Чимин просыпается до рассвета, с трудом присаживается на постель и стеклянным взглядом смотрит на спящего рядом Хосока.
Чимин помнит всё. Как бы он ни хотел забыть — не сможет. Не потому, что он весь усеян следами чужих зубов и засосами, не потому, что на заднице огнём горят отпечатки
его ладоней, и не потому, что все кости нещадно ломит. А потому что чужие поцелуи и грубые ласки не только его тело, но и душу осквернили, наложили на неё огромный отпечаток, вынули, истязали и запихали обратно, только на место не усадили. Вот и болтается сейчас, место себе не находит, как потерянный всадник, внутри блуждает и так придавленного неподъёмным грузом реальности к кровати Чимина беспокоит.
Чимин масштаб катастрофы только–только осознавать начинает, понимает, что он совершил огромную ошибку, что позволил себе расслабиться, а в итоге лежит сейчас в постели того, от кого бы на край земли убежать, спрятаться. А под черепом противный, об стенки долбящийся голосок не затыкается, всё ему пересказывает: и то, как поддавался, как ластился, как сам раскрывался, в чужие руки просился. Чимин обхватывает голову руками, жмёт изо всех сил, шёпотом просит голос заткнуться, но он всё громче и громче, эхом в голове расползается — Чимину от него не сбежать. За одну ночь он не просто себя потерял, позволил собой воспользоваться и пал ниже некуда, он лёг под человека своего пола. Он, кто за всю свою жизнь ни разу и мысли подобной не допускал. Минхо, который свою нетрадиционную ориентацию никогда не скрывал и даже к Чимину в начале их знакомства подкатывал, сейчас бы очень сильно удивился, а сам Пак бы рассмеялся над словами, которые тогда сказал другу: «мне нравились, нравятся и будут нравиться только девушки». Какая ирония, а сам сейчас лежит в постели с мужчиной, тем самым, который всю ночь утолял с ним голод. И Чимин больше не уверен, что этот голод был только у одного из них.
Надо бежать. Надо дойти до своего дома, закрыться в своей комнате, почувствовать себя в безопасности. Знакомая обстановка и ежедневный график дел помогут стереть подробности этой ночи, притупят отвратительное чувство стыда и вернут Чимина в обычную колею. Должны вернуть.
Он аккуратно сползает с постели и, схватив в охапку разбросанную по комнате одежду, выходит за дверь. Чимин думал, они в номере гостиницы, но это квартира — огромная, роскошная, с окнами на всю стену. Пак горько улыбается мысли, что его хотя бы, как дешёвую блядь, в отель не потащили, а домой привезли, и начинает лихорадочно натягивать на себя джинсы и футболку. Он долго стоит перед дверью, боясь ошибиться кнопкой и разбудить того, от кого бежит, но сегодня боги на его стороне — щелчок, и она бесшумно открывается. Только оказавшись на первом этаже высотного здания, Чимин разжимает сомкнутые в кулаки ладони и, глубоко выдохнув, переступает через порог. На улице, прямо у выхода, пара громил курят сигареты и с подозрением рассматривают Пака. Чимин придаёт уверенности походке, даже улыбнуться им получается, вдруг это люди Хосока и вдруг его потащат обратно. Он ловит первое попавшееся такси и называет адрес улицы, с которой до его дома идёт автобус. Проехать весь путь на такси у Чимина денег нет.
Только закрыв за собой дверь своей комнаты и обрадовавшись тому, что мамы нет дома, Чимин позволяет себе рассыпаться. Буквально. Сползает по двери на пол, обхватывает руками колени и позволяет слезам оросить своё лицо. Он пошёл на поводу у Монстра, он дал ему то, что нельзя было, позволил поиграться с собой, а теперь хоть пусть весь город слезами утопит — ничто не изменить. И пенять стоит только на себя — его поманили, а он поддался. Как маленький ребёнок, позволил утащить себя на дно, не препирался, не сопротивлялся, сам лично объятия Монстру раскрыл.
Внезапно одна кажущаяся реальной мысль вспышкой озаряет сознание — Хосок никогда не скрывал, чего именно хочет от Чимина, так вот теперь, получив желаемое, скорее всего он, наконец-то, оставит его в покое. Чимин унесёт с собой в могилу произошедшее этой ночью, он соберёт себя по крупицам, вернётся к танцам, полюбит хорошую девушку и заживёт нормальной жизнью. По-другому и быть не должно, уговаривает себя Пак и мысленно поздравляет себя с избавлением от Монстра, пусть и плата за свободу была так высока.
Чимин весь день проводит дома, половину его в ванной, где тщательно пытается смыть с себя чужие следы и запах, который будто под кожу въелся. Подолгу смотрит на доказательства «их» ночи, расцветающие отнюдь не красивыми цветами, как в слезливых женских романах, а уродливыми шрамами на когда-то девственно-чистом теле, и тщательно замазывает маминой тоналкой засосы на шее. Пока все эти следы с него не сойдут, он в зеркало больше не посмотрит. Чимин прекрасно знает, что тело, может, и всё забудет, сотрёт, но душа так же будет продолжать противно ныть, из раза в раз напоминая ему о собственном падении. Но, может, хоть со временем эта боль притупится. Забьётся куда-то глубоко, а сверху Чимин её новыми воспоминаниями, а может, новой болью зальёт.
Вечером он помогает маме накрыть на стол, валит своё подавленное состояние на плохое самочувствие, и они уже садятся ужинать, как в дверь звонят. Пак сам идёт к двери, не позволяя Лее беспокоиться, думая, что это их сосед Лесли, который часто заходит попить с мамой кофе. Вот только на пороге стоит Чон Хосок. Монстр зло ухмыляется, глазами на лбу Чимина отверстие проделывает, в мозг просачивается, все охранные сигнализации, сирены врубает. Чимин рукава кофты до пальцев натягивает, опускает взгляд на пуговицы на обтянувшей сильную грудь рубашке, в глаза не смотрит, мечтает сквозь землю провалиться. Он отшатывается назад, всё пытается хоть слово сказать, прогнать, нагрубить, но слова песком горло драят, вместо них только воздух со свистом вылетает. Хосок тем временем, не дождавшись приглашения, сам в дом входит, легонько Чимина в плечо толкает и, увидев забеспокоившуюся о долгом отсутствии сына и вышедшую к ним Лею, тепло ей улыбается.
— Господин Чон, — растерянно смотрит на мужчину Лея, не замечает прибитого к стене одним появлением Хосока сына. — Какими судьбами?
— Миссис Пак, простите, что так поздно беспокою, — улыбается женщине своей самой очаровательной улыбкой Чон. — Я буквально на две минуты зашёл, занести Чимину проигранное мною ему в споре джелато.
Пак только сейчас замечает пакет в руках Хосока.
— О, вы за такой короткий срок успели подружиться? — удивляется женщина. — В любом случае, вы приехали как раз на ужин, оставайтесь, поужинайте с нами, — воодушевляется Лея.
— Почему бы и нет, я голоден, — возвращает ей улыбку Чон и поворачивается к жующему от злости губы Чимину.
— Чимин, покажи гостю, где ему руки помыть, а я расставлю ещё приборы, — Лея, схватив пакет, переданный ей Хосоком, убегает на кухню, а Пак отлипает от стены и молча идёт в сторону ванной.
— Так и будешь в молчанку играть? — Хосок идёт позади, и Чимину всё время хочется обернуться, потому что никогда не знаешь, он обнимет или нож меж лопаток воткнёт. Хотя Хосоку, чтобы Чимин на куски распадался, и делать ничего не нужно — одного его присутствия достаточно. У Чимина с самого первого дня их знакомства вокруг шеи невидимая петля, Хосок её, когда хочет, натягивает, когда хочет, отпускает, дарит ему пару мгновений мнимой свободы, и по новой. В этот раз свобода восемь часов длилась, и вот Монстр снова жертву унюхал, по пятам за ней ходит, в угол загоняет и когти выпускает. Только Чимину пора бы защитные блоки выставить, начать свою свободу назад отвоёвывать, иначе окончательно потеряет, навеки к нему прибитым останется.
— Воспользуйтесь добротой моей матери, поешьте нашу еду и убирайтесь, — чеканит каждое слово и пытается пропустить гостя в ванную, но Хосок резко хватает его за горло и прижимает всем телом к стене.
— Опять на «вы»? — шипит он ему на ухо, ловит зубами мочку, больно кусает. — Откуда такой холод, это высокомерие, будто не ты вчера, как последняя блядь, от моего члена стонал.
— Пусти, — хрипит Чимин и пытается вырваться, но Хосок сильнее его удерживает, до новых синяков руки и бока сжимает.
— Ты не с тем играешь, крошка. Я не разрешал тебе уходить утром, ты меня расстроил, — хрипло говорит Чон. — Я не насытился, я даже не начал насыщаться, а ты сбежал. Сука, как же я скучал по тебе, — он продолжает грубо зажимать его в руках, губами по лицу водит, к подбородку спускается. На лету ловит вырвавшийся на свободу маленький кулачок, больно выворачивает его руку и проводит языком по чужим губам. Снова и снова. Требует раскрыть рот, давит — Чимин непреклонен, Хосок не отступает. Зубами нижнюю губу оттягивает, рычит от нетерпения и злости, клянётся до крови прокусить, Чимин охает, и вот Хосок уже внутри. Это не поцелуй — это бой. И проигрывает, как и всегда, Чимин. Он кусает, ногтями царапает чужой локоть, борется, но Хосок будто не чувствует ничего, сильнее вгрызается, напролом идёт, на свою же кровь, рот наполняющую, не реагирует. С коридора доносится голос Леи, зовущей к столу, и Хосок, отпустив парня, делает шаг назад. Чимин срывается в сторону гостиной первым, но Хосок ловит его поперёк, оставляет короткий, целомудренный, издевательский поцелуй на лбу и только потом окончательно отпускает.
Весь ужин Чимин сидит как на иголочках, старается не смотреть на гостя, не слушает, не реагирует. Лея, как и положено гостеприимной хозяйке, хлопочет вокруг своего же работодателя, общается с ним, а потом обращается к сыну. Чимин так и сидит, считая горошинки в своём рисе, отвечает только с третьего раза, извиняется, что ушёл в себя.
— Господин Чон говорит, что он был у тебя на выступлении, а ты мне ничего не рассказывал, — обиженно говорит женщина.
— Да… был, — прокашливается Пак, вспоминая их первый поцелуй и цветы, белым ковром накрывшие его гримёрку.
— Так вы давно так тесно общаетесь? — недоумевает женщина. — Прям близкими друзьями стали.
— Очень близкими, — сощурив глаза, смотрит на Чимина Хосок. — Ближе просто некуда.
Лея, не понимая, смотрит на мужчину пару секунд, потом встаёт, чтобы убрать тарелки и пойти за десертом.
— Ну вот, ты ничего не съел, — журит сына Лея.
— Я сыт, — бурчит Чимин и продолжает комкать салфетку на столе.
Лея хлопочет над столом, и через десять минут все трое пьют кофе с любимыми печеньями Чимина, которые так вкусно умеет печь только мама.
— Почему вы не пробуете джелато? — вдруг обращается к женщине Хосок. — Я купил самое лучшее и взял два вида: со вкусом малины и с латте.
— Самое лучшее в Италии, — фыркает Чимин.
— Да ладно? — откидывается на спинку стула Хосок и с интересом смотрит на парня.
— Как некрасиво, — хмурится Лея и недовольно смотрит на сына.
— Самое лучшее в Италии, в джелатерии в Сан-Криспино, и я ненавижу малину, — кривит рот Чимин.
— Так может, стоило бы немного о себе рассказать? — холодно спрашивает Хосок.
— Может, стоило бы спросить? — парирует Пак.
— Может, ещё кофе? — пытается разрядить обстановку Лея.
— Так какой ты любишь? — подаётся вперёд Хосок.
— Какая разница, мы живём не в Италии!
— Какой?
Чимин дёргается на стуле от этого «какой». Оно противно стягивает кожу, настолько, что если Хосок скажет ещё одно слово с таким тоном, то Чимин не выдержит, и она по швам разойдётся. Он делает глубокий вдох, откладывает в сторону тарелку и, убеждая себя, что выдержит, поднимает взгляд.
— С сицилийскими фисташками, — с вызовом отвечает ему Чимин.
«Вызов принят». Хосок не отвечает, смотрит только долго, прямо в глубину чужих глаз, заставляет Чимина о бездну льдин в своих зрачках резаться, красными узорами белый снег разрисовывать.
— Спасибо большое за чудесный ужин, но мне пора откланяться, — поворачивается к хозяйке Хосок и поднимается на ноги. Он отчётливо слышит вздох облегчения, сорвавшийся с губ Чимина, и усмехается про себя.
— Не беспокойтесь, пожалуйста, — останавливает он сорвавшуюся его проводить женщину. — Меня Чимин проводит.
Чимин нехотя поднимается со стула и идёт в прихожую, за ним, не сводя глаз с хрупкой фигурки, затянутой в домашние растянутые штаны и кофту с мультяшным героем, двигается Монстр.
У Хосока диссонанс, будто бы не этот мальчишка вчера так горячо на его члене скакал, так глубоко его принимал и стонал так, что позавидовали бы все порно-актёры. Сейчас перед ним домашний, уютный ребёнок, которого хочется посадить на самолёт и отвезти в Италию, в ту самую джелатерию. Накормить бы его фисташковым мороженым, только чтобы увидеть, как у него искрятся глаза и каково это, когда он улыбается от всего сердца. Хосок прогоняет странные для него и доставляющие ощутимый дискомфорт мысли и прямо у входа успевает сорвать секундный поцелуй с чужих таких желанных губ.
— Я ещё приеду, ещё и ещё, столько, сколько понадобится, — говорит ему в губы Чон. — Поэтому будет лучше, если ты не будешь меня избегать и убегать. Не думаю, что твоей маме стоит знать, какой ты на самом деле.
— Пахнет шантажом, — отталкивает его Чимин.
— Так это он и есть, — усмехается Хосок и вновь делает шаг вперёд. — Завтра пятница, после тренировок я заберу тебя в клуб. Отныне ты моя кроха, и я хочу проводить с тобой больше времени.
— У тебя серьёзные проблемы с головой, — зло смотрит на него Чимин. — Я никуда с тобой не пойду: ни завтра, ни послезавтра, ни через год. Я даже видеть тебя не хочу! Ты получил то, чего хотел, оставь меня в покое!
— Не получил, — Хосок нависает сверху, упивается своей властью и тем эффектом, который производит на вмиг сжавшегося Чимина. Он смотрит так, что Пак мечтает исчезнуть, лишь бы не пытаться вынести этот складывающий его пополам взгляд. — Ты выдаёшь мне себя дозами, а я любитель побаловаться, ты должен об этом знать. На тебя я только подсел, не слезу ближайшее время, так что будь умничкой, не доводи до того, чтобы у меня были ломки, тогда я превращаюсь в Монстра, прям как в сказке, только наоборот — я лицо человека поцелуем не возвращаю. Прихвати с собой выходную одежду, не забудь, — подмигивает ему Хосок и идёт к ламборгини, оставив пышущего злостью Пака у двери.
Хосок пару секунд следит за так и застывшей у двери маленькой фигурой, а потом заводит автомобиль и выезжает со двора дома того, о котором, не переставая, думает с тех пор, как открыл веки утром.
Хосок был разъярён, не обнаружив мальчишку рядом, он для профилактики даже охране своей лицо разукрасил просто потому, что разрешили покинуть квартиру, хотя сам Хосок и не запрещал. Он думал проснуться с ним в своих объятиях, продолжить ласкать это тело, встретить утро с самого сладкого поцелуя, а в итоге обнаружил пустую постель. Закончив дела и справившись со всеми поручениями брата, Чон сразу поехал к Чимину, джелато он купил на случай, если Лея окажется дома, и придумал легенду об их дружбе. Если всю дорогу до этого района Хосок думал, что, только увидев Чимина, сперва приложит его головой о первую стену за самовольность, то, увидев его, открывшего ему дверь, думал только о том, как бы не сорваться и не трахнуть его на их же старом обеденном столе в гостиной. Странное и новое чувство, когда, получив то, чего он хотел, Хосок впервые хочет с ним большего, а не ищет новый объект для приключений.
«Ещё разок, потом посмотрим», — решает он про себя, достаёт мобильный и диктует собеседнику заказ.
— Повторяю, пусть купят в Сан-Криспино большое ведёрко и только сицилийской фисташки. С каких пор семья Чон занимается продажей мороженого? — смеётся Хосок в трубку на недоумение собеседника. — Это спецзаказ, моя крошка хочет именно такое джелато. Я знаю, что ты продаёшь, как бы это сказать, совсем не мороженое, но для друга постараешься. Винни, дорогой, ты получишь за ведёрко джелато столько же, сколько за пакетик своего лучшего товара. Чао.
***
Чонгук о Юнги не забывает. Он его не видит, не слышит, но помнит каждую секунду каждого дня. Чонгука это сильно раздражает, потому что позволять какому-то человеку занимать все свои мысли — не в его правилах. Но с Мин Юнги никакие правила не работают. Поэтому Чон сдался, он больше со своими мыслями не борется, позволяет Юнги в себе обживаться, не сопротивляется. Он, не прекращая, думает о лисьих глазах цвета самого чёрного кофе, о коже, которая своим сиянием даст фору самому тонкому и искусному фарфору Востока, о тонких запястьях, которые Чонгук помнит в своей руке до сих пор, о длинных красивых пальцах, которые так отчаянно цеплялись за ворот его рубашки. Осыпать бы эти пальцы дорогими перстнями, оплести бы эти запястья браслетами, усеянными драгоценными камнями, под ноги расстелить ковёр из тончайшего шёлка, а самое главное, на тонкую, красивую шею надеть усыпанный бриллиантами ошейник, провести от него тонкую цепочку из белого золота и обвести вокруг своего запястья. Вот только проблема — такие, как Мин Юнги, этого не примут. Он сразу плеваться, царапаться, ругаться будет, моментально все мосты поднимет, стены вокруг себя возведёт и так в своей крепости проживёт. Но, а такие, как Чон Чонгук, спрашивать не будут. Юнги будет оплетён драгоценностями, и это будет его единственная одежда. Красивой куколке — всё самое красивое. Чонгук его в башне запрёт, охраной окружит, только сам с ним играться будет, в его руках покой находить. Пусть вырывается, пусть сопротивляется, но Чонгук эту картину все последние ночи видит, он себе в таком удовольствии не откажет.
Мин Юнги нравится ломать, нравится, когда он ползает у ног уже почти без сил, но ещё больше нравится, когда эта кукла, то тут, то там придерживая руками раны, из которых кровь хлещет, всё равно на ноги встаёт, всё равно с вызовом смотрит. Достойный противник, неогранённый алмаз. Одержимость Чон Чонгука.
Всё это время Чонгук считает убытки, пытается повысить производительность, разбирается с правоохранительными органами и думает о Юнги. Каждую ночь перед сном, неважно, один он засыпает или нет — Чонгук видит Юнги, он его чувствует, ощущает, и ему это нравится. Чонгук почти закончил разбираться с самыми крупными проблемами и уже думал на днях зайти в гости к своей одержимости, как сегодня вечером произошло кое-что странное.
Он сидел у себя в кабинете, сделал передышку от дел и решил расслабиться с бокалом виски, когда глаза зацепились за синюю бархатную коробочку, в которой лежит ожидающий своего часа зуб Мин Юнги. Чонгук ставит бокал на стол и, поднявшись с кресла, идёт к шкафу. Он прекрасно помнит тот вечер, помнит единственный раз, когда Юнги сам цеплялся за него, как прижимался, как обнимал его и пусть от страха, от отчаяния — для Чонгука это не имеет значения. Тогда на балконе его и переклинило. Чонгук понял, что хочет больше, ближе, глубже. Хочет втирать его себе под кожу, пускать в темноту внутри, плескаться в глубине его глаз, чувствовать его под собой, на себе, в кольце своих рук. Понял, что часами может, уткнувшись в его шею, время проводить, понял это по паре минут под ночным небом, по паре минут, стоящим кому-то свободы. Он протягивает руку к коробочке, к единственному, что у него есть от Юнги, и как сейчас видит полный мольбы чужой взгляд, непринятие наказания, сопротивление и чужую рубиновую кровь, пропитавшую всё вокруг, помнит его агонию и боль, но больше всего помнит эту жгучую, топящую радужную оболочку глаз ненависть.
Она прекрасна. Она, как лучший товар на чёрном рынке. Она исключительна, редка, как самое выдержанное вино, как чёрный бриллиант. Она притягивает сильнее всего. Если она так наружу просачивается, если от одного его взгляда у Чонгука по всей поверхности кожи покалывания, то какова она внутри. Чонгук хочет увидеть её всю, нащупать дно, окунуться, потому что нет эмоций чище, нет чувства сильнее.
Он протягивает руку и, только коснувшись коробочки, отдёргивает её. Телефон на столе нарушает тишину непрекращающимся звонком. Чонгук потирает левой рукой запястье, которое от одного прикосновения словно судорога хватила, ещё пару секунд смотрит на коробочку, а потом возвращается на место и отвечает. Переговорив со своим помощником, он всё-таки решает набрать Юнги, напомнить о себе. Рука до сих пор ноет, как после сильного напряжения, и эта странная, тянущая боль в мышцах не даёт отвлечься на что-то другое.
Чонгук понимает, что что-то не так сразу же, стоит незнакомому голосу ответить на номер. Чонгук знает о попытке Юнги покинуть страну, знает почти всё о его передвижениях и, ещё слушая мужчину, второй рукой скидывает Калуму сообщение подготовить машины. Чонгуку понадобилась пара секунд, чтобы взять под контроль отчего-то не подчиняющийся и прилипший к нёбу язык, суметь выдавить из себя слово из четырёх букв, чтобы стряхнуть со стола то, что осталось от когда-то любимой ручки, до этого зажатой меж пальцев. Он вешает трубку, высылает пару своих людей к дому Намджуна, а сам приказывает Калуму ехать к дому Юнги — Чонгук не знает, где именно искать Мина.
Чонгук сидит на заднем сидении чёрного, матового роллс-ройс фантом и смотрит в окно. Но не видит ничего, кроме мрака. Огни улиц, свет фар мимо пролетающих автомобилей — всё меркнет перед поднимающейся из самых недр его души темноты. Она из него галлонами сочится, всё вокруг затапливает. Чон уверен, взгляни он в зеркало, и там вместо глаз чёрные дыры увидит. Стискивает пальцы на дверце, с трудом рвущееся внутри чудовище, жаждущее крови, удерживает, обещает в этот раз его покормить, мордой в чужую кровь пихнуть. А кровь будет и её будет много. Потому что посягать на то, что принадлежит Чонгуку, нельзя.
Потому что Мин Юнги — куколка Чон Чонгука.
Он чужим, грязным рукам своё трогать не позволит. Оторвёт обе. Без анестезии. Упьётся криками, болью, агонией. Но злость сейчас можно делить на два. Чонгук впервые в жизни так сильно проебался. Тот, кто всегда просчитывает всё на пару шагов вперёд, не додумался выставить перед домом Юнги охрану, мало ли какие ещё враги у этого ходячего самоубийцы, кроме Чонгука. Но он надеялся на Намджуна. Чон усмехается своей мысли. Ким Намджун сдохнет хотя бы потому, что когда-то касался его куколки, но Чонгук и вправду надеялся на него. Ведь Юнги парень того, кто контролирует самый крупный район города, и при всём при этом он находится в постоянной опасности. Это немыслимо. Как можно не защитить своё? Как можно не защитить Юнги? В нем веса-то сорок килограмм, драться не умеет, только кусается и матерится, такого вообще наружу только с охраной выпускать, а перед домом, минимум, двоих держать для уверенности. Чонгук настолько зол на свою беспечность, что готов одной рукой дверь автомобиля оторвать. Вместо этого он продолжает подгонять и так сильно нервничающего от нетерпимости босса Калума и постукивает по стеклу. Ярость оседает внутри тёмными клубами, впитывается в стенки сосудов, а впереди даже здания Юнги не видно.
— Не успеем — всё спалю, — цедит сквозь зубы Чонгук, Калума до нервного срыва чуть ли не доводит.
— Вас не должны увидеть, вы официально под арестом, — всё равно выполняет свою работу Калум.
— Ты с медлительностью черепахи жить не должен уже, но живёшь же! — голос Чонгука стальной, он не кричит, не машет руками, но лучше бы кричал, да хоть вмазал бы. Калум его таким никогда не видел, у него устава «как себя в такой ситуации вести» нет. Он сильнее по газам давит и, только на улицу журналиста въехав, выдыхает. Калум выбегает из автомобиля первым, открывает боссу дверь, приказывает двигающейся за ними тенью охране остаться внизу и следует за Чоном. Уже в лифте Калум, который привык в любой непонятной ситуации тянуться к оружию, достаёт пистолет.
— Не смей, — шипит Чонгук. — Голыми руками каждого, кто моё посмел тронуть.
«А если их много», — не осмеливается озвучить мысль Калум, но пистолет убирает.
Дверь в квартиру приоткрыта. За ней тишина. В Чонгуке чудовищная мысль, что опоздал. Он легонько толкает её, идёт по следам на полу, по крови, забрызгавшей коридор, клянётся за каплю пролить литр, останавливается на пороге гостиной и, прикрыв веки, выдыхает. Юнги жив и даже взглядом попробовать убить пытается. Чонгук бы улыбнулся, но потом, потому что сейчас пахнет кровью. Такой знакомой, самой сладкой, той, которая в нём Демона будит, и сейчас он звереет.
Калум молча проходит к окну и, остановившись там, ждёт приказов. Юнги Чонгука ещё до прихода чувствует, не ошибается. Вот он, Демон, стоит в пяти шагах, и, вроде, надо бы испугаться, но Юнги впервые с момента прихода Маллигана расслабляется. Пускает всё на самотёк. Дальше пусть Чонгук разбирается, решит обоих грохнуть — ради бога, но Юнги больше бороться, цепляться не хочет. Он устал. Так и лежит, придавленный к полу боровом, который даже галстук вокруг его шеи обмотал, и смотрит. Смотрит не с мольбой, не с призывом помочь, смотрит бесцветно, смотрит неудивлённо, в Чонгуке вековые устои переворачивает.
— Господин Чон, — растерянно хлопает ресницами Маллиган.
— Слезь с него.
Юнги всё это время избивали, душили, смертью угрожали, но страшно так, как сейчас, не было. В гостиной резко холодно и темно. Страшно не за себя, страшно за Маллигана. После такой интонации не выживают, света больше не видят. Юнги, наверное, никогда эту внутреннюю дрожь от присутствия Демона не усмирит. Из раза в раз страх перед ним всё больше, но желание не сломаться — ещё больше. И даже сейчас, когда голос Чонгука душу через тёрку пускает — Юнги держится, даже на миг позволить ему превосходство почувствовать не даст.
Мужчина повинуется, сползает с Юнги и с глупой улыбкой отходит на пару шагов. Чонгук подходит ближе, опускается на корточки рядом с Юнги, легонько, даже нежно проводит костяшками по налившейся красным скуле, опускается к подбородку, смотрит с пробирающей до костей нежностью. Только от неё страшно не меньше.
— Больно?
— После тебя терпимо, — Юнги пытается улыбнуться окровавленными губами, а Чонгук опускает руку к его шее, продевает палец под галстук и аккуратно, медленно разматывает.
— Я не понял, я думал, вы добьёте, — встревает Маллиган, но Чонгук на него даже не смотрит. Для Чона в комнате, кроме Юнги, никого не существует. Он разматывает галстук и, подозвав Калума, передаёт его ему.
— Не придушите, так пристрелите? — не затыкается сын сенатора.
— Как же я, оказывается, скучал, — Чонгук поправляет отросшие и испачканные в уже высохшей крови волосы. — Безумно скучал. Больше не позволю никому делать тебе больно.
— Как мило, — морщится от тянущей боли в животе Мин.
— Я думал, тебя есть кому защитить, но ошибался.
— Меня защищать только от тебя надо, — Юнги пытается приподняться на локтях, но Чонгук легонько давит на его плечи, не позволяя встать.
— Вдруг у тебя рёбра сломаны, не двигайся.
— Не сломаны.
— Я закончу с ним и вернусь к тебе, — Чонгук встаёт на ноги.
— Не убивай… — теперь Юнги молит, теперь в его взгляде одна только просьба.
— Не буду, — Чонгук идёт к мужчине, который только начинает понимать, что тут всё совсем не так, как он ожидал, и срывается к выходу, но Калум ловко накидывает галстук на его шею сзади и что есть силы вжимает его в себя. Мужчина хватается за горло руками, барахтается, а Калум всё сильнее галстук натягивает. Чонгук тем временем идёт на кухню Мина и возвращается с кухонным топориком для разделки мяса.
— Руки на стол, — приказывает Чонгук и ногой двигает низкий столик к мужчинам.
Маллиган кричит, вырывается, но у Чонгука лучший телохранитель в мире — Калум, как пёс, вцепившийся в кость, пока хозяин не прикажет, не отпустит. Хозяин не приказывает, усмехается зло, ждёт, пока Калум руку мужчины вытянет.
— Не делай этого, — продолжает повторять Юнги. — Ты же сказал, что не будешь.
— Молчи, куколка, не теряй силы, — нежно говорит ему Чонгук и кивает Калуму. Последний вытягивает левую руку несчастного, и Чон изо всех сил опускает на неё топор пониже локтя. Юнги вскрикивает и отворачивается. Чонгук бьёт и бьёт, топорик туповат, и он просто кромсает чужую руку, слушает истошные вопли, повторяет со второй.
Юнги воет на полу от хлюпающего звука лезвия, прорезающего плоть, от чужих предсмертных хрипов и крови, забрызгавшей всё вокруг. Чонгуку похуй. Он как мясник, дорвавшийся до жертвы, весь его костюм заляпан в крови, но ему мало, не насыщается.
— Нет у меня времени, иначе я бы тебе плоть по сантиметру отсек и тебе же её скормил, — нагибается вплотную к лицу бьющегося в агонии мужчины Чон и, кивнув Калуму, отбрасывает топор.
Юнги слышит возню, потом хруст, и наступает тишина. Мужчина с обрубками вместо рук и свёрнутой шеей лежит по ту сторону столика. А Чонгук вновь идёт к Юнги. Мину страшно и противно до тошноты — Чонгук весь в брызгах чужой крови, из всегда идеально лежащей причёски выбились прядки и ниспадают на лоб, взгляд такой же демонический, не насытившийся, такой же уничтожающий.
— Или так, или я буду ходить весь день злым, — опускается на пол рядом с ним Чон.
— Ты чудовище.
— Он трогал моё. Теперь трогать будет нечем.
— Ты чудовище.
— Я за прикосновение к тебе любого убью. А сейчас тебя нужно показать врачу, — Чонгук протягивает руки, чтобы поднять парня, но Юнги отмахивается, с трудом, но даже отодвигается.
— Тебе от меня не уйти больше, — улыбается Чон, опускает решётки, проводит вокруг колючую проволоку и вырывает ров. Отсекает все пути к побегу, ставит перед фактом. Юнги верит. Юнги знает, что если Чонгук не захочет, то не уйти. — Отныне ты будешь жить со мной, будешь моим, и сюда, в свою прошлую квартиру, никогда не вернёшься.
— Я лучше сдохну, — шипит Мин.
— Ни в коем случае, смерть такой красоты не заслужила, даже ей я тебя не отдам, — Чонгук вновь тянется к нему и, несмотря на протест парня, поднимает его на руки, и идёт в коридор.
— Я не буду твоей собачкой, — Юнги усиленно борется с самим собой, старается удержаться в реальности, не отключиться. Он пытается отстраниться, но больно, и Чонгук прижимает всё ближе, как назло. Юнги не может отлепить голову от его плеча, пусть и пахнет от него чужой кровью.
— Не будешь — буду кости ломать.
— Всё равно не буду, — с трудом разлепляет тяжёлые веки, смотрит снизу вверх. — Я подам на тебя заявление, я умру от твоей руки, но ты ответишь. Клянусь, что ответишь.
— Твоей кровью свой бассейн наполню.
— Зачем тогда спасал? — морщится Юнги, когда его укладывают на заднее сиденье роллс-ройса.
Чонгук садится рядом, укладывает его голову на свои колени и взмахом руки приказывает Калуму выдвигаться.
— Зачем не дал сдохнуть от боли? — одними губами шепчет Мин, всё пытается добиться ответа на свой вопрос и медленно погружается в темноту.
— Затем, что больно тебе могу делать только я.
