Gods and Monsters

Жарко. Душно. Невыносимо. Кожа плавится, кусками на простыни сползает, обнажает красную, трепещущую под чужими пальцами плоть. Если бы Чимин хоть немного контролировал свой мозг, то, конечно же, понял бы, что это вовсе не кожа с него слезает. Но одурманенное алкоголем сознание не помогает, не объясняет хозяину, что это с него одежду срывают, что на тело посягают. Чимин только потягивается полусонно, неосознанно помогая Хосоку его раздевать, что-то невнятное бормочет, и вот он уже полностью обнажённый на алтарь чужой похоти положен. Монстр нависает сверху, слюной давится, облизывается, она у него чуть ли с клыков не капает. Чудовище дорвалось — перед ним на блюдечке лучшее лакомство, осталось только клыки вонзить. Нежнейшая плоть, не видавшая до него ни женщины, ни мужчины, никого настолько близко не подпустившая, никому до этого не раскрывшаяся. Тело, которое он себе присвоит, заклеймит, но сперва обязательно сожрёт. Кусочек за кусочком, смакуя дорогим коньяком, тончайшей белой дорожкой и закусывая сладкими, как густой клубничный сироп, губами. Хосок предвкушает, мысленно ладони потирает, наконец-то всё это время на внутренней стороне сосудов выжженное огнём «хочу» на «получаю» заменяет, наслаждается зрелищем. Водит руками по плоскому животу, по округлым бёдрам, поднимается выше, обхватывает пальцами Чимина за горло, легонько давит, играется. Чимин рвано дышит, пытается воздух губами ловить, а Хосок по новой заводится, в раж входит. Как заворожённый, следит за раскрывающимися в немом крике губами, приближает лицо вплотную, делит с ним ничтожные крупицы воздуха, заставляет дышать только собой. Чимин задыхается, но не из-за обхвативших горло обручем пальцев, а из-за огня, ласкающего его внутренности, будто бы ещё секунда и это адское пламя его сожрёт. Только Хосок даже огню из преисподней своё не отдаст. Сегодня это тело — его и только его. Он придавливает его к постели своим весом, трётся. Хосок сам всё ещё в джинсах, но он позволяет Чимину своё возбуждение даже через них почувствовать, показывает, насколько сильно хочет, пусть Пак сейчас ничего, кроме скручивающегося в узлы желания, внизу живота и не чувствует. Чимин тянет руки к Монстру, водит пальчиками по мышцам живота, по плечам, поглаживает, жмётся. Всё бормочет «пожалуйста», а Хосок джинсы расстёгивает, с себя стаскивает. Какое терпение, какая выдержка, когда твоя одержимость последних месяцев голая перед тобой лежит. Пусть и не в себе, но себя предлагает, блядскими губами причмокивает, всё нутро переворачивает. — Пожалуйста, — повторяет Чимин, хаотично руками по красивому телу водит. Не понимает, где он, что происходит, ноет, думает, это сон и он вовсе не страшный. Не может быть в кошмарном сне настолько хорошо, и пусть у Монстра, над ним склонившегося, глаза цвета самого кровавого озера — Чимин в нём искупаться готов. Хосока от его податливости и нежности кроет, и похуй, что мальчишка себя не контролирует. Он не может оторвать глаз от обнажённого его же усилиями, подтянутого тела, от заломленных бровей, распухших, манящих губ. Хосок останавливает очередное нытьё глубоким поцелуем, продолжает ласкать его пальцами, языком, губами, а потом делает то, что, не переставая, видел с самой первой их встречи — разводит широко ноги, поглаживает гладкие бёдра и, опустившись ниже, целует. Водит языком по внутренней стороне, пробует на вкус, легонько покусывает, пальцами от нетерпения простыню чуть ли не рвёт. Нежно не получится. С Чимином вообще все планы и принципы летят к чертям, с ним по-хосоковски никогда не получается. В голове он дико трахал его, свалив на первую же попавшуюся поверхность, в реале планировал нежно и осторожно. Но какая, нахуй, обходительность, когда перед тобой ангел в образе демона похоти? Какая осторожность, когда один взгляд из полуопущенных ресниц все триггеры к чертям срывает, заставляет только желать? Желать так, как никогда доселе, до натянутых до предела нервов, до дрожи в коленях. Ангел в теле бляди. Тут никакой выдержки не хватит. Хосок не рассчитывал на секс так быстро, но, усадив в ламборгини почти безжизненное тело, которое собирался отвезти домой, сорвался. Пак ластился, как котёнок, что-то несвязное рассказывал и дул свои самые ахуенные из всех губы, просто идеальные для члена Хосока. Он, сам не ведая, провоцировал Монстра, выманивал его наружу, дал ему затмить человеческую сущность. Хотя была ли она… Хосок не видит Пак Чимина. Никогда не видел. Хосок видит томный взгляд, толкающие на грех губы, видит молочные бёдра, освобождённые от ненужной ткани, видит упругую задницу, которую до горящих ладоней бы шлёпать, ноги, которым место на его плечах, видит плоский живот, на котором будет размазываться его сперма. Хосок видит божественное тело. Ему плевать на какого-то там Пак Чимина. Хосоку сейчас нужно только одно — эта задница на его члене, сладкий язык у него во рту, эти хрипы и стоны, льющиеся в его уши, и он своё возьмёт. Это не проблема Хосока, что мальчишка не умеет пить, и тем более, не его проблема, что он так открыто сейчас подставляется, тянет к нему руки, обвивает ногами торс. Хосок тянется за смазкой, потому что сдерживать себя превращается в пытку, стоит так, что больно. Хосок вообще до Чимина, кажется, не знал, что такое желание, именно этот мальчишка внутри такую бурю вызывает, что плевать, где и чем занят Хосок, одна мысль о нём — и рука к члену тянется. Хосок этой задницей одержим, и сегодня ночью он свою одержимость покормит, затрахает его до полусмерти, отыграется, потому что слишком долго ждал, терпел. Слишком долго своё желание в узде держал. Он обильно выдавливает на пальцы смазку и, аккуратно перевернув Чимина на живот, размазывает её между его ягодицами. Не сдерживается, легонько шлёпает по ним пару раз, примеряет ладони. Наслаждается бархатной кожей, планирует его всего вылизать, но позже, намного позже, сперва он хочет в него. Сильно хочет. Аж пальцы дрожат, как в ломке, — так сильно хочет, что боится отключиться от желания. Упирается носом в выемку между лопатками, вдыхает, нюхает, а руками ягодицы разводит. Мозг Чимина истошно орёт, что кто-то трогает его там, где не должен, но Пак не в силах сопротивляться. Особенно когда Хосок медленными движениями массирует кольцо мышц, шепчет на ухо, как же он прекрасен, манит, завлекает, и Пак слушает его, как под гипнозом. Впитывает в себя каждое слово, каждую ласку, сам пальцы в чужую ладонь вкладывает, сам за порог преисподней переступает, поддаётся. Даже когда Хосок сильно сжимает в ладонях половинки, рычит, обещает выебать до потери сознания, Чимин не понимает. Его разум притуплён чужими сладкими речами, его тело давно уже не его, а перед глазами только одна реальность, где кроваво-красное озеро зазывает, на самое дно тащит. Он всё так же в выстроенном алкоголем и расслабленным разумом вакууме, слова бьются о него и отлетают назад, а предательское тело подчиняется умелым рукам, только их слушает, приказы выполняет, большего жаждет. Пак выгибается, подставляет задницу, тянется за руками и всхлипывает прямо в губы Хосоку, когда тот, продолжая сосать его язык, просовывает внутрь первый палец. Чимин сопротивляется, ёрзает, пытается соскочить, выталкивает изо рта чужой язык, даже на локтях приподнимается, но сильное тело вдавливает его в простыни, а властный голос шепчет: — Терпи. Чимин бы и рад, но ему слишком больно, и он уже готов начать кричать, не понимая, за что с ним так, как Хосок сгибает уже два пальца в нём, и тело прошибает волна сумасшедшего, невиданного доселе удовольствия. Крик плавно перетекает в стон, ладони комкают простыню, а обезвоженные губы просят «ещё». Монстр победно скалится, трахает его пальцами, второй рукой смазку по своему члену размазывает. Нахуй все прелюдии, всю подготовку, парнишка течёт, как последняя сучка, сдыхает от перевозбуждения, будто бы Хосоку лучше. Чон и так свои губы жуёт, цепями себя обматывает, но больше терпеть не получится. Чимин уже сам себя его пальцами трахает, и Монстр понимает, что время. Он пристраивается, входит медленно, осторожно — рвать его не хочется. Вся смелость Чимина с членом внутри улетучивается. Больно до искр перед глазами, до вытянутых в судороге пальцев на ногах, он отчаянно пытается отодвинуться, но Хосок стальной хваткой вжимает его в простыню и вновь толкается. Чимин визжит, боится лишнее движение делать, потому что каждое — это боль адская, просит отпустить его. Но Хосок не останавливается, всё твердит: «терпи, пройдёт», — прикладывает ладонь к его губам, и пусть Чимин кусает почти что до крови, всё равно его трахает, насильно заставляет к размеру привыкнуть. И Чимин привыкает, перестаёт зажиматься, расслабляет тело. Делает это не для чужого удовольствия, а чтобы себе страдания облегчить, и это помогает. Хосок трахает размашисто — стоит оказаться в горячем узком теле, дорваться до так сильно желаемой награды, что он забывает обо всём, в том числе и о том, что парень под ним пару минут назад был девственником, так ещё и гетеросексуален. Хосок натягивает его на свой член так же, как это делал в своих мыслях: нетерпеливо, глубоко, оставляет на молочной коже синяки, царапины, отпечатки своих пальцев, мнёт, сжимает, не насыщается. От резких движений и глубоких толчков кровать по полу ходит. Чимин вообще своё тело ниже поясницы почти не чувствует, оно будто онемело. Он думает, больше не выдержит, только разрыдаться собирается, как Хосок находит правильный угол, и первый стон удовольствия сменяет первый всхлип и слетает с покусанных губ. Чимин зарывается лицом в простыни, мычит что-то несвязное, но Хосок обхватывает пальцами его за горло, заставляет поднять лицо от простыни, выгнуться, и, продолжая трахать, нагибается к уху: — Продолжай стонать, я хочу слышать твои стоны от моего члена в тебе. И Чимин выполняет, захотел бы отказать — не смог. Потому что Хосок внутри сейчас нужнее воздуха. Он сильнее его в себе зажимает, молит не останавливаться, чувствует себя распятым на этой огромной постели и, выгнувшись так, как ни один танцор в этой долбанной вселенной не выгнется, кончает только от того, что его член трётся о простыни, только от того, что в нём Чон Хосок. У Чимина лёгкое головокружение, кажется, кровать вместе с ними от стены к стене швыряет, оргазм продолжает волнами накатывать, заставляет до боли ребро ладони кусать. Слишком хорошо, слишком невероятно. Чимин испачкан в собственной сперме, только облегчения никакого, наоборот, пламя внутри в синее окрашивается, его рвёт на куски и растаскивает это дикое, необузданное желание. Хосок переворачивает его на спину, подтаскивает за бёдра к себе и продолжает трахать на весу, заставляя Чимина чуть ли не кричать в голос от продолжающего долбиться в простату члена. У Чимина перед глазами очередной огненный шар, готовящийся вот-вот взорваться, под пальцами чужие упругие мускулы, в заднице далеко не маленький член, и ему нравится. До кровавых полос на чужом теле, до глубоких укусов и сорванного охрипшего голоса. Он сам приподнимается, сам насаживается, умоляет не останавливаться, сильнее ноги вокруг его торса обвивает, буквально впечатывает в себя, пусть и воздух не просочится. Хосок вгрызается в молодое, девственное тело, портит, пачкает, оставляет свои знаки и метки. Выходит, несмотря на протест Пака, продолжает сам себе надрачивать и с издёвкой на губах любуется. Наслаждается триумфом, наблюдая за горящими от нетерпения глазами, так жаждущими его члена, за пальчиками, тянущимися к нему. — Крошка хочет мой член в себе? — Хочу, — просит Пак, с трудом отдышавшись после бешеной скачки. Хосок издевается, медлит, водит пальцами по стволу, горящего взгляда с парня не убирает, но стоит и Чимину последовать его примеру, как подаётся вперёд, валит его на лопатки и загоняет член по самое основание. Чимин задыхается в экстазе, бьётся в конвульсиях и кончает уже во второй раз с протяжным стоном и прослезившимися от потрясения глазами. — Прости, крошка, я кончу в тебя, — ставит его перед фактом Хосок и, не дав Чимину опомниться, бурно изливается в него. Продолжает медленно толкаться, содрогаясь в оргазме, накачивает его своей спермой и валится рядом, отдышаться. Чимин уже отключается, когда чувствует, как его притягивают ближе и как, проведя пальцами по его губам, шепчут: — Сладкая кроха.

***

Юнги закуривает уже третью сигарету, сидя на подоконнике своей кухни. Чемодан так и не разобранным валяется в коридоре. Он приехал домой уже как пару часов, за окном просыпается город, встаёт солнце, а в Юнги вечным сном засыпает надежда, погибает вера. Истерика в аэропорту облегчила общее состояние, помогла выпустить злость и обиду, и Мин чувствует, как сильно его клонит в сон. Если бы он жил не в многоквартирном здании, то ему было бы плевать на отваливающийся пепел с сигареты на пол и риск пожара, но нельзя. Надо ведь думать о других, а другие куда важнее внезапно решившего сгореть Юнги. Он тушит сигарету в пепельнице и, спрыгнув с подоконника, идёт в спальню. Завтра. Всё остальное завтра. Плевать, что за окном уже завтра. Для Юнги ни дни, ни время больше значения не имеют. Он и живёт только потому, что ему разрешают жить. Джин находит Юнги в постели в два часа дня. Мин ещё по телефону коротко ему рассказал о том, почему никуда не улетел вчера ночью, и Джин, воспользовавшись обеденным перерывом, заскочил к другу. Ким отправляет его в душ, а сам заказывает доставку продуктов на дом, потому что без слёз в пустой холодильник Юнги смотреть невозможно. Потом друзья минут сорок пьют на кухне отвратительный растворимый кофе, а Юнги с силой пихает в себя бутерброд с сыром, обещая на ужин приготовить горячее. Через пять дней после неудачной попытки покинуть страну, Юнги звонит Намджун. Юнги не отвечает, отбрасывает мобильный в сторону и вновь включает ставший любимым за последние сутки сериал. Намджун звонить не перестаёт — Юнги не реагирует. «Нам надо поговорить», — приходит через пару минут сообщение в чат, Юнги снова не отвечает. На пороге миновской квартиры Намджун появляется следующим утром. Юнги всё это время, что они в ссоре, пытался вновь заняться самоубеждением, понять Намджуна и его действия, только в этот раз не сработало. Злость и обида на Кима с каждым днём разрастались всё больше и больше, и Юнги уже бросил попытки оправдать его для себя. Именно с этими словами он и встретил у двери Намджуна, который, слушая парня, прошёл на кухню и начал перекладывать в холодильник любимые сыры Юнги и багет, купленный во французской булочной. — Да, я безответственный, эгоистичный, впавший в детство пацан, да, я полнейшая мразь, которая не ставит себя на чужое место, — продолжает говорить остановившийся позади Намджуна Юнги. — Ты можешь назвать меня, как хочешь, но мне уже плевать. Ты был мне нужен — тебя не было рядом. Я устал искать тебе оправдания. — Из всего перечисленного ты именно, что впавший в детство пацан, — заканчивает манипуляции с холодильником Намджун и поворачивается к нему. — Но я понимаю, на тебя столькое свалилось, и ты имеешь право капризничать. — Капризничать? — взрывается Юнги. — Ты называешь моё желание видеть любимого человека рядом, получать от него поддержку, «капризничать»? — Между нами ничего не изменилось, — Намджун делает шаг к парню, протягивает руки, чтобы обнять, но Мин не даётся. — Я по-прежнему люблю тебя. У нас сейчас временные трудности, и мы их уладим. — У нас нет трудностей, — горько усмехается Юнги. — Нас вообще нет. Это мои проблемы, моя яма, в которую я упал, и ты своими поступками только доказал, что она моя и только моя, а не наша. Уходи. — Юнги, перестань, — Намджун вновь наступает. — Весь твой кошмар пройдёт, и мы снова заживём, как прежде. — А зачем потом ты мне нужен? — зло смотрит на него Мин. — После того, как всё пройдёт, после того, как я переживу эту боль в одиночестве, — толкает его в грудь Юнги. — И ещё, как прежде я уже не хочу. Я хочу нормальных и открытых отношений, а не быть тем, кого прячут от жены, как любовницу. — Опять ты за старое, — злится Намджун и резко притягивает парня к себе. Пресекает все попытки вырваться и с силой обнимает. — Ты мне очень дорог, так же, как и моя карьера. Позволь мне остаться. — Остаться? — треснуто улыбается ему Юнги. — Как так? А вдруг кто-то увидел, что ты вошёл, вдруг тебя с утра будут караули… — Прекрати, пожалуйста. — Езжай в полицейский участок, проберись в кабинет капитана и спи с его креслом, — с паузой после каждого слова говорит Юнги. — Вот, значит, как? — Намджун отпускает его и отходит. — Хорошо, моё терпение огромно, я подожду, когда старый Юнги вернётся, — Ким быстрыми шагами идёт в коридор. — Тот идиот больше не вернётся, можешь не ждать, — кричит ему в спину Юнги, и стоит двери за Намджуном захлопнуться, как идёт к окну, лишь бы мельком глянуть на спину удаляющегося мужчины. Вдруг Намджун и вправду больше никогда не вернётся, вдруг окончательно растопчет осколки им же разбитого чужого сердца, и всё, что у Юнги останется, эти воспоминания. Надо их глубже припрятать, сохранить, высечь в своей памяти. Намджун заводит автомобиль и плавно выезжает со двора дома, к которому ещё раз приедет только, если Юнги извинится. Он и вправду сильно скучал, он проделал этот путь, рискнул репутацией, чтобы увидеть Юнги, чтобы побыть с ним какое-то время, но Мин опять ведёт себя, как ПМС-ная баба, и не подпускает ближе. Намджун понимает, что ему сложно, что жизнь для Юнги эти месяцы вовсе не сахар, но его бесит, что младший понимать его не хочет. Намджун не из потомственных полицейских, не из семей тех, кому уже заранее обеспечено стремительное поднятие по служебной лестнице. Ему никогда не приходилось надеяться на кого-то, кроме себя. Он привык сам добиваться своих целей, сам выживать. Намджун очень много учился, работал над собой, бросался в самое пекло будучи обычным офицером, слишком много сил и времени вложил во всё это, чтобы ради Юнги потерять. Юнги терять он тоже не хочет, но искренне не понимает, почему Мин не хочет перетерпеть ещё пару месяцев. Хотя Намджун знает, что лжёт. Лжёт не только Мину, но и себе. Даже получив кресло капитана полиции, он не сможет открыто встречаться с Юнги.

***

В субботу Юнги соглашается на предложение Джина сходить выпить и три часа проводит в баре недалеко от своего дома. Под конец вечера они уже вовсю обнимаются с Джином, подпевают Керри Андервуд и, пообещав хозяину паба, приятному пожилому ирландцу, что придут и завтра, расходятся. Весь следующий день Юнги просматривает объявления с работой, снова рассылает своё резюме и, решив приготовить себе на ужин пасту, спускается в магазин за продуктами. Он опускает в кипящую воду спагетти, ещё разок перемешивает соус и выключает под ним огонь, как в дверь звонят. Юнги не узнаёт через видеофон гостя, поэтому спрашивает в громкоговоритель. — Я от сенатора Маллигана. Бывшего сенатора, — поправляет себя гость. — Он просил передать вам кое-что. Юнги нажимает кнопку и открывает дверь. Перед ним стоит хорошо одетый парень лет двадцати семи, с признаками будущего ожирения и с очень знакомым лицом. Юнги отчаянно пытается вспомнить, где раньше видел мужчину, но не может. — На фотографиях ты другой, — тем временем изучающим взглядом осматривает Мина незнакомец. — Хотя на них ведь ты голый. — Простите, конечно, я не разрешал переходить на ты, — хмурит брови Юнги. — Что вы мне должны передать от сенатора? — Ах да, — мужчина тянется к карману, а потом, резко вскинув кулак, бьёт Юнги по лицу. — Он не сенатор больше. Благодаря тебе. Юнги, прикрыв ладонью окровавленный рот из-за прикушенной щеки, второй рукой пытается дать сдачи. Мужчина с силой толкает его в грудь, и Юнги, который сильно уступает как в весе, так и в росте, больно падает на спину и бьётся затылком о пол. Незнакомец тем временем хватает его за ворот и так растянутой домашней футболки и по полу волочит в гостиную. Футболка не выдерживает натиска и два раза рвётся в руках мужчины, свесившись уродливыми лоскутами с Мина. Юнги делает новую попытку встать, но мужчина снова бьёт его, теперь уже в солнечное сплетение. Каждый удар будто превращает всмятку внутренние органы, Юнги уверен, что он сейчас будет выплёвывать свои же отбитые почки. — Меня Джейк зовут. Джейк Маллиган, а ты, мразь, тот, кто уничтожил нашу жизнь, — парень садится на Юнги и, приподняв его за плечи с пола, с силой прикладывает головой об него. — Ты лишил отца карьеры, имени, моя девушка отказалась выходить за меня после тех фотографий. Поэтому, ты, сука, сдохнешь. Ты не имеешь права жить! — кричит он на него и снова бьёт. Юнги так поздно понимает, что лицо показалось ему знакомым из-за того, что парень очень похож на отца. — Я не виноват, — пытается отплеваться от наполняющей рот крови Мин. — Это не я, это Чон Чонгук. Юнги прикрывает лицо, и очередной удар чуть ли не ломает его пальцы. — Ты и ему жизнь испортил, и похуй, что он сам мразь та ещё, и моему отцу. Ты заноза в заднице этого города. Я убью тебя, и твоя смерть будет ответом за всё, что ты сделал с нашей семьёй. — Тебя посадят, — пытается вразумить явно слетевшего с катушек парня Мин и, воспользовавшись тем, что тот с него слез, начинает отползать. — Мы потеряли не только имя, мы потеряли деньги. Никто не захотел сотрудничать с моей компанией, никто не возобновил контракт, я почти нищий! — нервно ходит туда-сюда мужчина. — А всё потому, что ты захотел славы! — он ловит уже доползшего до двери Юнги за щиколотку и волочит обратно на середину комнаты. Мин по пути хватает пустой графин с низкого столика и, что есть силы замахнувшись, швыряет его в лицо нападающего. Графин падает на пол, не сильно задев мужчину, разбивается на сотню осколков, которые теперь впиваются в тело самого Юнги. Он не сдаётся, вновь встаёт на ноги, игнорирует рвущую внутренности боль и бьёт мужчину в пах. Тот, охнув, сгибается, а Мин сразу же бьёт ещё раз по лицу и кое-как волочит себя к подставке для дисков, на которой лежит мобильный. Надо вызвать полицию, надо попросить помощи. Юнги только успевает снять блок с телефона, как позвоночник прошибает чудовищная боль и перед глазами на миг полностью темнеет. Он пошатывается на месте долю секунды и тяжелым грузом падает на пол, зажав в руке телефон. — Тебе не спастись, ты сдохнешь, — шипит мужчина и снова садится сверху, блокируя все движения. У Юнги перед глазами чёрные круги, в голове мини-взрывы, а лицо — сплошное кровавое месиво, которое болит так, что, кажется, ни одно обезболивающее мира не поможет. Он захлёбывается своей кровью, постанывает от покалывающего ощущения где-то под рёбрами и одними губами просит пощадить. Хотя бы в этот раз пусть кто-нибудь придёт, пусть его спасут от этой боли. Почему нельзя было пустить пулю в лоб или пырнуть ножом, почему он из раза в раз должен переживать такую боль, он и так только из неё и состоит. Почему он продолжает смотреть на дверь, если прекрасно знает, что в неё никто не войдёт. Он никому не нужен. Никто не придёт даже просто проведать. Он и сыну Маллигана нужен только, как труп. Он и есть труп. Чонгук убил его ещё при жизни. Чонгук. Юнги продолжает чувствовать вспышки боли то тут, то там, но она уже приглушенная, он концентрируется на образе Демона. Вспоминает их последний разговор, вспоминает то, как он смотрел, что говорил, и горько улыбается окровавленными губами. Мужчина думает, что Юнги над ним издевается, снова бьёт его по лицу, но улыбку стереть не выходит. Она такая же безумная, как и мысли Юнги сейчас — он ведь нужен Чон Чонгуку. Тот обещал, что придёт. Так сейчас самое время, иначе Чонгук найдёт не пепел, а груду переломанных костей, затянутых в безжизненное тело. Так где же он? Юнги зовёт Демона, думает, что умом тронулся, но уже плевать, за что-то же он должен цепляться, пусть это что-то даже образ самого ненавистного человека. Он полностью концентрирует своё внимание на Чонгуке и одними губами шепчет: — Ты же обещал. Телефон в руке вибрирует, и Юнги резко поднимает наливающиеся свинцом веки. Мужчина только сейчас замечает зажатый в руке Мина мобильный и, чуть ли не переломав его пальцы, отнимает телефон, на экране которого написано: «Чон Демон Чонгук». — Какая прелесть! — хохочет Маллиган младший. — Вот мистер Чон обрадуется моему подарку, — нажимает он на «ответить» и не слышит тихое «идиот», вырвавшееся из губ Юнги. — Господин Чон, — заливается безумным смехом мужчина. — Нет, это не Мин Юнги, и боюсь, он вам больше никогда не сможет ответить. Пауза длиною в вечность на том конце трубки и одна только тишина. Давящая на виски тишина. Та самая, которая заставляет лопаться от дикой пульсации венки на лбу, которая делает слабые биты сердца такими громкими, что в пору бы оглохнуть уже. Тишина, после которой ничего живого не остаётся. Та самая, которая наступает за миг до самого масштабного и чудовищного землетрясения, у которой знамя в руках такое же алое, как кровь тех, кто посмеет её нарушить, кто посмеет её не понять. Юнги её прекрасно знает, по запаху узнаёт. Она мёртвыми чёрными бабочками на пол сыплется, серым пеплом дорожку для Демона расстилает. — Ясно. Юнги отчётливо слышит сказанное не на громкоговоритель слово из четырех букв, слышит пробирающий до костей мороз в этом голосе, видит, как ледяные ветры пошатывают люстру над головой. С ужасом наблюдает за тем, как расплывается чёрной дырой тень за его гостем, и продолжает глохнуть от без остановки бьющего по ушам этого «ясно». Оно предвестник апокалипсиса, там, где это слово, там и сам сатана объявится — Мин не сомневается. Юнги не сдерживается и, несмотря на то, что ранки на губах противно рвутся, продолжает хихикать. — Ты что, больной? — зло смотрит на него мужчина и достаёт из кармана красивый, шёлковый галстук от Этро. Юнги покупал такой Намджуну на годовщину. «Раз уж умирать, то со вкусом», — думает, продолжая улыбаться, Мин. — Чего ты ржёшь, ублюдок? — шипит Маллиган и наматывает галстук на руку. — Я избавлю от тебя город, отомщу за отца и окажу огромную услугу Чон Чонгуку. Хорошо, когда такие влиятельные люди тебе должны. — Быстрее… — не прекращает улыбаться Юнги и смотрит на галстук. — А то не успеешь. — Ты точно тронутый, а у нас вся ночь впереди, — брезгливо морщится мужчина, а Юнги тем временем отчётливо видит в своей голове прорывающийся сквозь мрак ночи свет фар чёрного матового роллс-ройса и то, как Демон, который всегда хладнокровен и безэмоционален, впервые в жизни нервно постукивает пальцами по дверце автомобиля. — У тебя пара минут, — выплёвывает кровь на паркет Юнги. — С чего это? — бесится на истерику парня сын сенатора. — Чон Чонгук очень не любит, когда трогают его куколку.

А я его куколка.