Gods and Monsters

— Куколка, — разрывает воздух на атомы, оседает вулканическим пеплом на стенках лёгких. Юнги обхватывает горлышко бутылки пальцами, и стоит Чонгуку остановиться напротив, накрыть его своей тенью, как швыряет её ему в лицо и срывается к двери. Разлетевшееся в стороны от удара стекло разбивает Чонгуку бровь, но он успевает ухватиться пальцами за цепи пролетевшего мимо Юнги, порвать часть, изрезать ладони, но всё равно рывком потянуть его на себя. Юнги падает лицом на пол, больно бьётся о него лбом, но сразу встаёт на четвереньки и пытается отползти, но Чонгук хватает его за ноги, снова тянет на себя, а потом, перевернув, придавливает к полу своим весом. — Пусти меня, ублюдок, — кричит Юнги и продолжает отбиваться ногами, коленями, но Чонгук бьёт по лицу, бьёт унизительными пощечинами, обжигающими похуже кулаков, не позволяет успевать глаза открыть. Лучше бы Юнги и не старался их открывать. Одно мгновение, когда между только нанесённой и следующей за ней пощёчиной, Юнги ловит его взгляд, он на полном серьёзе мечтает ослепнуть. Чонгуку его удерживать, силу применять не надо, ему надо просто вот так вот смотреть. От одного взгляда у Юнги кожа шипит, уродливыми пупырышками покрывается, они лопаются, желчью его обливают, заставляют плоть с костей сползать, превращает его в зловонную, булькающую жижу под чужими ногами. «Не выжить. После такого не выживают», — неоновым транспарантом мигает перед глазами, и Юнги бы отдал сейчас всё, лишь бы оказаться подальше от этого вколачивающего его гвоздями к полу взгляда. И пусть даже «подальше» означало бы на том свете. Вряд ли там так страшно, как сейчас. Этот взгляд, он острым крюком в Юнги вонзается, душу цепляет и медленно, мучительно её из него живьём вытягивает. Юнги кусает его в запястье, жмёт зубы что есть силы, чувствует, как кровь по подбородку вниз стекает, но Чонгук прикладывает его затылком о пол, снова обжигает сильной пощёчиной, повторяет. — Урод, — кричит Юнги, выплёвывает заполнившую рот кровь от прикусанной щеки. — Отпусти меня! Не смей меня трогать! — Мне твоё разрешение не нужно, — рычит Чонгук и за плечи его встряхивает, приближает лицо вплотную, отчего кровь из его рассечённой брови капает прямо на Юнги, заставляет часто моргать. — Или ты думаешь, что тебе всё с рук сходить будет? Что я буду играть с тобой в игры, терпеть твой поганый характер? Я сломаю тебя, дрянь, и в следующий раз целиться ты будешь себе в голову, а не в меня. — Лучше это, чем терпеть твои руки на себе, — кроваво улыбается Юнги и плюёт ему прямо в лицо. Слюна, перемешанная с кровью, стекает по скуле Чонгука, и тот, вытерев её тыльной стороной руки, бьёт наотмашь по лицу так сильно, что Юнги на миг отключается. Он приходит в себя, когда Чонгук рывком, не расстёгивая, сдирает его джинсы. Юнги прикрывает руками испачканное в чужой и своей крови лицо, скулит от беспомощности, а потом резко цепляется пальцами в чужое горло и что есть силы давит. Жалеет, что ногтей толком нет, он бы ему аорту голыми руками вырвал, потому что бой сейчас не на жизнь и не на смерть, бой за последнюю крепость. Юнги не позволит, эту стену разрушить не даст, пусть и сдохнет в муках. Он продолжает попытки его душить, но ему выворачивают руки, снова бьют затылком о пол. Юнги царапает его голую грудь, пытается зубами за плоть ухватиться, отодрать ее, выплюнуть, повторить, но его за горло прижимают к полу, заставляют биться прибитой к деревянным доскам куклой и широко разводят ноги. Камни на цепях раздирают спину, впиваются в кожу, оставляя уродливые следы, но Юнги не чувствует боли, всё, что он чувствует — это Чонгук, разводящий его ягодицы, трогающий его против воли. — Я не хочу тебя уродовать, не хочу портить эту красоту, но я хочу делать тебе больно, потому что ты, сука, ты пустил в меня пули. Ты настолько оборзел, что посчитал, что можешь! После такого не живут. Никто не выжил, а ты всё ещё дышишь, — обхватывает пальцами его горло и сильно давит, приближает своё ухо к его лицу и слушает. — Не дышишь. Разжимает пальцы. — Снова дышишь, — издевательски усмехается. — Знаешь, почему? Потому что я разрешаю. Опять бьёт по лицу, заставляя на пару мгновений темноте взять Юнги в плен. Чонгук с трудом всухую проталкивает в него один палец, давит рукой на живот, не даёт двигаться. Юнги всё пинается, пытается соскочить, вновь лбом о его грудь бьётся, будто пробить её сможет. Чонгука его сопротивление и удары только раздражают, масла в огонь подливают. — Не хочешь по-хорошему? — шипит Чонгук и нагибается к лицу. — Тогда я тебя порву. Ты этого хочешь? — не удерживается, слизывает капельку крови с чужих губ. — Я тебя воспитывать буду, сделаю шелковым, будешь в моих ногах сидеть на поводке, есть с моего стола, спать на полу у моей постели, потому что ты, дрянь, другого языка не понимаешь. За каждое непослушание наказывать буду, да так, что твои мольбы о смерти на том конце света слышать будут. Ты понимаешь, с кем ты играешь? — встряхивает его за плечи и заставляет смотреть на себя. Чонгук ждёт ответа, выдерживает паузу. Юнги усиленно моргает пару раз, чтобы попробовать сфокусировать взгляд, но выходит из рук вон плохо. Тогда он вновь прикрывает веки и еле слышно произносит: — Пошёл ты. Чонгук резко поворачивает его на живот, сильно разводит ягодицы и смачно плюёт прямо на дырочку, и, размазывая слюну, проталкивает ещё один палец. Юнги хрипит, давится от боли, колючками изнутри разрастающейся, он инстинктивно вперёд отползает, но его возвращают обратно, продолжают насильно на пальцы насаживать. Чонгук двигает ими грубо, резко, царапает нежные стенки, гримасой боли на чужом лице и криками, ею же преисполненными, наслаждается. Юнги кричит так, что слышно на всё здание, но никто не приходит, все внизу спокойно попивают виски, празднуют удачную операцию против ФБР и не реагируют на истошные вопли несчастного, попавшегося в руки Демона. — Чтобы последний раз ты приходил ко мне неподготовленным, — шипит ему прямо в ухо Чонгук и больно кусает мочку. Юнги слышит вжик молнии, чувствует, как он пристраивается, ногтями в пол вонзается, будто деревянные доски голыми руками раскроет, будто дыру себе в нем пробьёт и упадёт в неё, избавится от этого ада, сможет вырваться из лап чудовища. Он готов свою плоть до костей об этот пол стереть, лишь бы не впустить его, лишь бы не дать ему измываться над своим телом. Чонгук толкается, но Юнги зажимается, не позволяет, делает больно и себе, и ему. Чонгук вновь его растягивает, обещает по кругу пустить, если не расслабит мышцы. Юнги бьётся пару раз изо всех сил лбом о пол, лишь бы отключиться, лишь бы не чувствовать, но Чонгук на третий раз подкладывает под его лоб свою ладонь и, по слогам выговорив «чувствуй», сильно толкается. Вызывает у Юнги крик, который застревает на миг в горле и перетекает уже в истошный вопль со вторым толчком. Юнги захлёбывается в своей боли, не знает уже, в физической или моральной, она повсюду, куда ни двинься, куда не глянь, он ей пропитан весь. Он не понимает, как он выдерживает, почему не отключается, почему чувствует каждый толчок, слышит его дыхание, его пальцы на своей коже, после которых такие ожоги остаются, что ни одна мазь не спасёт. Юнги кусает ребро ладони, а потом лицом в свою кровь, слёзы, слюни падает, хрипит, с каждым новым толчком по полу измазывается. Боль утихает, Чонгук всё-таки слово сдержал, он его порвал, и хлюпает с каждым толчком сейчас кровь, облегчает страдания. Юнги до хруста выгибается, когда Чонгук особо глубоко толкается, в последний момент чуть не вылетевшие с губ слова о пощаде проглатывает. Просить поздно. Каждый толчок — темнота, каждый следующий — вновь он в сознании. Юнги не знает, сколько это продолжается, только чувствует, как его из реальности в забвение швыряет и обратно. Он бы навсегда в забвении остался. Но кто дал ему выбор? Чонгук не давал ни разу. Он говорит и делает. Он ни разу ещё от сказанного не уходил, всегда до конца идёт. Так что моли не моли, и в этот раз пойдёт. Юнги чувствует его губы на крыльях на спине, а потом укус, он вскрикивает, но Чонгук кусает и второе крыло, кажется, до крови прокусывает, зализывает. Он старого Юнги стирает, сжирает, своими же руками вокруг шеи новую реальность обматывает, сам же стул из-под ног выбивает. — Нет у тебя крыльев, нет у тебя свободы, у тебя есть только я. Запомни, — не прекращая трахать, пальцами по позвоночнику водит, на пояснице замирает. — Я набью тебе своё имя, вот сюда. У куклы должен быть хозяин, а ты — мой. Юнги мычит только что-то в пол, вновь дёргается вперёд, но будто бы раскалённые пальцы его за бёдра хватают, на себя тянут, глубже насаживают. Юнги готов сам себя порезать, топором себе нижнюю часть туловища отрубить, лишь бы его в себе не чувствовать, лишь бы эти пошлые, хлюпающие звуки не слышать, кожу с себя содрать, чтобы следы его зубов убрать. Но он знает, что всё кончено. Что он и вправду всего лишь кукла, пусть пока и без имени, выбитого на спине. Эту войну Юнги проиграл ещё в их первый ужин в том ресторане. Проиграл сразу же, как вошёл, как почувствовал этот взгляд, скальпелем на его коже узоры рисующий, он даже тогда бы уже не сбежал. Чон Чонгук сделал выбор за секунду и сразу же, у Юнги с ним выбора не было никогда. Чонгук переворачивает его на спину, нависает сверху, продолжает трахать. Юнги отчаянно жмурит веки, лишь бы не видеть в отражении его глаз распятого себя, в жертву не по своей воле отданного, себя грязного, в пыль превращённого, себя, вечность под его ногами проводить обречённого. Он поворачивает голову влево, так и смотрит на манящий его и лежащий в двух метрах пистолет. Чонгук его будто нарочно рядом положил, будто показывает, что свобода так близка, но так невозможна. Чон следит за его взглядом, скалится: — Ну же, куколка, протяни руку, попробуй. Дай мне повод её тебе отрубить. — Ты псих. Я ненавижу… — еле шевелит губами Мин. — Ненавижу тебя. — Твоя ненависть возбуждает сильнее любого афродизиака, — он фиксирует руками его голову, заставляет в глаза смотреть. — А я по тебе с ума схожу, — говорит, делает ещё пару мучительных для Юнги толчков и кончает в него. Толкается следом ещё пару раз, наслаждается гримасой боли и отвращения на чужом лице. Нарочно не выходит пару минут, доводит пытающегося его оттолкнуть Юнги чуть ли не до истерики. Усмехается на его отчаянные попытки отбиться от нежеланной близости, встаёт на ноги, застёгивает брюки, убирает пистолет за пояс и носком обуви толкает так и распластанного на полу Юнги в бок. — Не притворяйся мёртвым, вставай. Юнги приподнимается, морщась от каждого движения — всё его тело сгусток боли, она пульсирует от каждого вздоха, взрывает внутри динамиты. Он кое-как натягивает на себя джинсы, даже застегнуть сил нет, пальцы дрожат, как у наркомана. Он встаёт на ноги, держась за тумбочку, пока Чонгук найденной в комнате салфеткой вытирает высохшую кровь с рассеченной брови. Юнги так и продолжает опираться о тумбочку, как спасение, собирается с силами, но темнота подступает, насильно его из реальности вырвать пытается. По внутренней стороне бедёр вниз, пропитывая джинсы, струится своя кровь, вытекает чужая сперма, не позволяет забыть о произошедшем хоть на мгновение. Юнги пошатывается и, не удержав равновесие, всё-таки падает, но Чонгук в два шага оказывается рядом и перехватывает его за пару сантиметров до пола. Юнги отталкивает его и, снова с трудом поднявшись на ноги, двигается к двери. — Далеко собрался? — заставляет замереть у самого порога властный голос. — Подальше от тебя. — Сделаешь ещё шаг, и я тебя подстрелю. — Уже всё равно, — Юнги выходит в коридор и буквально тащит себя за шкирку к лестничной площадке. — Ты ходить не можешь, — слышит он снова ненавистный голос. — Ещё как могу, — не успевает договорить Юнги, как острая боль пронзает ногу пониже колена. Он пару секунд смотрит на ногу, на Чонгука, опять на ногу и валится на пол. — Теперь не можешь, моя глупая куколка, — Чонгук убирает пистолет обратно за пояс и подходит к парню. — Ты подстрелил меня, — не веря, смотрит на вытекающую на деревянный пол из ноги кровь Мин. — Ты, психопат, подстрелил меня. У Юнги дрожит челюсть, спазмы перетягивают горло, он оседает на колени и, пусть и на четвереньках, всё равно ползёт к лестницам, оставляя за собой тонкий кровавый след, наступая на который, за ним двигается его личное чудовище. — Котёнок, не сходи с ума, перестань убегать, всё равно все твои дороги будут вести только ко мне, — дьявольски улыбается Чонгук, остановившись рядом с выдохшимся и уже обнимающим пол парнем. — Ну же, давай на ручки, вызовем тебе врача. — Сдохни, сдохни, сдохни, — шепчет окровавленными губами в пол Юнги, непонятно кому: себе или Чонгуку — и чувствует, как реальность начинает мутнеть. — Мы умрём в один день. Запомни уже.  Вспыхивает где-то на задворках сознания чужой голос, а потом темнота. Жаль, не вечная.

***

Поверхностное пулевое ранение, на которое и рассчитывал, целясь, Чонгук, заживает полторы недели. Душевные раны, нанесённые Чонгуком, будут заживать вечность. Придя в себя, Юнги первым делом заставил Итона повесить на зеркало на трюмо простыню, а зеркало из ванной вообще потребовал вынести. Смотреть на себя эти дни было бы пыткой, Юнги пыток Чонгука и так сполна хватает. Спустя пару недель все метки, оставленные Чонгуком, сошли, зеркала вновь открыты, и Юнги вновь может смотреть на себя. Пока «кукла» испорчена, ранена, хозяин с ней не играет, именно так Юнги решает про себя, так и не увидев за эти дни Чонгука. Он усиленно закапывает в ворохе воспоминаний события той ночи, а Миранда, как назло, так и не убирает коробку с трюмо. По словам пару раз принёсшего ему еду Мэтью, Чонгук пронюхал о рейде заранее из-за крысы в ФБР, которую якобы уже нашли. На вопрос, и вправду ли ФБР собирались уничтожить всех, Мэтью клялся, что Юнги бы это не касалось. Мин только улыбнулся, притворился, что верит, и больше с Мэтью старается наедине не оставаться. Ни его под риск не ставить, ни себя. А ещё он больше никому не доверяет. Если Юнги и вылезет из этой тюрьмы, то только надеясь на свои силы. Он это уже принял и понял, а ещё Юнги не хочет больше умирать. Он не умрёт, пока жив Чон Чонгук. Отныне всё будет по-другому. Пора Юнги вспомнить, кто он и какой в обычной жизни. Вспомнить свой непробиваемый характер, умение добиваться своего и не терять веру в себя. Раз уж «повезло» попасть в странные обстоятельства, то их можно повернуть в свою сторону, тем более после последних зверств Чонгук уверен, что Юнги его боится. Юнги и вправду боится, но сейчас больше своих мыслей, чем Чонгука. Это будет долгая дорога, но в конце его ждёт награда.

***

— Что слышно нового от федералов? — Чонгук продолжает катать под ладонью ручку на столе и внимательно смотрит на брата. — Бесятся, — кривит рот Хосок. — Ты убил их человека тогда, плюс мы отправили на тот свет целую группу, которая собиралась поступить так же и с нами. Небось, новую стратегию разрабатывают. Ты не передвигайся без охраны, зная этих мразей, можно всё ожидать. — Как там поиски нашей дорогой сестрицы? — меняет тему Чонгук. — Идут полным ходом. — Чтобы до конца дня эта маленькая дрянь была у своего мужа. Она позорит не только их, но и нас. А этого мудака ещё тогда надо было убрать, всё не до него было. Как найдёте, мне лично сообщить, — постукивает пальцами по столу Чонгук. — Конечно. — Что с Квонами? — Опять Квоны, — раздражённо фыркает Хосок. — Да, опять Квоны, — спокойно отвечает Чонгук. — Выбирайте кольцо, своди девчонку погулять. Думаю, через месяц можно назначить свадьбу. Мне нужны их выходы на рынки, а для этого нужно доверие. Мы станем с ними семьёй, а у них это очень сильно ценится. Будем управлять ими, они даже не заметят. — Сам бы и женился, — бурчит Хосок. — Не расслышал, — прекрасно всё слышит Чонгук. — Хорошо. Я увижусь с ней на этой неделе. — Ты опять обхаживаешь сына прислуги? — приподнимает бровь Чон. — Это не имеет отношения к делу, — огрызается Хосок. — Это просто развлечение. — Пусть развлечением и останется. — Можешь не сомневаться. А вообще, мою жену не должно интересовать, кого я ебу на стороне. Как твой журналист? Зачем надо было в него стрелять? — пытается уйти от разговора о Чимине Хосок. — Ты последний человек, с кем я буду обсуждать свои решения. Надо будет, все конечности подстрелю. Пока не научится вести себя, будет кровь терять, — раздражённо отвечает Чонгук. — Твоё дело, — Хосок поднимается на ноги и поправляет пиджак. — Следи за федералами. Они не должны успевать выезжать из здания, а мы их последний раз на полпути ловили. Чтобы такое не повторялось. Я хочу знать всё заранее. — Да, ваше демоническое высочество, — театрально кланяется Хосок и покидает кабинет.

***

Чонгук не ездит на виллу, остаётся в своём отеле, сутками пропадает в офисе и всё пытается избавиться от севших на хвост федералов. Чонгук не жалеет о том, что сделал с Юнги, считает, что тот всё заслужил, что мог бы и прогнуться. Один вид Юнги первые дни после событий в казино выбешивал его, хотелось свернуть его шею и послушать, как хрустят кости, именно поэтому он и держался подальше от паренька. Эта ненависть в глазах Юнги, которая так сильно привлекала Чонгука в начале их знакомства, теперь только раздражает. Юнги её в себе взрастил, увеличил в сотню раз, и пусть Чонгук и сам в этом виноват, её хочется разбить на осколки и по одному достать из него пинцетом. Юнги должен подчиняться, должен слушаться. Чонгук не лгал Хосоку, он серьёзно готов ещё и ещё пускать кровь этому возомнившему из себя чёрти кого пареньку, но на колени его поставит. Это уже дело принципа. Сегодня, спустя три недели, он впервые решает навестить Юнги.

***

Юнги уже почти не хромает, но всё равно ногу сильно не напрягает. Он две недели находился под наблюдением врача, остающегося на вилле, и вот уже вторая неделя, как встал с кровати и сам передвигается. Юнги слоняется тенью по дому, ни с кем не общается и даже выкидоны Миранды терпит спокойно и без истерик. Он всё время уходит в себя, по несколько минут уставившись в одну точку, обдумывает своё положение и состояние, ни на что извне не реагирует. Сегодня, после обеда, он попросил себе кофе и, схватив со столика журнал, только сел на диван его полистать, как входная дверь открылась и впустила внутрь того, кого Юнги хотел бы видеть последним. Он весь внутренне напрягается, даже дыхание задерживает, но внешне виду не подаёт. — Я смотрю, тебе лучше, — Чонгук опускается на диван напротив и изучающим взглядом рассматривает паренька. — Намного, благодарю, — не поднимая глаз от журнала, отвечает Юнги. — Не хочешь прогуляться? — Воздержусь. — Зажила твоя попка? — Нет, — отвечает резко Юнги, вызывает у Чонгука улыбку. — Странно, я думал, ты мне дом разнёс, покалечил моих охранников, довёл Миранду, хотя последнее нереально, она крепкий орешек, — усмехается Чонгук. — С чего это? — откладывает журнал в сторону Юнги и поднимает на него глаза. — Потому что ты меня изнасиловал и пустил в меня пулю? Так вот, ты больной, а лечиться не хочешь. А я на больного обижаться не буду. У тебя проблемы с психикой, мою сломать не дам. — Мило, — хмыкает Чон. — Подойди. — Тебе надо — сам подходи. — Недалеко ты своего злыдня спрятал. — Очередную пулю не хочу. — Не давай повода, а сейчас даёшь. Подойди, — приказывает уже Чонгук. Юнги нехотя поднимается с кресла и, подойдя к дивану, опускается рядом с ним. — Запомни уже: ты — моя куколка, живёшь в моём доме и выполняешь мои приказы. Я тебя обижать не особо хочу, но отпускать тоже. Поэтому прими это, как данное, и усмири свой пыл. Лучше ты, чем я. — Да, мой господин. — Без фамильярностей, не переношу их, — отрезает Чонгук. — Я привёз тебе подарки, мне будет приятно, если ты их наденешь на ужин. Ты же хочешь сделать мне приятно? — Живу ради этого. — Вот и умничка, — Чонгук притягивает его к себе и оставляет невесомый поцелуй на губах. — Кстати, тебя ищет твой бывший. Первая версия, что ты сбежал из страны наземным транспортом. — Намджун ищет? — воодушевляется Юнги, заставляет Чонгука хотеть пальцами его загоревшиеся надеждой глаза выколоть, исполосовать светящееся от плохо скрываемой радости лицо. Чонгук двигается ближе, кладёт ладонь на руку Юнги, покоящуюся на его бедре, сильно сжимает, а потом тянет его на себя, поглаживает щёку вмиг помрачневшего парня: — Избавься от этих чувств, а пока не избавился, будь добр, скрывай их, иначе, как там у вас в Ветхом завете говорится, «Люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные». Как бы в тебя они не попали, как бы не испепелили. — Ты пропустил первую часть фразы, — убирает его руку со своей щеки Юнги. — Крепка, как смерть, любовь. — Любовь? — усмехается Чонгук. — Если бы это была любовь, то он ползал бы перед моими воротами, позволил бы себя пулями изрешетить, но хотя бы тебя увидел. — Не смей! — шипит на него Юнги. — Ты можешь меня удерживать, избивать, насиловать, ты даже убить меня можешь, но в душу мою я тебе лезть не позволю. — Мне туда лезть не надо, куколка, — Чонгук проводит пальцами по его подбородку, подолгу на губы смотрит. — Твоя душа и так моя. Я ему тебя не верну, я тебя никому не отдам и наказывать даже за мысли буду, так что это ты не смей. — Ты даже не представляешь себе, насколько сильно я тебя ненавижу, — спрятав радость от новости, произносит Юнги. — Представляю. Потому что у нас это взаимно. Только тебе, в отличие от меня, этот круг не разорвать. А я его разрывать не хочу. Чонгук отвлекается на звонок мобильного и отвечает. — Я приеду за тобой к восьми, до ужина кое-куда заскочим, покажу тебе наглядный пример того, чего делать не стоит, — обращается он вновь к Юнги. Чонгук уходит, оставив Юнги думать о том, что он опять уготовил для него. Но Юнги на его словах долго не зацикливается. Он думает о Намджуне, о том, что тот всё-таки его ищет. Эта мысль долгожданным ливнем, казалось бы, окончательно высохшую, более не плодотворную почву надежды поливает, новую жизнь зарождает, заставляет Юнги вмиг обо всём плохом забыть и сконцентрироваться на Намджуне, который места себе не находит, его ищет. Пусть даже слова Чонгука про то, как на самом деле должен был себя вести Намджун и зарождают семя сомнения глубоко внутри, пусть противный запах этой искажённой любви и наполняет ноздри, Юнги его рассеивает. Демон этого и добивается: вырвать подошву из-под его ног, последние нити надежды обрубить, но Юнги не позволит. Намджун его ищет, и это самое главное.

***

Ровно в восемь Юнги стоит в своей спальне перед зеркалом, одетый в найденные в очередной коробке в спальне чёрного цвета облегающие брюки и тёмно-фиолетовую свободную, атласную рубашку, небрежно в них заправленную. Последний раз окинув себя взглядом, он спускается вниз и без единого слова опускается на сиденье роллс-ройса Wraith, за рулём которого сидит сам Демон. — Моя куколка прекрасно выглядит, — говорит Чон и заводит автомобиль. Юнги молчит. Чонгук выезжает со двора виллы в сопровождении двух внедорожников и вливается в поток бесчисленных автомобилей на шоссе. — У моей куколки нет воспитания. Юнги всё равно молчит, смотрит в окно и уговаривает себя не поддаваться на провокации и не отвечать, хотя хочется очень. И не только ответить, а выхватить руль несущегося со скоростью 120 км/час автомобиля и въехать в ближайшую стену. Положить уже всему конец. Юнги так и молчит всю дорогу, даже когда ладонь Чонгука ложится на его бедро, даже когда эта же ладонь поднимается выше и поглаживает его щёку. Машины останавливаются у небольшого придорожного кафе на выезде из города. Юнги уверен, что Чонгук в такой дыре ужинать не будет, но в то же время его распирает любопытство от того, зачем он привёз его сюда. Кафе закрыто, но предупреждающая табличка не останавливает Калума, плечом толкнувшего дверь и прошедшего внутрь. Вслед за ним проходят Чонгук и все остальные. Оказывается, кафе закрыто только для посетителей, но точно не для Чон Чонгука, зарёванная сестра которого сейчас сидит на полу, поглаживая волосы лежащего на её коленях раненого парня. Юнги никогда не видел Леона, хотя и был наслышан о романе младшей Чон, но сразу понимает, что это именно он, по тому, с какой нежностью девушка обнимает его и шепчет слова любви. Джису сбежала из дома уже как три дня. Чонгуку пришлось лично встретиться с мужем сестры и его отцом, пообещать, что девушку найдут, и наказать всем не распространяться о новости. После двух с половиной дней поисков Джису нашли на границе штата с Леоном. По мере того, как разрозненный пазл реальности начинает складываться в одну картину, Юнги холодный пот прошибает, противно кожу стягивает. Несмотря на все издевательства, унижения, избиения со стороны Чонгука — Юнги пока ни разу не хотелось плакать. Но сейчас чужая любовь бьёт его по затылку, заставляет склониться перед собой, пасть на колени и зарыдать в голос. Эта любовь, загнанная в грязное, провонявшее перегоревшим маслом кафе, окружённая вооружёнными людьми и главным «злом» страны, всё равно пробивает потрескавшийся, старый кафель на полу, красивыми, яркими цветами выбивается из этих трещин и тянется ввысь. Юнги понятия не имеет, что здесь происходит, но отчаяние Джису оседает на языке таким знакомым вкусом, такой горечью, той самой, которая без остановки и из Юнги столько месяцев прёт. Он делает это раньше, чем успевает подумать, делает это потому, что по-другому не может, потому что чужая любовь даже в нём расселины раскрывает, светом заполняет, к ней хочется тянуться, её хочется защитить. Он хватает ладонь замершего посередине комнаты Чонгука и тянет его назад, тянет к себе, не знает, что творит, зачем, но хочет, пробует, пытается. Смотрит на повернувшегося к нему Демона с такой мольбой в глазах, с таким отчаянием, что Джису, впервые в жизни увидевшая Юнги, чувствует его негласное сочувствие, ловит эту поддержку на дне чужих, полных невыплаканных слёз глаз. И так разъярённый поступком сестры Чонгук ещё больше мрачнеет, поднимает руку и грубо отталкивает Юнги к стойке, как ненужную вещь, как назойливую муху, посмевшую нарушить его покой, одним взглядом приказывает не шевелиться. — Ты заставила меня впервые в жизни кого-то о чём-то просить. Заставила опустить взгляд от стыда, — выговаривает Чонгук сестре. — Ему нужно в больницу, он потерял много крови, — утирая слёзы, просит его Джису и смотрит на дверь, в которую входит Хосок. — Ты опозорила свою семью, — ледяным тоном продолжает Чон, заставляет воздух превращаться в льдинки, оседать на коже всех присутствующих. — Этот позор ничем не отмыть. — Хосок-а, — смотрит на старшего брата девушка, игнорирует Чонгука, не пропускает его слова сквозь самой же выстроенный барьер. — Пожалуйста, ему нужно в больницу. Парень на её коленях без сознания, он слабо шевелится, морщится и вновь затихает. Хосок на обращение сестры ничего не отвечает, опускает глаза в пол и становится позади брата. — Ты отправляешься домой, к своему мужу, — выносит приговор Чонгук. — А он знал, на что идёт, знал, какие могут быть последствия, — кивает он на Леона. — Нет, прошу тебя, спаси его, я больше не увижусь с ним. Клянусь тебе, что его в моей жизни больше не будет. Вызови скорую, — рыдает девушка и сильнее прижимает к груди голову парня. — Уведите её, — приказывает своим телохранителям Чонгук. Джису намертво вцепляется в парня, не даётся в руки, отбивается, кричит, но её насильно оттаскивают от Леона. Она отталкивает мужчин, вновь падает на колени перед Леоном и, обхватив руками его лицо, покрывает хаотичными поцелуями, обещает любить до самой смерти. А смерть за её спиной стоит, когти точит, ждёт, когда девушка прощаться закончит, сегодня она не за ней пришла. Юнги смотрит, молчаливо следит за разыгрывающейся перед ним трагедией и всё твердит себе не рассыпаться, что справится. Юнги держался всё это время, копил в себе эту боль, обиду, страдания, давал им собираться в комок, разрастаться, но не выпускал, плотными канатами, железными цепями обматывал, а сейчас в ушах первый треск слышен, вот за ним уже второй следует, Юнги сильнее к стойке прижимается, боится, что сам не устоит. Это похуже любой пытки, похуже сломанных рук, простреленной ноги, похуже своего тела, себе не принадлежащего, по полу казино размазанного. Это настолько чудовищно, настолько масштабно, что тут никто не выдержит, и Юнги не выдерживает. От последнего «я люблю тебя», сказанного Джису, этот ком внутри лопается. Юнги не знает, сколько он уже стоит, вот так придавленный к стойке чужим горем, сколько уже по его лицу вниз текут горючие слезы, обжигают губы, оставляют шрамы, которым никогда не зажить. Он просто стоит и смотрит на то, что изменить не в силах, убеждается, что на земле нет Бога, но есть Дьявол, и Юнги с ним лично знаком. Он вершит судьбы, решает за других, он выписывает смертные приговоры, раздаёт индульгенции, а Юнги всего лишь прах под его ногами. Ничто. Так же, как и Леон, и Джису. Чонгук вновь подходит к сестре, поднимает её на ноги и, несмотря на её крики и сопротивление, прижимает к себе. — Я не убью его, — ласково шепчет ей в ухо, и девушка замирает, вслушивается. — Но ты его больше не увидишь. — Обещаешь? — поднимает на него глаза Джису, облизывает свои солёные губы. — Ты мне это обещаешь? — Обещаю. — Ты ведь лжёшь, ты всегда лжёшь, — она цепляется пальцами за воротник его рубашки, но Чонгук ладонями накрывает её запястья и отцепляет от себя. — Его вылечат, и я вышлю его из страны. А теперь иди к мужу, — с нотками раздражения в голосе говорит Чон. Вплоть до самой двери, пока её ведут, она оглядывается на лежащего на полу парня. Хосок так взгляда на сестру ни разу и не поднимает. У него впервые в жизни нет сил и смелости смотреть на Джису. Юнги слышит звук мотора отъезжающих автомобилей, рукавом утирает лицо, но оно снова залито не перестающими течь слезами. Его потряхивает так, что комната ходуном ходит, лихорадочно опору ищет, вроде в деревянную столешницу вцепился, а вроде всё равно вокруг всё плывёт. Под колени невидимая сила бьёт, пол бугрится, уходит, Юнги готов за воздух ухватиться. Он будто обмотан пластиковой плёнкой неподъёмной боли, она липнет к лицу, не даёт дышать, двигаться, в кожу впивается. Он задыхается в чужой боли, заполнившей помещение, захлебывается в растекающейся по полу чужой крови, будто бы это у него нутро кровоточит, будто бы это его сердце вырвали, а его жить дальше без него в мир отправили. Демон пару секунд смотрит на парня на полу, потом кивает Калуму, и двигается к Юнги. Стоит Калуму подойти к Леону, Юнги отворачивается, обхватывает пальцами деревянную столешницу, до побеления костяшек в неё впивается, но под грудной клеткой пулемётная очередь не унимается. Юнги ладони к ушам прикладывает, что есть силы их сжимает, лишь бы не слышать, лишь бы не видеть, но всё равно видит короткую вспышку в отражении бокалов на барной стойке, пихает в рот свой кулак и сползает на пол, больше не в силах контролировать вырвавшиеся рыдания. Так оно и происходит, так любого и настигает. Человек терпит день, месяц, год, порой всю жизнь. Всё проглатывает, всё зашивает, наружу не выпускает, зубы до скрежета, ладони до побеления костяшек сжимает — терпит, терпит, терпит. Сваривает чугун с чугуном, плотно соединяет, проверяет все клапаны каждый час, заливает для достоверности бетоном, для страховки сверху ещё стальные пластины накладывает — терпит. «Не сегодня, не сейчас, пока не так больно, пока выносимо», — про себя шепчет, себя уговаривает. А потом приходит она. Врывается, как цунами, смывает к чертям всю защиту, все барьеры, откручивает клапаны, краны, и он уже знает, что её не сдержать. Она взрывается внутри фонтаном, хлещет из всех щелей, топит всё вокруг и тебя вместе с ней, опустошает, оставляет безжизненную, бесчувственную оболочку. Это как после самых страшных событий, огромной трагедии, неподъёмного горя. Это именно она, не найдя выхода, убивает носителя. Именно из-за неё некоторые, заснув, утром просто не просыпаются, некоторые глаза навеки, стоя, закрывают. Она гнёт Юнги, ломает напополам, она вытекает из него с его же раздробленными костями, его же алой кровью, деформирует навеки скелет, заставляет части себя по всей комнате искать. А Демон стоит над ним, молча наблюдает за истерикой, чувствует её тяжесть, морщится, будто она его пачкает, ждёт, когда опустошённый парень затихнет. Юнги всхлипывает подряд ещё пару раз, глотает превратившийся в стеклянные шары в горле воздух и смотрит на него снизу вверх, не в силах даже двинуться. — Мне нравится, когда ты плачешь. Ты такой красивый в своём отчаянии, — усмехается Чонгук и зарывается ладонью в его волосы. — Я проголодался, так что вставай, поедем ужинать. Юнги не двигается, не отталкивает, просто смотрит, обещает себе, что больше никогда и слезинку перед ним не проронит. Обещает себе заставить его пожалеть о каждом убийстве, каждой разрушенной жизни и разбитых надеждах. У Демона нет слабых мест, он доказал это только что. Доказал это слезами той, кого обманул, кого лишил самого главного в жизни, той, кто его семья.

Юнги станет его слабым местом.