***
Чимин, как и всегда, ходит на занятия, танцует, помогает маме по дому и гуляет с друзьями, но противное чувство вины так же сидит внутри и никуда не уходит. Тем вечером у Минхо, после ухода Хосока, Чимин места себе не находил. Он сидел с ногами на стуле на кухне и наблюдал за тем, как Минхо поедает фисташковое джелато. Его джелато, купленное для него в самой Италии. Чимин прекрасно помнит всё, что говорил и делал Хосок, помнит данное себе обещание избавиться от Монстра, но забыть его всё равно не может. Помнит всё. Даже ту ночь, чудесным образом воспроизводимую подсознанием каждый раз с новыми деталями. Чимин убеждает себя, что просто привык к тени Монстра за спиной, категорически отрицает вероятность того, что скучает, что тянется к тому, от кого бежал. Не особо помогает. Потому что Чимин и вправду скучает. Стоит кому-то постучать в дверь, пока они с мамой ужинают, Чимин бежит к ней первым, а поняв, что это снова не Хосок, вмиг расстраивается, опускает плечи и понуро возвращается в гостиную. Каждый день, выходя с занятий, он глазами ищет ламборгини на обочине, не находит, вновь грустнеет. А когда вечером мама, рассказывая про свой день, упоминает то, что Хосок был в особняке и даже не спросил о Чимине, то Пак отодвигает тарелку, врёт, что плохо себя чувствует, и уходит к себе. Хотя не врёт. Он и вправду плохо себя чувствует, но не физически, а морально. Будто он потерял что-то важное. Хоть лбом все зеркала пробей, но и это не поможет. На Чимина с каждого отражения смотрит вина. Чувство вины, приумноженное на желание видеть Монстра, не просто занимает все мысли и не даёт влиться в нормальное русло жизни, а заставляет ныть сердце, будто Чимин потерял что-то очень важное. Он раз за разом повторяет про себя фразу о том, что нельзя позволять себе думать о человеке своего пола в таком русле, нельзя хотеть видеть того, кто фактически напоил его и воспользовался, но сознание все эти причины не воспринимает. Обрушивает на него лавину воспоминаний, где Хосок его целует — жадно, больно, до крови — где прижимает к себе до хруста костей, где шепчет пошлости в ухо, одним взглядом всё нутро выворачивает. Сознание работает против Чимина, и бороться с ним с каждым часом всё сложнее. Чимин у себя в комнате впервые пробует его имя на вкус, безостановочно шепчет про себя «Хосок», думает, уже окончательно умом тронулся, но странная тяга растёт, как тесто, распирает его изнутри, ещё немного, из ушей польётся. Чимин скучает. Бьёт себя ладонями по лицу, ругает, обещает перестать, отчаянно борется, но проигрывает и всё равно скучает. Чимина никто никогда не хотел. Он об этом во всяком случае не знает. Чимин сам никого так сильно видеть, как Хосока сейчас, никогда не хотел. Даже глупая влюблённость в Аманду не заставляла его просыпаться посреди ночи и вновь засыпать, думая о его руках вокруг своей поясницы и представляя, как он дышит в затылок, опаляя горячим дыханием шею. Чимин проигрывает их ночь, как плёнку, из раза в раз, и если тогда он жалел, что это вообще случилось, сейчас жалеет, что он был пьян и не запомнил всё. Чимин верит, что пройдёт. Всё ведь проходит. Просто нужно время, и тогда где-то слева под грудной клеткой так мучительно тянуть не будет, и оборачиваться на каждый звук мотора на дороге Чимин тоже не будет. В субботу он идёт в кино с Минхо, сталкивается там с Амандой и её новым парнем, и воспоминания по новой бьют куда-то в затылок. Эта тупая боль не проходит весь фильм, который Чимин даже не запоминает, вновь раскрывает так до конца не затянувшиеся раны и заставляет хотеть домой. После фильма Чимин стоит на тротуаре, пинает пустую пластиковую бутылку и ждёт, пока Минхо купит им по фруктовому фрешу. Внезапно он слышит такой знакомый звук мотора приближающегося автомобиля и видит издалека несущееся в их сторону серое ламборгини. Чимин моментально перестаёт дышать, ищет место, куда бы залезть, но оказывается напрасно, потому что автомобиль пролетает мимо, оставляет за собой только клубы пыли. Пак даже не уверен, что это была именно машина Хосока, ругает себя за трусость и, дождавшись друга, спускается в метро. Серый матовый ламборгини паркуется через квартал на обочине, и Хосок, спустив стекло, закуривает. Изводить Чимина обидой и своим исчезновением ударило по Хосоку же. В итоге уже третья неделя, как он мучает себя, дико скучает, но подойти ближе, чем на полкилометра, не получается. Хосок, как сталкер, — он везде, он всё время видит Чимина, порой ветер даже его смех и обрывки фраз доносит, но прикоснуться, глянуть в глаза не может. Хосок называет это интересом, игрой, целью и всеми силами отрицает то, что скучает. Быть такого не может. Обычный зеленый пацан, и похуй, что внешне он лучшее творение бога, — Хосок не скучает. Он выбрасывает окурок на тротуар и снова заводит автомобиль. Четвёртая неделя придуманной Хосоком «пытки», но Чимин в руки не идёт, о себе не напоминает — Монстр всё больше изводится, на свой план злится. Решает проблемы семьи, занимается поручениями брата, пьёт, нюхает, трахает лучших шлюх города, а перед глазами Чимин. Кажется, он один мог бы заменить всё остальное, но Хосок этой мысли разрастаться не даёт, рубит на корню, прижигает. Чёрт знает, сколько бы это всё длилось, если бы получившая платиновую карту клуба, благодаря Хосоку, Аманда не столкнулась бы с ним у входа. Хосок перебрасывается с ней парой дежурных фраз и собирается идти внутрь, когда она говорит то, что вмиг разбивает все планы и сжигает до пепла всю выдержку. — Я же тебе говорила, он не твоего уровня, — еле ворочает языком пьяная девушка. — Он дешёвка, что ему знать о желании большего. Ему такой, как Минхо, и нужен. Идеальная пара. Два педика нашли друг друга, будут всю жизнь есть салаты из забегаловки, усыновят ребёнка из Сомали и мечтать о большой сцене, — противно смеётся в голос девушка. — Повтори, — мрачнеет моментально Хосок, зубы стискивает, лишь бы не сломать и так уже обработанный хирургом нос. — Говорю же, он не твоего уровня… — Не это! — громко перебивает Чон. — Минхо — гей? — О да, ещё какой, — хохочет Аманда. — И насколько я знаю, всю жизнь в Чимина влюблённый, только тот начал взаимностью недавно отвечать. Хосок отталкивает девушку и быстрыми шагами идёт к ламборгини.***
Самое страшное — Хосок не знает, куда именно ехать, где искать Чимина. Он всё-таки решает начать с его дома и, выехав на шоссе, давит на газ. Ревность давит на виски, закипает внутри смолой и носится по венам, заставляя с силой сжимать дорогую кожу руля и чуть ли огнём не дышать, просто попробовав представить Чимина, целующегося с другим. У Хосока от её жара уже плоть обугливается, на пол осыпается, обнажает стальной каркас, до которого ни разу человек не добирался. Ни разу до Чимина. Кажется, и он не выдержит, кажется, расплавится. Потому что губы эти Чон Хосоку принадлежат. Одна мысль, что кто-то ещё может их коснуться, заставляет опустить окна и впустить внутрь прохладный ночной воздух, иначе скукожившиеся от заполнившего их огнём лёгкие функционировать отказываются. Хосок считал себя самым умным, отошёл на время, сделал паузу, а тут какая-то мразь к его крошке кривые пальцы тянет — Хосок их по одному пообрубает, ему же в рот запихает и заставит проглотить. Пак Чимина трогать нельзя. На него даже смотреть — наказание. Ревность уже в ярость перетекает, долбится, изнутри раздувается и, ещё немного, лопнет, потопит всё вокруг чёрной, противной жижей чужой одержимости, чужой болезни. Он тормозит перед уже хорошо знакомым домом, пулей вылетает из автомобиля, на ходу сжимает и разжимает ладони, всё пытается хоть немного успокоиться, унять колотящееся внутри животное. Бьёт по двери кулаком без остановки несколько раз подряд, замахивается для очередного удара, но вовремя рука в воздухе зависает. Перед ним стоит Чимин. Он сонно и растерянно хлопает ресницами, трёт кулачками глаза и покорно отходит, пропуская внутрь явно недружелюбно настроенного Хосока. Не отошёл бы, тот его снёс — Чимин в этом не сомневается. — Мама дома? — два слова, а с таким трудом сказанные. — Нет, да… — мямлит Пак. — Не бойся, крошка, — Чон толкает его к стене и нависает сверху. — Я просто поговорить пришёл. — Долго же ты шёл, — тихо бурчит Чимин и опускает взгляд. — А ты будто ждал? — взрывается Хосок, но моментально усмиряет свой пыл. — Ты ждал? — уже тихо, голосом, граничащим с нежностью, спрашивает он. — Я так и не сказал спасибо за джелато. — Посмотри на меня, — Хосок проводит ладонью по его щеке, с удовольствием отмечает, что Пак не дёргается. — Зачем ты пришёл? — Чимин поднимает глаза и теряется на миг в тёмном пронзительном взгляде. Только в этот раз ему не страшно, наоборот хочется смотреть в эту темноту, может быть, даже попробовать её на себе. — Я соскучился, — хрипло говорит Хосок и плюёт на злость, обиду, ревность, желание убивать. Вжимает его в стену и, не дав опомниться, целует. Не жестко, не больно, а нежно, будто спрашивая разрешение. Чимин разрешает. Обвивает руками его плечи, становится на цыпочки и целуется — долго, томно и сладко. — Блять, как же я скучал, — шепчет ему в губы Хосок, вновь целует. Ещё и ещё, и не думает отрываться, захочет — не сможет это контролировать, полностью отдаётся ощущениям и чувствам, только понимает, насколько оголодал по нему. — Я… Мы… — отрывается первым Чимин и нервно на дверь поглядывает. — Так нельзя. Это неправильно. Это плохо закончится… — Молчи, — мягко говорит Хосок. — Ты прав, у нас всё было неправильно, но отныне будет по-другому. Просто не прогоняй меня, дай мне шанс доказать тебе, что ты и вправду мне очень дорог. — Мама сейчас придёт, тебе лучше уйти, — жуёт свои губы Чимин, и снова получает долгий поцелуй. — Я ухожу, но я тебе позвоню. И завтра я тебя заберу на занятия. — Но… — Никаких «но». Пока, кроха. — Не зови меня так! — кричит ему в спину Чимин, не в силах стереть глупую улыбку с лица. — Буду, — не оборачиваясь, отвечает Хосок и поднимает дверцу ламборгини.***
Всю дорогу до казино — а то, что они едут именно туда, Юнги узнаёт из переговоров шофёра и Мэтью, сидящего с ним рядом, — Мин теребит обвивающие его торс тонкие цепи и нервно поглядывает на пистолет, торчащий из-за пояса Итона. Автомобиль тормозит на улице, заполненной заведениями подобного рода, и Юнги вспоминает, как сам тут несколько раз ошивался, пытаясь пробраться в Royal. И набрать дополнительной информации у него, к слову, ни разу не получилось. Казино семьи Чон находится в трёхэтажном, выстроенном в стиле модерн здании и занимает большую часть улицы. Юнги мысленно благодарит высшие силы, что на дворе уже глубокая ночь и никто на улице не увидит его позорный наряд, состоящий из джинсов и цепей. Вторую часть цепочек, набедренную, Мин так и не надел. Он игнорирует похотливые взгляды охраны у дверей, старается не реагировать на похабные словечки, брошенные в его адрес, и, войдя в огромный зал в сопровождении своих спутников, морщится от яркого искусственного света. Странно, учитывая, что суббота, казино пустое. Внутри только одетая одинаково в чёрные костюмы охрана Демона и пара человек из обслуживающего персонала. Сам Чонгук, перекинув ногу через ногу, восседает на кожаном диване и, играя с фишкой между пальцами, слушает что-то ему докладывающего Калума. На столе стоит открытая бутылка виски, пара бокалов, пепельница с подрезанной сигарой и пистолет. Последний так и манит к себе — Юнги приходится до белых полосок вжать ногти в ладонь, чтобы не сглупить и не рвануть к оружию. По виду Чонгука Юнги сразу понимает, что тот не в настроении, хотя когда у него вообще бывает настроение — он и не знает. Мэтью и Итон остаются у дверей, а Юнги идёт прямо к Демону. Чонгук поворачивает лицо к Юнги и взмахом руки приказывает Калуму умолкнуть. Если в эту минуту у Чонгука спросить, что такое совершенство, он, не задумываясь, ответит — Мин Юнги. Чонгук забрал себе самую красивую куколку из всех и сидит сейчас, наслаждается. Тончайшие цепи из дорогого металла обвивают тонкий стан, а камни, которые Чонгук выбирал лично, подчёркивают блеск и гладкость алебастровой кожи. Демон скользит взглядом ниже и моментально мрачнеет. — Я ведь сказал, на голое тело. — Я подумал, брюки снять с меня ты и сам можешь. Руки ведь не отсохли. К сожалению, — цедит сквозь зубы Мин. — Иди ко мне, — усмехается Чонгук и хлопает по бедру. — Подожди, сейчас реверанс сделаю и сразу, — сжимает зубы со злостью Юнги. — Реверанс на моих коленях сделаешь. Иди ко мне, — в этот раз никакой усмешки или хотя бы улыбки на губах. Огромное помещение наполняет пробирающийся до костей холод, и лучше бы не ослушиваться. Всё плохое с Юнги приключается именно после того, как Демон начинает говорить таким тоном. Юнги подчиняется. Обходит столик, останавливается напротив, коленями его колен касается, но присесть себя заставить не может. Как бы он ни старался слушаться Мэтью и не думать о своём благополучии — есть барьер, который ему никогда не перешагнуть. Сам он к нему в руки пойти не сможет. Это как стоптать все свои принципы, сожрать свою гордость, испепелить все мечты в угоду другому человеку. Человеку ли? Чонгук видит эту борьбу в нём и сам помогает, притягивает к себе, усаживает на колени. Он разводит его ноги, заставляя обхватить свой торс, и, сильно прижав к себе, спрашивает: — Тебе понравились подарки? — Очень, распирает от восторга, — Юнги так и сидит, уставившись в чужие ключицы. Не поднимает взгляда не из-за страха перед Демоном, а из-за страха, что бурлящая в нём ненависть рамок не выдержит, вырвется наружу, и весь его план полетит в тартарары. — Мне больше понравилась та штучка на бёдра, как представлю тебя в ней, с ума схожу, — Чонгук цепляет пальцами чужой подбородок, заставляя Юнги смотреть ему в глаза, и продолжает. — Ты должен купаться в драгоценностях, тебе не нужны эти тряпки. Ты прекрасен настолько, что конкуренцию тебе могут составить только бриллианты. И то, они, скорее, служат оправой твоей красоте. — Как романтично, — фыркает Мин и ёрзает на его коленях, чтобы удобнее усесться, заставляет себя не поворачиваться к двери, где стоит Мэтью, перестать ждать обещанного рейда. Юнги от нервов облизывается, не успевает даже спрятать язычок, как его ловят чужие губы, вжимают в себя сильные руки, и утягивают в поцелуй. Юнги опирается ладонями в его грудь, пытается держать между ними хоть какое-то расстояние, но какое сопротивление тому, в чьих руках буквально находишься. Чонгук обхватывает его за запястья и, приподняв руки, заставляет обнять свою шею, ни на секунду не прерывает поцелуй, целует долго, мокро, пошло. Юнги отвечает. Прикрывает веки, обнимает его шею, плечи, заставляет себя забыть о том, с кем он целуется, и полностью отдаётся в его власть. Целуется сладко, самозабвенно, позволяет испивать себя, взамен напивается и сам. На несколько секунд забывается, вливается, понимает, что ему нравится ощущать чужое возбуждение под собой, нравится царапать сильную шею, представлять, что он держит зверя на поводке, будто это он его контролирует, а не наоборот. Юнги проверяет свою догадку, трётся о его бёдра, обхватывает пальцами его лицо и глубже целует, видит, как к нему тянется Чонгук, как неосознанно идёт по его наводке, следует за движениями, и в голове щёлкает. Если Демон и вправду одержим, то Юнги может им управлять. Закончить мысль ему не удаётся, потому что Чонгук резко прекращает поцелуй, и Юнги, проследовав за его взглядом, видит остановившегося позади Хосока. Последний подмигивает Мину и просит брата на пару минут. — Говори здесь, — приказывает Чонгук, заводит пальцы под цепи, поглаживает нежную кожу на спине, считает рёбра. — Всё зашибись, — усмехается Хосок. — Бум, и гости не доедут. — Как это было? — Чонгук водит губами по угловатым плечам, прикусывает кожу на ключицах, заставляет Юнги откинуть голову и кусает кадык. Юнги подаётся влево — Чонгук следует за ним, Юнги проводит языком по губам — Чонгук повторяет. Юнги играет с ним, и ему это дико нравится. — Красочно, асфальт полыхал. Ад открыл свои врата нашим друзьям, — громко смеётся за спиной Мина Хосок. Чонгук чувствует, как деревенеет тело в его руках, оставляет короткий поцелуй на горле и сильнее сжимает пальцами затянутые в чёрную ткань бёдра. Кажется, Юнги понимает, о чём они говорят. Кажется, только что он потерял последнюю надежду. Он вырядился, как блядь, не позволил себя пристрелить за неповиновение, а сейчас сидит на коленях того, кто ему жизнь сломал, и позволяет себя целовать, сам отвечает на поцелуи. От горечи, раздирающей внутренности, хочется вскрыться, будто если провести лезвием по своему телу, вместе с кровью, и она вытечет, а с ней и жизнь, такая никчёмная, сделавшая его чьей-то игрушкой. Юнги сидит теперь на руинах своей надежды, дышит гарью своих мечтаний и усиленно моргает, не позволяя соли безысходности разъедать глаза. Он не тот, кто доказал верховенство закона и добился справедливости, он своим примером показал всей стране, что лучше сидеть тихо и не рыпаться, лучше терпеть. Не стоит лезть туда, откуда есть шанс не вылезти, не стоит рисковать, бороться ради правосудия. Не стоит. Вся жизнь и деятельность Мин Юнги — полное фиаско. Но ведь можно подать новый пример, можно дать кому-то там, за этими дверями, не повторить его урок. Дать таким же, сегодня всё ещё получающим образование, мечтающим о больших делах и верящим в лучшее — надежду. Показать, что всегда, даже в самой безвыходной ситуации — выход всё равно есть. И пусть порой он стоит жизни. За такое и умереть не жаль. Особенно учитывая, что Юнги и так умрёт от руки Демона — это вопрос времени. Юнги делает это, даже раньше, чем успевает всё обдумать, понимает, что или сейчас, или никогда. У него всё равно от Чонгука два выхода: или смерть, или смерть. Зачем умирать одному, когда можно забрать с собой самое главное зло. Он выхватывает пистолет позади себя на столике и приставляет его к груди Чонгука. Глаз с него не сводит, слышит, как за ним копошится охрана, как выругивается Хосок, и сильнее давит дулом. — Не стрелять, — спокойно, без эмоций приказывает Чонгук своим и продолжает играть с чёрными прядками. — Куколка у меня неглупая, сам опустит оружие, и я забуду про этот неприятный инцидент, — тянет Чон, пальцами по чужому плечу скользит. — Не опущу, — Юнги, не снимая его с прицела, сползает с колен и обходит столик. — Я убью тебя и всё закончится. — Мы и на том свете будем вдвоём, потому что я тебя здесь не оставлю, — зловеще скалится Демон и медленно поднимается на ноги. — Я не боюсь смерти, ты показал мне кое-что пострашнее, но я заберу тебя с собой, в самое пекло, — шипит Юнги. — Я не смог победить тебя законом, но сделаю это силой. — Честное слово, я его не трахал*, — почему-то вставляет Хосок, но Юнги сейчас не до этого. — Опусти оружие, не делай того, о чём пожалеешь, — Юнги, наконец-то, слышит нотки раздражения в голосе Чонгука и понимает, что пора. — Гори в аду, — выплёвывает слова ему в лицо Мин и успевает два раза подряд нажать на курок до того, как отлетает в сторону, откинутый туда выбившим оружие Хосоком. Чонгук, держась за грудь, падает обратно на диван и, морщась, осматривает себя. — Сука, как же больно, — шипит Чонгук и рвёт пуговицы на груди. Юнги, потирая ушибленное при падении плечо, смотрит на Чона, но не видит ни капли крови. Кажется, он сходит с ума, кажется, Чонгук не человек, — он целился прямо в сердце, он попал ему в грудь два раза, он видит дырки от пуль на рубашке, но в следующую секунду она летит на пол, и Чонгук стаскивает с себя бронежилет. У Юнги мутнеет рассудок, он сперва глупо улыбается, потом обхватывает ладонями лицо, и непонятно, то ли смеётся, то ли рыдает. Он буквально задыхается, придавленный к полу осознанием того, что проебался. Так, как никогда доселе. — Всегда целься в голову, — потирает грудь Чонгук. — Мы ждали ФБР, которые должны были уничтожить всех, кто находился в этом заведении, и представить это, как несчастный случай. Знаешь, когда законники с чем-то не справляются, они это уничтожают, придумывают потом байки то о пожаре, то о несчастном случае, — Чонгук подходит к согнувшемуся на полу парню. — Но самое интересное не это, — присаживается напротив него на корточки Демон. — Самое интересное, что они убили бы и тебя. Это как пустить под откос, не разбирая, не деля на хороших и плохих. А бронежилеты в этой комнате на всех, кроме тебя, куколка. — Нет, — одними губами шепчет Юнги. — Ты должен был сдохнуть. — Должен был, но не вышло, — насмехается Демон и вновь поднимается на ноги, возвышаясь над всем вокруг, топя комнату во мраке. — А теперь беги. Юнги поднимает на него глаза, пару секунд смотрит, пытаясь понять, шутит тот или нет, и срывается к двери. Он вылетает из зала, не встретив никакого сопротивления, заворачивает к выходу из здания, но, увидев толпящихся у него людей Чона, бежит к лестнице на второй этаж. Он уже заканчивает первый лестничный пролёт, когда на ступеньках ниже видит следующую по пятам тень. Юнги продолжает, тяжело дыша, подниматься наверх и, оказавшись на последнем этаже, бежит к пожарной лестнице на крышу. Лестница заела, и Юнги, поняв, что ему её не выдернуть, а там, где спуск вниз, уже расползается тень того, от кого он бежит, залетает в первую открывшуюся дверь, хватает в руки стеклянную бутылку с тумбочки и забивается в угол. В коридоре скрипят полы, он его отчётливо слышит, он его чувствует, его мягкую, медленную поступь, то, как он водит оружием по стене, как повторяет «куколка» и медленно напевает: — Раз, два, три, четыре, пять — вышел Демон погулять. Пистолет в руке несёт, кукле голову снесёт. Юнги прижимает бутылку к груди, шепчет губами одну единственную молитву, которую помнит ещё от матери, и умирает уже только от скрипа, когда приоткрывается дверь. Время в крохотной комнатке замирает, застывает густым, давящим на виски туманом разносится гнилым запахом разложений, пусть и разлагается тут только Юнги, пусть и при жизни. Юнги, не моргая, смотрит на дверь и впервые в жизни хочет и вправду умереть. Прямо сейчас. Пусть ему отключат все органы чувств, остановят сердце, лишь бы не пытают ожиданием. Оно чудовищно. Чудовищнее даже того, кто стоит за приоткрытой дверью, того, кто одним своим присутствием заставляет хотеть вырвать это изношенное трусливое сердце голыми руками и бросить к его ногам — топчи, сжигай, испивай, только не мучай ожиданием. Не заставляй жрать свои внутренности и слушать, как по одному рвутся внутри все те нити, держащие его чем-то целым. Потому что сейчас у Юнги под коленями его кровь в лужу расползается, паркет пропитывает, хлюпает, шипит. Бог ведь есть. Он должен быть, но его власть и сила заканчиваются там, где Юнги. Он опять его оставляет, опять отворачивается, занимает позицию наблюдателя, берёт в руки попкорн и всё твердит: «Ты справишься». Не даёт в руки оружия, не надевает доспехи, голым на поле выставляет. Один на один с Демоном оставляет. А Юнги давно уже не справляется. Сотни раз сквозь толщу неба его зовёт, кричит, всё объяснить пытается. Только Бог к его просьбам, молитвам давно уже глух. Игнорирует так же, как и тех, кто, вроде, всегда рядом был. Не справиться. Потому что здесь и сейчас не жило вовсе, его тишина, пустота, мрак окутывают, когтистые лапы протягивают, последнюю колыбельную шепчут. Юнги, вроде, давно привык умирать, вот только с каждым новым разом умирать всё больнее. Пульса почти нет, одна оболочка, кости натянувшая, и только бьющее тяжелым ломом прямо по хребту осознание — те две пули надо было сожрать самому. Но время назад не возвращается. Он свой шанс упустил. Отныне для Юнги там, за дверью, смерти нет. Смерть — это он, и он уже здесь. Юнги во все глаза на порог смотрит, и последние толики разума вслед за замершим сердцем вспыхивают и гаснут, сознание в абсолютный мрак погружают. По полу тень расползается, у тени отчётливо рога прорисовываются, а у Юнги от ужаса каждый миллиметр души кровоточит, рвётся.Сам Дьявол пришёл за ним.
Сноска: * У Хосока татуировка ниже пупка: «Inter arma silent leges» — «Когда гремит оружие, законы молчат». Эту же фразу перефразировал Юнги, угрожая Чонгуку.