро, в автобусах, на улицах, в квартирах за завтраком — все обсуждают его падение. Ничто так не привлекает людей, как чужой позор. А Юнги опозорен, выставлен посмешищем. Может, давление общественности бы он и вынес, может, даже перестал бы со временем реагировать на это, но что делать с отцом? Что делать с Намджуном? Как после такого в единое собраться? Опять вопросы, опять они мозг долбят, но ответы искать не стоит даже, лучше криком эту тишину разорвать попробовать. Не разрывается, смыкается вокруг сплошным единым организмом, обматывает в кокон, в котором только Юнги и отчаяние. Не выбраться. Он снова тянется к телефону, пропускает все сообщения с работы и знакомых и ищет Намджуна — от него восемь пропущенных звонков. Вспоминает последнюю встречу с ним в кабинете, его «я тебя защищу», его отчаянную веру в справедливость, его руки вокруг своего торса, его руки, греющие его пальцы, с горечью думает, что как раньше больше никогда не будет. Всё, что у Юнги остаётся — это воспоминания. Отныне ему только ими и жить, хотя если повезёт, то жизнь не будет особо длинной, пусть только Демон о нём снова вспомнит. Юнги от этой реальности не сбежать. Куда ни посмотреть, куда ни двинуться — везде одна стена. Стена, о которую разбились все надежды и скоро разобьётся сам Юнги. Насмерть. Раствориться бы в воздухе, не выходить никуда, не стоять под придавливающими его осуждающими взглядами, не пытаться искать ответов на вопросы, на которые ответов-то и нет. Не убеждать, не оправдываться, не доказывать. Взять свои слова обратно, тысячу раз извиниться, пасть хоть на колени, но этот мрак, могильным камнем его накрывший, попросить снять, попросить о нём забыть. Людское порицание страшно, но ещё страшнее — растоптанные всмятку мечты. И если с первым Юнги как-то справится, то без второго точно не продержится. Секса ведь точно не было. Юнги бы понял. Но как это объяснить другим? Как рассказать общественности, что Юнги с сенатором не встречался, что тот вообще гетеросексуален, что всё это чудовищная подстава и что Мин жертва так же, как и Маллиган. Осознание пришло слишком поздно, врубилось только вот пару дней как, макнуло лицом в чёрную жижу чужой мести, а на плечи тяжёлые плиты водрузило, чтобы к земле ближе был. Потому что его место здесь, а он всё ввысь тянулся. Он думал, звездой на чёрном полотне неба засияет, только пришёл Демон, подняться не дал, а сейчас топчет его, по его гордости, имени, мечтам ходит, грязно ухмыляется. Он его уничтожил. Он каждое своё слово выполнил. Отныне Мин Юнги само одиночество. Отныне и вовек. И будет теперь сутками сидеть в этой бетонной коробке, биться о её стены и всё повторять себе, что не тому человеку дорогу перешёл, вот и несёт ответственность, пулями внутри рвущуюся, что сам виноват, что не стоило переоценивать свои силы. Ничего не исправить. Это была последняя черта, после такого не встают. И пусть Юнги из последних сил старался избежать смерти при жизни, пусть он собственноручно эту чуму в тайнике закопал, попробовал себя в нормальное существование вернуть, ничего не вышло. Кто-то добрался до неё, кто-то выпустил на свет то, что уничтожило жизни уже около десятка людей, а скольким ещё уничтожит… Юнги хочет быть одиннадцатым. Потому что с Чонгуком «играть» страшно. Потому что не знаешь, каким будет следующий удар, но твёрдо знаешь, что он будет ещё изощрённее и намного страшнее. Чонгук будто бы его под микроскопом за пару секунд рассмотрел, нашёл невидимые обычным людям прорехи и просунул туда свои кинжалы, мечи, ножи, расковырял раны, расширил. Он вытащил наружу его главный страх и швырнул камнями в неприкрытое лицо. У Юнги теперь и лица-то официально нет, и даже то, во что превратил его лицо Чон Хосок — сказка перед сегодняшним днём. Сегодня у Юнги вместо лица одно слово из пяти букв, его Чонгук кислотой на когда-то нежной коже вывел, навеки там отпечатал. Этот позор повлияет на карьеру отца, на будущее сестрёнки, на отношения с Намджуном, на самого Юнги… Хотя от самого Юнги разве что пыль да прах остались. Один человек, который стал причиной разрушения стольких жизней, и это не Чонгук. Это сам Юнги. Он всё ещё летит на дно вниз головой, но теперь он не одинок, он тащит туда с собой всех, кого любил. В реальности он так же сидит на паркете, бездумно в экран телефона пялится и всё повторяет «я не смогу, я не смогу, я не смогу». Юнги из дома не выходит. Больше не включает телевизор, отрубает интернет, так и сидит весь день на диване в гостиной и даже к еде не притрагивается. Демон его душу вынул, оставил на её месте порицание, позор, разруху. Надо бы собраться, надо бы выйти наружу, отстоять своё имя, продолжить бой, но как — Мин не знает. Гипнотизирует узоры на обоях, глотает свою боль ложками и всё больше в трясине подлости и обмана тонет. Ему бы ухватиться за что-то, принять помощь и выкарабкаться, вот только никто руку помощи и не протягивает, никто о нём за эти казавшиеся вечностью шесть часов не вспоминает. Только бы интервью взять, подробности скандала вытащить, поковыряться в чужом вскрытом сердце. Юнги будто отколотая от ледника льдина, одиноко плавающая в океане боли, пустой сосуд, который ничьё тепло больше не наполнит. И обижаться нельзя. Обижаться нет права. Он сам пришёл туда, где сейчас штормовые ветры десяти баллов, а они все там, за пределами, смотрят со стороны. Его снова потряхивает, снова безнадёжность выскабливает душу, а Демон будто позади стоит. Юнги кажется, он на полу его расползающуюся тень видит, будто тяжелые ладони на его лицо ложатся, грозятся, что ему отныне света не видать. Мин вздрагивает на хлопок двери, сбрасывает оцепенение, но с места не встаёт, какая разница, кто пришёл в обитель боли и безысходности, он всё равно уйдёт — останется только Юнги и тот, чей образ из его головы уже ничем не выбить. — Я понял, что ты не перезвонишь, — Намджун прислоняется к косяку двери и хмуро смотрит на придавленного к полу тяжелой ношей парня. — А зачем? — с трудом отлепляет язык от нёба Мин. — Что я тебе бы сказал? — Тебе нечего мне сказать? Юнги чувствует нотки раздражения в голосе Кима, треснуто улыбается: — Сказать, что это подстроено, что меня подставили так же, как и сенатора… А это тебе и без моих слов не ясно? — Но как? — Намджун подходит к дивану и опускается рядом. — Пресса гнобит сенатора, ну и хрен с ним, а тебя ненавидит лютой ненавистью. Ты предал перо, ты, оказывается, всё это время боролся с преступностью ради личных интересов. Тебя окрестили предателем в СМИ, ты понимаешь, в каком ты дерьме? — Кто вообще будет всерьёз воспринимать журналиста, который спал с источником? Так что всё это ожидаемо. А ты? Ты веришь им? — поднимает на него глаза Мин. — Веришь, что я продался? Что, оказывается, у меня была интрижка с сенатором? — Я очень не хочу в это верить, — еле слышно говорит Намджун. — Нет! — кричит на него Юнги и соскакивает с дивана. — Ты должен был сказать, что ты не веришь! — Юнги, не истери, — устало трёт лоб Намджун. — Сегодня был безумный день с этими скандалами, и я пришёл к тебе поговорить. Я не верю! Но я хочу послушать тебя. — Это он сделал, — прислоняется к стене Юнги, боится, что без опоры не выстоит, не справится. — Не знаю, как он заставил сенатора, хотя знаю — его методы всегда работают. — Я ищу тебя со вчерашнего утра, но так и не дозвонился, приезжал к тебе во время обеда, но тебя не было дома. — Я был с ним, он меня заставил. Выманил меня с помощью Мэй. — И да, он убил фэбээровца Вествика, я тебе про него рассказывал. — Вот ублюдок. — Об этом я, конечно, ничего не знаю, ФБР нас считает слишком мелкими сошками, чтобы ставить в известность, — усмехается Намджун. — Я знаю, что тебе сейчас тяжело, но ты же сам из СМИ, ты знаешь, что пара дней, и шумиха уляжется, люди переключатся на другое. — Наверное, — безжизненным голосом говорит Мин и идёт на кухню. Ким следует за ним. — Побудь дома эти дни, отдохни, полежи, не включай новости. Я посмотрю, что можно сделать. — Ничего не сделать! — вновь срывается на крик Юнги. — Вся страна видела мою задницу. Видела, как меня трахает мужик, который мне в отцы годится! Что ты сделаешь? Как смоешь этот позор? У тебя есть стиратель памяти? — Во-первых, твоей задницы на фотках нет, — пытается успокоить его Намджун. — Во-вторых, они забудут. Обязательно, появится новый объект для обсуждений, всегда так бывает. — Как мне на отца смотреть? — прикрывает ладонями лицо Мин, чуть ли не воет. — Я опозорил всю семью. — Малыш, — Намджун подходит к нему и притягивает к себе. — Всё будет хорошо, вот увидишь. Пока будь ниже травы и тише воды, не привлекай внимание, не отвечай на звонки. Пережди. А отец должен будет понять, в конце концов, он знает, с кем ты воевал. Намджун уходит к полуночи, Юнги и не просит остаться. Съедает чашку риса, не чувствует ни вкуса, ни температуры еды и ложится в постель. Юнги Намджуна не слушается, с утра включает новости. У него уже профессиональная ломка — жить в неведении не получается. Благодаря дикторам Юнги узнает, что государство заморозило счета семьи Чон, сам Чонгук под арестом, а на моменте, когда показывают кадры заходящего в здание суда Чона, Мин нажимает паузу, подходит вплотную к экрану и долго смотрит на расплывчатое изображение того, кто обрёк его на Ад на земле. Демон выглядит так, будто не на свой же суд приехал, а на обед в лучший ресторан города заскочил. Юнги смотрит ему прямо в глаза, рассматривает лицо, но вместо застывшего на нём безразличного и высокомерного взгляда, видит звериный оскал, адресованный будто именно ему, и отшатывается назад. Чонгук даже за несколько километров, смотря с плазмы, пугает его чуть ли не до истерики. Ближе к обеду Мину звонит мегера и требует в офис. Юнги долго собирается духом, а потом, одевшись, уже идёт к лифту, когда вспоминает, что лучше ему кое-что проверить. Юнги возвращается в квартиру и, выйдя на балкон, осторожно смотрит вниз. Как и следовало ожидать, во дворе дома ошиваются репортёры. Он, несмотря на жару, напяливает на футболку худи с капюшоном и спускается вниз через чёрный вход. Машину приходится оставить, так как она брошена у подъезда, и он ловит первое попавшееся такси до офиса. Проходя в кабинет мегеры, Мин ловит сочувствующий взгляд Джина, кивает ему и старается не реагировать на шушуканья за своей спиной. Мегере надо отдать должное, она не ходит вокруг да около, а сразу обрушивает на Юнги не сказать, что неожиданную для него новость. — Ты уволен, — женщина выдерживает недолгую паузу и монотонным голосом продолжает: — Мне жаль, что так получилось, но ты должен понимать, что этот инцидент опорочил имя нашего издания и представил нас в невыгодном свете. Отныне нам придётся долго и усердно трудиться, чтобы вернуть доверие читателей, которые теперь думают, что мы берём взятки, крутим романы с источниками и не гнушаемся ничем. Весь твой труд, мой дорогой, коту под хвост. — Вы же понимаете, что меня и сенатора подставили? Хотя можете и не понимать, — Юнги настолько устал от всего, а в первую очередь, от войн в своей голове, что доказывать кому-то что-то нет не то чтобы сил, но и желания. — Мне нет никакой разницы. На кону стоит имидж моей газеты. Поэтому тихо и мирно собери свои вещички. Бухгалтерия тебя рассчитает. Мин просто кивает женщине, которая последние три года была его начальницей, и молча удаляется. Джин ловит Юнги в коридоре уже после всех процедур, связанных с увольнением. Ким обещает зайти на днях, просит быть сильным и не отчаиваться. Юнги только грустно улыбается, хлопает друга по плечу и спускается вниз.

***

Столкновение с Хосоком вновь выбивает Чимина из колеи. Все следующие дни его мысли отравляют воспоминания об их разговоре во дворе школы, открытые намёки и скрытые угрозы. Вдобавок к этому, последние два дня Аманда всё время занята, Чимин даже с ней увидеться не может, чтобы немного развеяться и отвлечься. Сегодня Пак поздно заканчивает занятия и в ожидании автобуса на остановке снова набирает девушку, чтобы поболтать пару минут. Вот только вместо Аманды на звонок отвечает так хорошо знакомый и ненавистный голос, принадлежащий Чон Хосоку. — Крошка, — смеётся в трубку Чон, и Чимину приходится напрячься, чтобы расслышать, что говорит парень из-за громкой музыки на фоне. — Какого чёрта? — спрашивает его Пак и отходит подальше от людей на остановке. — Где Аманда? — Со мной, мы отдыхаем, давай приезжай в Royal, тебе тоже не помешает оттянуться, — связь обрывается, хотя Чимин не уверен, что Хосок её нарочно оборвал. Надо спасать Аманду из лап этого чудовища, притом срочно, пока он не успел обидеть девушку. Пак добирается до клуба за час, сменив три автобуса, и, конечно же, не проходит фейс-контроль. Он стоит у входа в старых потёртых джинсах, конверсах и футболке с бульдогом, набирает Аманду и, стоит Хосоку снова взять трубку, требует вывести девушку. — Заходи, поднимайся на второй этаж, — Чон будто его и не слушает. — Меня не пускают внутрь! — уже кричит на него Чимин, и Хосок снова это делает — он сбрасывает звонок. Через минут семь охрана у входа расходится, и к Чимину, широко раскрыв объятия, идёт Чон Хосок во всей красе. Как и всегда он выглядит роскошно, и Чимин ловит себя на мысли, что не начнись их знакомство так странно и не будь Хосок тем, кем его описывает пресса, то он бы, может, и влюбился, то есть подружился бы. Определённо, подружился бы. Паку хочется треснуть себя по голове за странные мысли, особенно если учесть, что влюбиться он собрался в парня. — Мою крошку, значит, не пускаете, — поворачивается к мечтающему провалиться сквозь землю громиле Хосок. — Я соскучился, — он останавливается напротив Чимина и оценивающим взглядом скользит по его фигуре. — Очень соскучился. — Где Аманда? — переходит сразу к делу Чимин. — Любишь ты портить момент, — недовольно ворчит Чон. — Наверху твоя Аманда, развлекается. — Почему? Чего ты хочешь от неё? Зачем ты это делаешь? — Чимин подходит вплотную и со злостью смотрит на мужчину. — Крошка, — похабно тянет Чон. — Я готов делать это снова и снова, ты только подходи всё ближе и ближе. Чимин отскакивает назад, как ужаленный, а Хосок смеётся. — Я просто пригласил её погулять, она не отказалась. Мы эти пару дней катались, я водил её по модным клубам, кафешкам, дал поводить моё ламбо, дал отсосать… — Что? — Что? — удивлённо смотрит на Пака пару секунд Хосок, а потом театрально разводит руки: — Значит, она соврала мне насчёт прав? Их у неё все-таки нет? — Как ты мог? — у Чимина голос дрожит, нервы уже не выдерживают, хочется верить, что Хосок врёт. — Только не плачь, — Чон подходит вплотную, заставляет прислониться к фонарному столбу. — Она не стоит того, чтобы ты хоть слезинку проронил. Никто не стоит. Она обычная девчонка, которая повелась на запах денег, с кем не бывает. А ты на что рассчитывал? — Она нравилась мне, — Чимина еле слышно, он смотрит на ворот хосоковской рубашки, на фантики на тротуаре, подгоняемые ветерком, снова на него, не может найти в себе сил говорить. — Я ведь говорил, всё можно купить, а тут и стараться не пришлось. Не грусти только из-за этого, пошли наверх, развлечёмся. — Нет! — Чимин толкает его в грудь и смотрит так, что напоминает Хосоку разъярённого щеночка, и последний с трудом сдерживается, чтобы не начать умиляться и не обидеть парня. — Ты чудовище! — Монстр, — поправляет его Хосок. — Похуй! — Вау, — облизывается Хосок. — Твои очаровательные губки знакомы с матом? — Ты не можешь быть всегда прав! Ты не можешь делать всё, что захочется! Аманда мне нравится, ты обдурил её, ты врёшь мне! — Чимин не справляется с бушующими внутри эмоциями, с этим страшным чувством несправедливости, с тем, что его вот так вот жестоко знакомят с реальностью, делают неправым. — Приди в себя, — хватает его за ворот футболки Хосок и притягивает к себе. — Тебе же двадцать, не тринадцать! Она тупая дура, готовая дать любому только из-за того, что он водит ламборгини. У тебя нет такой машины, у тебя вообще сейчас ничего нет, но ты щёлкни пальцем, и у тебя будет всё, я брошу к твоим ногам весь город, просто попроси меня, — шипит прямо в губы. — Пошёл нахуй, — по слогам выговаривает ему в губы Пак и чувствует, как каменеет рука, сжимающая его бока. — Лучше я тебя на свой насажу, — подмигивает ему Чон и, развернувшись, тащит за руку ко входу уже не сопротивляющегося парня. В лаундже душно и накурено, Аманда в коротком блестящем платье, губы густо намазаны красным, она вообще не похожа на ту, которую полюбил Чимин. Она будто другая, или она всегда была такой, но Пак не видел. Чимин сидит в углу дивана, не отвечает на её вопросы, не разделяет её игривое и весёлое настроение, допивает непонятный коктейль, вручённый ему Хосоком, и снова просит девушку уйти. Но девушка садится на колени Хосока, в открытую заигрывает, вызывающе смеётся, говорит что-то про «мы не пара с Чимкой, но друзья отличные». Пак глотает истерзанное сердце и встаёт искать туалет, проблеваться от этой грязи или от коктейля, один бокал которого уже взрывает искры в голове. Блевать не получается, зато отдышаться выходит. Плевать уже на Аманду, хочет сосаться с Хосоком, пусть сосётся, Чимин уходит. Он только разворачивается к двери, чтобы выйти уже из туалета, как в неё входит Хосок, закрывает громким хлопком и, не дав парню опомниться, не слушая его визгов, вжимает в раковину и целует. Не так, как тогда после выступления. Совсем по-другому. Настолько по-другому, что Чимин отвечает. Не знает почему, точно не из-за одного коктейля, скорее, от обиды, от разочарования, от тупой боли под грудиной. Делится, отдаёт ему половину. Обвивает руками его шею, позволяет приподнять себя за бёдра и усадить на раковину, раскрывает губы, даёт вылизать свой рот, мычит в поцелуй, когда Хосок больно засасывает его язык. Чон повторяет это с его нижней губой, трётся о его пах своим возбуждением, и Чимин горит, хочется ещё. Хочется ближе. Хочется назло той дряни в зале, которой на последние деньги неделю назад цветы купил, хочется сказать ей «дура, он сделал это из-за меня, а ты маску сорвала, грязь обнажила, так быстро проебалась». Целует неистово, жадно, разрешает хозяйничать чужому языку у себя во рту, чужим рукам на своём теле, впитывает в себя его запах, заряжается желанием, а потом резко прекращает поцелуй. Кое-как освобождается из кольца рук, испуганно спрыгивает с раковины, смотрит запуганным зверьком то на дверь, то на Хосока и шумно сглатывает воздух. — Сам себя испугался? — усмехается Чон и протягивает руку. — Пойдём, я закажу тебе самый вкусный коктейль. Хосок тянется за рукой парня и возвращается с ним обратно в зал. — Подумай о моих словах, позволь себе хоть на секунду представить себя на большой сцене, представить, что тебе не нужно бегать в эти злополучные кофейни и обслуживать мальчуганов твоего же возраста, но с деньгами, — продолжает обвиваться вокруг Пака змеёй Чон. Если он искуситель, то самый лучший, потому что Чимин слушает. Посасывает свой и вправду вкусный коктейль и даже об Аманде, нервно ёрзающей на диване, забывает. — Откуда ты знаешь про кофейню? — Не имеет значения. Не зацикливайся на мелочах. Ты думай о другом. О новом Пак Чимине, которому этот город будет прислуживать. Дай мне шанс показать тебе ту, другую сторону… — Это ужасно, — перебивает его охмелевший Пак, но в этот раз даже он сам чувствует, что вышло не слишком убедительно. — Это прекрасно, впрочем, как и ты, — усмехается ему Хосок, подзывает официанта и заказывает для Чимина ещё один коктейль. Пак сопротивляется идее остаться и выпить ещё, но Чон обещает, что этот бокал последний, да и Аманда всё не встаёт. После него было ещё два или три, или четыре — Чимин не помнит. Дальше кружится голова, густой туман оседает под веками, невыносимо жарко, словно по сосудам вместо крови лава течёт, а лёгкие раскалённый воздух обжигает. Невозможно двинуться, заставить свои конечности подчиниться, а по шее вниз медленно капли пота стекают, обдуваемые лёгким ветерком, неприятно кожу стягивают. Он будто в паре метров над землёй летает, и отсутствие опоры в этот раз не пугает. Ничто не пугает, наоборот хорошо, пусть и перед глазами всё смазано, а сознание не может объяснить хозяину, где он и что происходит — Чимину хорошо. Вплоть до того момента, как спину холодит прохлада шелковых простыней, а сверху его к ним придавливает горячее сильное тело. Пак слышит приглушённый рык над собой, чувствует впившиеся в свои бёдра чужие властные пальцы и за миг до того, как его губы уже знакомым вкусом накрывают — он всё понимает. Поздно понимает. Выхода нет. Для Пак Чимина буквально. Монстр своего не отпустит.

Месяц спустя

Намджун был прав. Шумиха вокруг дела Юнги улеглась уже через неделю. Пусть до сих пор то тут, то там и всплывают статьи, поливающие грязью и Юнги, и сенатора, но так болезненно Мин уже не реагирует. С отцом за всё это время он разговаривал только один раз, когда поехал в фамильный особняк проверить Мэй. Юнги опять прогадал, и Сынхён оказался дома. Это был последний раз, когда он видел сестрёнку и Монику. Сынхён запретил пересекать порог отцовского дома, долго говорил о проблемах в его карьере из-за скандала сына, выгнал из дома, крича в спину, что лишит наследства, и запретил пользоваться его фамилией. Юнги на отца не злится, пытается смотреть на ситуацию его глазами и даже не скандалит. Юнги отца понимает. Молча уходит с опущенной головой и домой больше не возвращается. Намджуна за месяц он видел только два раза: первый раз в то кошмарное утро, когда всплыли фотографии, второй раз Мин поехал к нему, но Намджун попросил какое-то время у него на квартире не появляться, так же и сам не приходит, всё ещё боится репортёров, периодически мелькающих перед домом Мина, отслеживающих очередного любовника. Юнги Намджуна понимает. Не обижается. Киму нельзя оступиться, когда он буквально в шаге от долгожданного кресла капитана. Вот только Юнги никто не понимает. Никто не знает о его аде в двадцать четыре часа каждый божий день. Никто не подозревает о том, что самостоятельно он с той ночи скандала ни разу не заснул. Что Юнги горстями пьёт успокоительное — после каждой неудачной попытки выйти с кем-то на контакт, очередной промелькнувшей новости или разговоре о скандале, подолгу смотрит из окна на тротуар внизу. Никто не в курсе, но Юнги больше высоты не боится. Его страх стал его другом, он часами вниз смотрит. Потому что Чонгук познакомил его со страхом куда больше, куда чудовищнее, со страхом, перед которым меркнут все другие. Юнги в глаза Демону смотрел — после такого всё остальное не страшно. Вот уже неделю как Мин ищет работу, в медиа он даже не суётся, его и не возьмут, посылает резюме в различные компании, которые ищут представителей или пресс-секретарей. Пока его даже на собеседование не звали. Юнги надежду не теряет. В выходные Юнги пьёт пиво с Джином, узнаёт от него новые сплетни, и он же подкидывает ему новые предложения о работе. Идёт третья неделя рассылок резюме, но Мина снова никуда не зовут. Утром ему звонит Намджун узнать, как дела, и на просьбу увидеться просит приехать в их кофейню, снова не приглашает к себе. Юнги прорывает. Он закатывает истерику прямо по телефону, Ким вешает трубку, и тогда Юнги шлёт ему смс с красноречивым «иди нахуй» и начинает собирать чемодан. Это последний рубеж, и он пройден, у Юнги сорвали чеку, и пока он не взорвался и не обляпал всё вокруг своей прогнившей, такой позорной, а самое главное, никому не нужной плотью — лучше исчезнуть. Давно надо было валить из страны. Юнги улетит в Канаду и попробует начать с нуля. Как минимум, работу он там точно найдёт, приедет через год, когда Намджун получит то, чего так яростно желает, и, возможно, останется. На самом деле идею уехать ему подкинул Джин, просто Юнги хоть и понимал, что стоило бы давно это сделать, всё надеялся на нормальную жизнь, всё цеплялся за эту идею. Но ждать уже нечего. Надо сменить обстановку, надо дать себе второй шанс, надо перестать цепляться за тех, кто официально считает тебя обузой, и плевать, что ты считаешь их крыльями. Он заказывает билет на позднюю ночь, скидывает смс Джину, с грустью думает, что больше и некому, и продолжает собираться. Именно в эту ночь Демон впервые за последние полтора месяца напоминает о себе. Девушка у стойки регистрации, пряча взгляд, просит Юнги подождать в стороне и не пробивает его билет. Мин уже знает, в чём дело, чувствует это каждой клеткой организма. Он улыбается ей безумной улыбкой, которую очень пытается, но стереть не может, будто бы рот парализовало, будто бы собственное лицо уже не поддаётся контролю. Истерикой пахнет в каждом углу, она совсем рядом, она бьётся уже в глотке, как вода о скалы при шторме. Лучше всем отойти, а ещё лучше Юнги изолировать, выбросить в карантинную зону, потому что разорвёт, потому что ничего живого в ближайшем радиусе не останется, потому что накапливаемая долгое время боль уничтожает под основание, и то, чего не смог Чонгук — смогла она. — Вы не можете покинуть страну, — аккуратно говорит подошедший к нему сотрудник аэропорта. — Не могу, — улыбается ещё шире Юнги. — И правда, с чего я решил, что могу? Мужчина, передавший ему новости, морщится, неосознанно делает пару шагов назад, потому что от живого, вроде, стоящего на ногах человека бьёт фонтан густого оголённого отчаяния в чистом виде. Оно настолько заразительно, настолько осязаемо, будто противной слизью на его кожу ложится, как бы потом не смочь отмыться. Мужчине на миг хочется домой, к семье, детей к себе прижать, от таких вот законченных людей уберечь. Не может человек, пропитанный безысходностью, среди них ходить. Это ведь как болезнь, а вдруг она заразна, таких лучше бы вообще изолировать, а если не выходит, то лучше самому отойти, пусть тонет в этом пенящемся болоте безнадёжности. Один. Юнги смотрит на него потерянно, чувствует, как эта тьма вокруг ширится, как подступает всё ближе, знает, что теперь точно не удержит. Это билось в глотке, это разрушило все преграды, это вырвалось наружу. Он обхватывает сам себя руками, сгибается напополам и закатывается в истерическом смехе, пугает пассажиров, работника аэропорта, ловит испуганный взгляд ребёнка, проходящего мимо, но не может ничего поделать — он умирает. Умирает и распадается на куски в сотый раз, сгорает, как бумага, оседает на грязный линолеум. Умирает впервые перед кем-то, а не заточённый в четыре стены, умирает, не успев сегодня надеть маску, обнажает людям своё израненное сердце, свою изодранную душу, ошмётки своей плоти. Просит разрешение умереть, не просит сочувствия. От смеха болит лицо, болит живот, сердце внутри в шар превращается, но не лопается. Он снова один — все разбежались. Никто о чужую боль пачкаться не хочет. Он кое-как выпрямляется и, так же улыбаясь вымученной, самой уродливой из всех улыбок, держась за стены, идёт к туалету. Запирает за собой дверцу, опускает крышку, садится на неё и рыдает. Впервые за последние месяцы. Даже случай с фотографиями его не сломал, до слёз не довёл. Но именно сейчас, находясь в нескольких метрах от железной птицы, способной унести его прочь отсюда, но не имея возможности на неё сесть — Юнги понимает всю безнадёжность ситуации. Он чувствует себя зверьком, загнанным в угол. Хотя нет. Чонгук прав — он кукла. Мин Юнги кукла Чон Чонгука, и если хозяин хочет играть — он будет. Все нитки от этой марионетки намотаны на его пальцы. Юнги надо принять эту истину, впустить в себя эту информацию, осознать, а не биться лбом о дверцу пахнущей хлоркой кабинки. В этой вселенной Юнги нужен только Демону. Хочется зарыдать по новой, но слёз не осталось. А Демон рядом, его тень снова здесь. Под ногами Мина расползается, небось, так же скалится, как в тот день с экрана, так же одними глазами испепеляет. Он всегда рядом, всегда за спиной, только он у него и остался, и Юнги от этой странной связи никуда не деться.

Выхода нет. Для Мин Юнги буквально. Демон своего не отпустит.