***
Хосок знает, что Чимин сбежит, поэтому в пятницу в восемь паркуется перед школой парня и, прикурив сигарету, ждёт его с занятий. Проходит полчаса после окончания уроков, но Чимин так и не выходит. Хосок идёт внутрь и узнаёт, что Пак ушёл ещё два часа назад. Он выругивается про себя, что потратил столько времени, и возвращается в машину. Хосок заводит автомобиль и набирает Лею, придумав, что срочно хочет что-то передать Чимину, а номер потерял. В итоге Хосок получает не только его мобильный, но и узнаёт, что Пак ночует у друга по имени Минхо. «Сучёныш», — с силой сжимает руль Чон, а потом, отключив мотор, идёт обратно в школу, чтобы выяснить адрес этого Минхо. После этого он едет за подарком, который планировал забрать по дороге в клуб. Уже почти десять вечера, когда Хосок доезжает до небольшого домика в одном из районов Бруклина и со злостью колотит дверь. Чимин сбежал. Он два дня ходил, как в воду опущенный, придумывал тысячу и один вариант избавиться от Монстра, даже думал о перелёте в другую страну, пусть для него это и звучит в данный момент нереально. Лучшее, что смог Чимин придумать — это в день «Х» заранее сбежать с уроков и остаться ночевать у Минхо, потому что, к огромному ужасу Пака, его дом перестал быть его крепостью. И вот уже десять часов вечера, они поедают фруктовые чипсы и рубятся в очередную игру на компьютере, когда отец Минхо кричит снизу и просит парней спуститься. Чон Хосок. Опять стоит на пороге. Смотрит так, что впору самому скатиться с лестницы и переломать себе шею, иначе это сделает Монстр, который глазами и так все кости в порошок стирает, а ноги в желе превращает. Чимин просит Минхо побыть с отцом в гостиной, а сам, подойдя к Хосоку, заставляет его выйти за порог и закрывает за собой дверь. У Хосока долбанное желание стащить с него эти мешковатые джинсы, перекинуть его через ногу и что есть силы отшлёпать его созданные специально для ладоней Хосока ягодицы, потом покусать губы, отшлёпать ещё раз предварительно и запретить сбегать. Под страхом смерти. У Хосока долбанная реальность, в которой он так и стоит, не двигаясь с места, смотрит в глаза цвета тёмного мёда. — Ты не оставишь меня в покое? — устало спрашивает Пак. — Нет, — успевает сорваться с губ раньше, чем хотелось бы. — Между нами ничего нет, кроме твоего маньячного желания меня преследовать, — восклицает Чимин, предварительно проверив, что на улице никого нет. — Одна ночь, которую я не помню и слава богу, — врёт Чимин. — Просто секс! И всё! Я не хочу иметь с тобой ничего общего! Неужели непонятно, что ты мне неинтересен, что я не хочу тебя видеть, слышать, не хочу, чтобы ты ходил за мной по пятам, чтобы душил своим вниманием?! Мне этого всего не нужно! Хосок молча наблюдает за переходящим в истерику монологом, душит в себе желание ответить, схватить его за шкирку и встряхнуть, в идеале может даже о дверь позади приложить. Слушает. Запоминает каждое слово, позволяет этому впервые просочившемуся в кровь яду обиды её отравлять. — Уходи и не возвращайся. Никогда не возвращайся. Найди себе новый объект для развлечений, а меня оставь в покое! — умолкает Пак и понимает, что за последние пару минут почти не дышал. — Подожди меня минуту, — бесцветным голосом говорит Хосок и идёт к машине. Он возвращается со свёртком, затянутым в фольгу, и передаёт его ничего не понимающему Чимину. — Джелато из Сан-Криспино, фисташковое. Хорошего тебе вечера. Чон идёт обратно к ламборгини, а Чимин так и остается стоять с прижатым к груди свёртком и стеклянным взглядом провожает отъезжающую машину.***
Хосок не помнит, как доехал до клуба, как отдал ключи охране, но помнит, что уже заказывает вторую бутылку виски, никого за свой столик не пускает, просто наливает и, не чувствуя вкуса, пьёт. В нём река злости, втекающая в реку обиды. Они бурлят, создают безумный коктейль, который даже самые плотные камни сточит, любую плотину снесёт. Он приправляет это всё лучшим виски, бьющей по перепонкам невыносимой именно сейчас музыкой и с силой опускает на столик уже второй треснувший бокал. Хосок от Чимина не откажется, но и продолжать он так, как до этого, не будет. Именно сейчас, впервые в жизни, он будет играть по-другому. Первый шаг сделан. Хосок якобы вышел из жизни Пака, якобы исчезнет, возможно, даже пару недель будет бороться с собой, но к нему не поедет. Чимин сам придёт. Он должен прийти. Хосок, пока жертва в паутину не попадёт и в ней не запутается, Монстра своего спрячет. Заставит его заткнуться и на время исчезнуть. Пак Чимин слишком лакомый кусочек, чтобы отказаться, слишком желанный, чтобы забыть. Пак Чимин — крошка Чон Хосока. А Хосок умеет ждать, умеет планировать, прекрасно играет в шахматы и с честью носит сотню масок, одну из них он уже отложил и примерит для Чимина. Хосок его не отпустит. Не в этой жизни. От дум над бокалом его отрывает плюхнувшийся в кресло напротив нежеланный гость. — Вау, Монстр грустит, — язвительно улыбается наследник ещё одной империи города, заноза в заднице Чон Хосока — Тан Тэхён. На подлокотнике кресла Тана сидит новый, очередной любовник последнего — парень лет двадцати с экзотической внешностью и явно перекачанными губами. — Что за ужас? — кривит губы Хосок, рассматривая паренька. — Теперь я понимаю, почему ты не смог выкупить фабрику, все деньги, видать, на его ботокс ушли. — Какое же ты хамло, — потирает пальцами переносицу Тэхён. — Тебе везёт, что Серхио не говорит по-корейски, иначе он бы обиделся. А ты чего не в ВИП-е сидишь? Обнищал, небось? Братишка все деньги на судах просрал? — Даже после всех судов страны у меня хватит денег, чтобы выкупить всё, что ты имеешь, — парирует Чон, залпом выпивает новый бокал. — Ой, иди нахуй, — отмахивается Тэхён и тоже заказывает виски. — Могу тебя на своём покатать, — щурит глаза Хосок. — Отсоси. — А где твои манеры? Плохой день? — Получше, чем у тебя. — Не провоцируй меня, ты выбрал не лучшее время, бери свою силиконовую куклу и вали. — А то что? — с вызовом смотрит ему в глаза Тэхён. — Словами меня побьёшь. — Ну всё, сука, ты дорвался, — Хосок достаёт пистолет, кладёт его на столик и, резко нагнувшись через него, хватает за ворот рубашки Тэхёна, а второй рукой бьёт его в скулу. Испанец вскрикивает и отбегает от вцепившихся друг в друга парней. Охрана ни одной из семей не вмешивается, но напряжённо стоит рядом, ждёт приказов. Хосок отлично дерётся, Тэхён ему не уступает, и теперь лица разбиты у обоих, так же разбит стеклянный столик, разнесена барная стойка и распуганы остальные посетители. Спустя двадцать минут парни отцепляются друг от друга. Тэхён прижимает к лицу вынутую из холодильника за баром банку с пивом, а Хосок, сплёвывая кровь на пол, идёт к своей машине.***
Следующие два дня после ухода Демона Юнги проводит у бассейна — возвращаться в дом не хочется, там стены давят, идут на него, не дают свободно дышать. Несколько раз ему даже удаётся выпить кофе в компании Итона и Мэтью — Юнги сейчас начинает понимать, как ему не хватает простого человеческого общения. Сегодня с утра, пока Мину сервировали завтрак у бассейна, он даже смог отдельно пообщаться с Мэтью, который намекнул, что, возможно, скоро всё разрешится. Юнги от чего-то ему верит, точнее, не ему, а ФБР, и надеется, что его заточение и вправду временное. Выпив бокал освежающего безалкогольного мохито и повалявшись на лежаке в тени полчаса, Мин решает немного освежиться и, скинув с себя лёгкие хлопчатобумажные штаны и футболку, ныряет в воду. Вдоволь наплававшись, он двигается к бортику, где расположен его лежак с вещами и, подплыв, цепляется за него, чтобы сделать рывок и подняться из воды. Прямо перед носом Мина носки чужой тёмно-коричневой обуви. Он промаргивается от воды и, щурясь от солнца, поднимает глаза выше. — Плаваешь, значит, — говорит очевидное Чонгук и присаживается на корточки. — Вылезай, пообедаешь со мной. Чон поднимается на ноги и, подойдя к лежаку с вещами Юнги в трёх метрах от бассейна, опускается на него. Юнги опирается на руки и, перенеся тяжесть тела на них, приподнимается и усаживается на бортик бассейна. Он двигает ногами в воде, всё надеется, что Чонгук сейчас уйдёт, и он, одевшись, убежит к себе и запрётся в этой чёрной, как ночь, комнате. Вот так вот место, которое он ненавидит и от которого бежит, рядом с Демоном превращается в убежище. Чонгук уходить не собирается, а Юнги, как бы это глупо ни звучало для него самого, вставать на ноги стесняется. Особенно учитывая то, как он отчётливо чувствует сдирающий с него кожу взгляд на пояснице, лопатках, а теперь точно на раскрывшихся чёрными чернилами крыльях на спине. Чонгук читает любимое миновское Vita sine libertate, nihil — Жизнь без свободы — ничто. — Интересная фраза, — слышит Юнги позади себя, понимает, что был прав. — А ты знаешь латынь? — фыркает он. — Знаю, — усмехается Чонгук. — У меня тоже есть фраза на латыни, ты подучи язык, потом, когда ты её увидишь, я очень хочу, чтобы ты ее понял. — Я её не увижу, — зло говорит Мин и разбивает воду ногами на сотню брызг. — Увидишь, притом совсем скоро. Иди уже, — Чонгук поднимает с лежака футболку и машет ей. — Или ты стесняешься? — Пошёл ты, — бурчит про себя Юнги и поднимается на ноги. Надо кончать ломать эту комедию. Юнги чувствует себя, как на операционном столе, а сам хирург так и сидит в тридцатиградусную жару в костюме и выглядит, как греческий бог. Чонгук в наглую скользит взглядом по груди, на которую стекают с волос капли воды, рассматривает впалый живот. Он нарочно не двигается с места, и Юнги с трудом выдирает из-под него полотенце, в отместку забрызгав идеально сидящий костюм водой. Юнги проводит полотенцем по волосам и, кутаясь в него, тянется за брюками. Именно тогда Чонгук видит бабочек. Точнее, в ту секунду он не уверен, что это бабочки, потому что часть татуировки, набитой прямо под задницей парня, скрыта за плавками. Он подаётся вперёд раньше осознания того, что делает, хватает подскочившего от неожиданности на месте Юнги за талию и, притянув к себе, отбрасывает в сторону полотенце. Не дав Юнги опомниться, он перекидывает его через колени и блокирует движения. Увидеть рисунок полностью — цель номер один сейчас. Чонгук сильнее давит на его поясницу, ловит в одну руку тонкие запястья, приказывает заткнуться и второй рукой приподнимает краешек плавок. — Бабочки? — усмехается Чонгук и убирает руки, позволяя парню соскользнуть с него на бетонный пол. Позволяя себе остановиться и не пойти дальше, где он полностью оголяет его и сажает на себя. Юнги кутается обратно в полотенце, смотрит на Чонгука разъярённым взглядом и, поднявшись на ноги, второпях натягивает на себя брюки. — Извращенец, мудак, урод, — наговаривает Юнги, путаясь в футболке. — Это у тебя на заднице бабочки набиты, а извращенец я? — громко смеётся Чонгук. — Знаешь, что, — Мин пальцами зачёсывает мокрые волосы назад и становится напротив. — Мне эти бабочки нравятся, моему парню они тоже нравились, а твоё мнение меня лично не ебёт. Последнее слово он выговаривает по слогам и уродливо кривит рот. — Тебя вообще ничто и никто отныне, кроме меня, ебать не будет, — повторяет его же интонацию Чонгук и резко встаёт на ноги. Юнги отшатывается назад, чуть не падает, поскользнувшись на мокром мраморе, но Чонгук ловит его за локти и притягивает к себе. Два слова «моему парню», и в Чонгуке уже цунами ревности бушует. Он себя в эти секунды ненавидит. Контроль, умение держать себя в руках, хладнокровность — всё это, как по щелчку пальцев, испаряется, стоит Юнги хоть слово о бывшем смолвить, стоит Чонгуку кого-то на него просто смотрящего представить. Чудовище ревности жрёт его изнутри с той самой минуты, как Хосок рассказал про Намджуна. Чонгук с ним не справляется, в такие моменты и вправду думает, что способен эту тонкую шею свернуть. Жаль, Юнги не знает, с каким огнём играет, и, как самый глупый мотылёк, постоянно на него летит. — И я не сказал, что они мне не нравятся, — уже почти в губы ему шепчет Чонгук, проглатывает свою ярость. Опять. — Мне они очень нравятся. Настолько, что, боюсь, без них под своими ладонями засыпать не смогу. — Нет, — без дрожи в голосе, без тряски, твёрдо, на полном серьёзе говорит Юнги. — А зачем я тебя забрал, по-твоему? Зачем я вообще тебя не убил? — говорит, а сам пальцами выше локтя водит, исследует, сжимает, оставляет моментально наливающиеся красным следы. — Потому что ты психопат долбанный! — восклицает Юнги, не оставляет попыток вырваться. — Потому что ты мне нравишься, куколка, — с издёвкой тянет Демон и, ещё ближе притянув к себе, резко целует. Чонгук думал себя проверить, понять, неужели это от ревности, а не от желания у него внезапно ладони вспотели, а кончики пальцев будто иглами проткнуты, покалывают, у него гортань таким спазмом схватило, вплоть до удушья доходит. Юнги в его руках, у него блестят влажные губы, он что-то без остановки говорит, возмущается, а они соблазнительно в подобие буквы «у» складываются. Чонгук понимает, что не выдерживает, в эти раскрывшиеся губы хочется свой язык протолкнуть, почувствовать его, присосаться, попробовать на вкус. Или он сделает это, или потрогает себя, а зачем трогать себя, когда можно касаться того, кто одним голосом в Чонгуке заржавевшие механизмы запускает. Похуй, что двор завален охраной и прислугой — х о ч е т с я. Всасывать в себя его губы, его язык, целоваться долго и сладко, не давать ему дышать, не отрываться, сожрать. Будто Чонгук смотрит на самое вкусное блюдо, у него во рту вязкая слюна собирается, он с шумом сглатывает, лижет внезапно высохшие губы, на автомате отвечает Юнги, не задумывается даже, что именно. С силой обхватывает вытянувшееся в струнку чужое тело, пальцами второй руки на чужой подбородок давит, заставляет открыть рот. Проталкивает в него язык, получает сопротивление, но оно ничтожно перед натиском Чонгука. Он повторяет, проводит языком по дёснам, в отместку за укус пальцами в чужие бока впивается, нарочно по местам недавних ударов водит, делает больно. Сейчас он хочет его рот, и он получает, пусть и так подло, пусть и насильно, добровольно Юнги ему не даст, а Чонгука уже кроет, терпеть сил нет. Он в этот розовый ротик не только язык, он бы пальцы просунул, давил бы, исследовал. Юнги самая интересная кукла в мире, и у Чонгука огромное желание его разобрать. Главное, потом собрать воедино. Демон верит, что сможет. Упивается поцелуем, глубже толкается, ловит и проглатывает чужой стон боли, возмущение, всхлип, всё в себе закапывает, тараном берёт. Оторваться невозможно, он будто прильнул к источнику всего живого, и в нём сейчас тоже жизнь просыпается, каждая клеточка тела от этого безумного вкуса пробуждается, неведомое доселе удовольствие внутри расползается. В нём горячо, влажно и вкусно. В нём крышесносно. Чонгук не отпустит. Это именно его, для него. Юнги давится слюной и так и не вырвавшимися из глотки словами протеста, как через миг чувствует во рту чужой язык. Он успевает его укусить, но его отвлекает боль где-то под рёбрами, будто бы его не пальцами, а раскалёнными щипцами удерживают. Чонгук все болевые точки знает, и Юнги бы от боли согнулся, но Демон держит намертво, в себя его вжимает и целует, целует, целует. Юнги задыхается от напора, недостатка воздуха, всё пытается вырваться, даже ногой ниже колена разок бьёт, но его не отпускают. Демон его душу медленными глотками пьёт. Юнги чувствует, как всё меркнет вокруг, кажется, ещё секунда и он отключится, из него жизненные силы уходят. Чонгук их высасывает, заживо его съедает. Демон голоден настолько, будто никогда и не ел, а Юнги себя теряет, с каждым пошлым, причмокивающим звуком, каждой каплей своей крови и слюны сам растворяется. Юнги не отвечает на поцелуй. Но от него ответа и не хотят, он Демону не нужен. Чон Чонгук молча, без лишних движений забрал его прошлое, вырвал голыми руками огромный отрезок из жизни, а теперь забирает душу, превращает в пустой сосуд, из которого не то, чтобы никто больше никогда не захочет отпить, а попросту не сможет. Потому что не останется ничего. Потому что так не целуются. Это не поцелуй, но что бы это ни было, у Юнги от него кипяток по коже растекается, морщит её, полыхать заставляет. Ад в его чистом виде, где Мин Юнги горит в вечном огне чужих, таких нежеланных и клеймящих его губах. Чонгук нехотя отпускает его, увидев подошедшего с озабоченным видом Калума. Ещё пару секунд безотрывно за алыми губами наблюдает, за полным ненависти и возмущения взглядом, за грудью, вздымающейся и опускающейся в попытке надышаться, и поворачивается к Калуму. Последний что-то тихо говорит Чону, и тот моментально хмурится. — Пообедать не получается, — разочарованно вздыхает Чонгук, обращаясь к Мину. — Но завтра вечером я выведу тебя погулять, поэтому будь умничкой, надень именно то, что тебе привезут, не сопротивляйся, не ругайся, и самое главное, перестань сбегать, я не хочу ломать тебе ноги. — Ещё по голове погладь, как пса, и скажи «хороший мальчик», — срывается снова на крик Юнги, и плевать, что не стоило бы, обида за поцелуй под рёбрами свербит, хочется отомстить. Похуй, что месть жизни стоить может. — Завтра вечером так и сделаю, обещаю, — улыбается Чонгук, выводит уровень бешенства Мина на новый. — Ты не понимаешь, да? — у Юнги от нервов уже голос дрожит. — Не будет завтра вечера, не будет ничего! Я тебе не шлюха и не любовник, я тебе вообще никто, чтобы с тобой гулять, ужинать, надевать то, что ты мне выберешь. Так что забудь! — Не простудись, — усмехается на гневную тираду Чонгук, будто вообще не слушает, будто перед ним стена стоит, а потом разворачивается и уходит. Оставляет трясущегося от нервов, злости, обиды парня у бассейна и просто уходит. Юнги стоит так пару минут, пока к нему не подходит девушка из прислуги и не спрашивает, где он будет обедать. — Нигде, — огрызается Мин и идёт наверх к себе. Он запирает дверь, взбирается на кровать и, обняв колени руками, сидит, уставившись в стену. У Юнги огромное желание встать на ноги, схватить в руки стул у трюмо и разнести к чертям всю комнату, повторить то же самое с домом, а потом спалить его к херам и, усевшись во дворе, понаблюдать за огнём, сжирающим его тюрьму. Хотя даже он будет уступать тем языкам пламени, которые его внутренности лижут, гарью дышать заставляют. Как ему избавиться от Ада, если он внутри? У него в голове не затыкаются сотни голосов и все против него, все делают только хуже, потому что лучше могут сказать только со стороны. Но некому. У Юнги нет ни друзей, ни родни, никого. Он, как изолированный от мира тяжело больной, несущий смерть всему живому. Но страшно не это. Страшно, что его будто и не ищут. Он всё время за эту мысль и цеплялся, выживал, терпел, планировал, часами на небо смотрел, потому что думал, что ищут, что беспокоятся, что доберутся. Но тишина. У Юнги, кроме неё, никого больше и нет, кажется. Мэтью отказался ставить в известность отца Мина, объяснив тем, что это суперсложная операция, и ФБР сами знают, как себя вести и что делать, мол, за устав он выходить права не имеет. Ищут, точно ищут, может, морги, больницы обзванивают. Должны искать, иначе всё бессмысленно и это именно она, эта бессмысленность, сейчас дрелью виски дырявит, уже череп крошит. Отобрать бы у Мэтью оружие и себе в рот засунуть, в тот самый, который пару минут Демон вылизывал. Спустить курок, дать темноте навеки стать верным другом, потому что такое не забыть, не стереть, не уничтожить иначе. Юнги от этого поцелуя не отмыться, пусть хоть полный рот кислоты наберёт. Чонгук его, не кровь пуская, ломал, он его одним поцелуем под дых ударил, на колени поставил. Свою победу увековечил. Место показал. Даже его тело ему больше не принадлежит. Чонгук не насыщается. Ему чужая разрушенная жизнь, как аперитив была, всё веселье ещё впереди. Он ничего Юнги не оставит, всё заберёт и намерений не скрывает. Чонгук никогда не приходит с пустыми руками: он приходит — и у Юнги солнце меркнет, каждое его присутствие рядом — это пустыня безнадёжности, тупик, беспросветность. Каждый перерыв от него в Юнги зарождается надежда, только начинает расти, только к нему ручки протягивает, но приходит Демон, голыми руками её из него вырывает, тело от головы отделяет, испивает до дна, оставляет тонуть во мраке собственных мыслей, из которых не вырваться, даёт прочувствовать свою ничтожность каждым сантиметром кожи и снова уходит. Оставляет на полу разбитую куклу с неестественно вывернутыми конечностями и пустым, стеклянным взглядом. На сегодня Демон наигрался. Сегодня можно выдохнуть. Юнги уже не верит, что выдержит, что сможет. Поворачивается к окну, за которым солнце спать укладываться собирается, и улыбается. Пусть эта ночь будет последней. Люди просыпаются для чего-то, живут в ожидании: кто-то новых встреч, кто-то повышения, кто-то, чтобы услышать первое слово своего ребёнка. Юнги жил, чтобы творить. Жил, чтобы бороться. Первое у него отняли, а второе испили. Чего ждёт от утра Мин Юнги?Ничего.