***
— Кто-то хочет вас убрать, — тихо говорит Калум и выруливает в сторону пригорода. — Скажи лучше, кто не хочет меня убрать, — усмехается Чонгук и, спустив стекло, прикуривает сигарету. — Мы провели зачистку, по несколько раз всех своих проверили и всех, кто попал под подозрение, уничтожили. Но слив не останавливается, — тяжело вздыхает Калум. — Эти двое, к кому я вас везу, последние подозреваемые, если и после них у нас будут потери — то я не знаю, кого ещё подозревать. — Я знаю кого, а ты просто делай свою работу. С остальными я сам разберусь, — затягивается Чонгук и задумывается. — Как скажете.***
Изуродованный труп Джеймса Маллигана был найден через неделю, после его последнего появления дома, в одном из мусорных баков в промышленном районе города. Мин Юнги объявлен пропавшим без вести, пусть и не в судебном порядке, но для Сынхёна точно. В отличие от Намджуна, который считает, что Юнги нет в живых. Он не может объяснить старшему Мину, что решивший покинуть город, страну человек взял бы с собой хоть что-то из дома. Судья отказывается верить, всё надеется получить весточку от сына и ждёт. Намджун приехал к Юнги через две недели после визита Маллигана. Юнги дверь не открыл. Намджун звонил, но не дозвонился, тогда он открыл дверь оставшимся у него ключом и внутри обнаружил идеальный порядок и все вещи на своих местах. Будто бы Юнги просто вышел в магазин за хлебом. Если бы Юнги уехал надолго, то он мог бы законсервировать квартиру, освободить холодильник, но складывалось ощущение, что он просто вышел. Намджун бы тоже поверил в версию Сынхёна, если бы не одно «но». Ковёр в гостиной был другим. У Юнги там лежал ярко-салатовый, сильно раздражающий Намджуна ковёр, который младший обещал назло оставить, и даже если они съедутся, забрать с собой. Намджун не может на одном этом основании заявить о преступлении, он вообще ничего не может, потому что тогда всплывет их связь, и это создаст огромные проблемы Киму. Теперь вместо этого ковра на полу гостиной лежит другой, цвета переспелой сливы. Или Юнги и вправду уехал и забрал из квартиры только документы, которых Намджун не нашёл, и ковёр, или тот ковёр был испачкан. Чем именно — Намджун и думать не хочет. Он тогда отодвинул новый ковёр, тщательно рассмотрел гостиную, но улик так и не нашёл. Даже если в этой комнате и произошло что-то ужасное, следы были тщательно подчищены. Намджун внешне продолжает поддерживать версию отца Мина, что парень решил сменить обстановку и покинул город, так как Сынхён с помощью своих связей проверил, что из страны он точно не вылетал. В глубине души Намджун считает Юнги погибшим и искренне сожалеет, что не может попрощаться с ним. Ему не оставили даже тела. Намджун надежду не терял и искал. Два месяца. Даже превысил полномочия, для личных целей использовал базу данных полиции, но всё тщетно. Намджун похоронил Юнги четырнадцатого ноября утром. За неделю до этого дня он впервые заметил в пустующей квартире парня то, чего не замечал до этого. Подсохшее крохотное пятнышко крови на ножке журнального столика. Намджун и здесь превысил свои полномочия и, надавив на дружеские отношения с главой судебно-медицинского отдела, потребовал прислать в квартиру Юнги эксперта. После анализа оказалось, что это точно кровь, и она принадлежит человеку. Образцов крови Юнги у Намджуна не было, как и желания проверить это ужасное подозрение. Он в последний раз осмотрел квартиру в тот день и, закрыв её на ключ, уехал к себе. Два дня Намджун не появлялся на работе, без остановки пил и оплакивал того, кого, кажется, и вправду любил. Юнги за такой короткий срок смог стать настолько близким, но в то же время навеки остался далёким.***
Юнги просыпается среди ночи от горячих объятий со спины, от щекочущего шею дыхания, от раскалённого голого тела, прожигающего его кожу и с трудом проглатывает чуть не сорвавшееся с губ и точно способное стоить ему жизни «Намджун». Юнги не двигается, следит за руками, поглаживающими его грудь, опускающимися к пупку, не дышит. — Я знаю, что ты не спишь, — шепчет Чонгук ему за ухо и разворачивает лицом к себе. Он водит подушечками пальцев по гладкой щеке, оттопыривает большим нижнюю губу, давит на неё, играется, а потом, приблизившись, целует. Медленно, смакуя каждую секунду, проглатывая вкус, обводит языком губы, вновь давит, вновь врывается. Юнги не может поднять руки, обнять его, погладить, он борется с собой, напоминает план, но заставить себя кажется чем-то нереальным. Чонгук всё равно ласкает его тело, играет с язычком, покусывает губы. Юнги повинуется, всё надеется, что Чонгук сам всё сделает, и в этот раз пронесёт. Но Чон будто слышит его мысли, прекращает поцелуи и ласки и, оперевшись на локти, приподнимается. — Куколка, будешь себя, как бревно, вести, отправлю на курсы повышения квалификации, — говорит с усмешкой. — У меня есть несколько публичных домов, ты-то должен о них знать. Хочешь туда? — Не хочу, — утыкается взглядом в его ключицы Мин. — Покажи мне, насколько не хочешь. Юнги сглатывает, кажется, не только слюну, но и гордость, и ненависть, и желание не подчиниться, медленно поднимает руки и, обняв его за плечи, сам тянется за поцелуем. Чонгук одобрительно улыбается прямо в губы, явно доволен покорностью и спускается вниз. Выцеловывает шею, ключицы, ловит губами соски, подолгу играет, ласкает руками бёдра, живот, заставляет Юнги выгибаться, тереться о себя. Пусть мозг и не воспринимает эту чудовищную реальность, которой необходимо подчиниться, но тело на ласки реагирует, запускает желание в кровь, заставляет хотеть большего. Когда Чонгук обхватывает пальцами его член и легонько водит по головке, то Юнги к своему стыду возбуждается, чем вызывает новую дозу ненависти к себе и довольную ухмылку у Чонгука. Первый порыв дёрнуться в сторону, и он даже дёргается, но Чонгук удерживает его на месте, как ни странно, не наказывает, вновь поглаживает, целует в живот, продолжает ему надрачивать. Юнги давит стоны ещё в груди, не даёт им вырваться, ногтями в его плечи вцепляется и жмурится сильно-сильно, будто это поможет, будто тогда языки пламени чужой похоти перестанут его лизать. Юнги стыдно за себя, за истекающий смазкой член и долбанное желание тереться о него, об его роскошное, сильное тело, о выступающие кубики на животе. Он горит желанием потянуться к его рукам, обвить эти мощные бёдра своими ногами, просить посильнее хватать, сжимать, рвать, требовать наполнить его. Для Юнги сейчас нет Демона, есть Чон Чонгук, играющий на его теле, как на хорошо знакомом инструменте, и член, который хочется до пятен перед глазами. Так же и для Чонгука нет никакого Мин Юнги, есть потрясающей красоты кукла, которую из постели не выпускать, только драть и драть. Чонгук тянется к пробке, украшенной бесцветным кристаллом сверху, которую выбирал для него сам, тянет её на себя, но не до конца, возвращает обратно. Нарочно измывается, наблюдает за мечущимся по постели, вспотевшим парнем, наслаждается картиной. — Ты такой горячий, куколка, а изображаешь глыбу льда. Он приподнимает его за талию, позволяет обвить руками шею и усаживает на себя. Вновь впивается в вишнёвые, покусанные им же губы, мокро и долго целует, прерывает поцелуй, любуется блестящими от слюны губами и вновь повторяет. На четвертый раз Юнги сам за ним тянется, сильнее его за шею обнимает и позволяет трахать языком свой рот. Чонгук, не прерывая поцелуй, приподнимает его за бёдра, вытаскивает, наконец-то, пробку, пристраивается ко входу и, размазывая членом вытекающую из анального отверстия смазку, толкается. — Умничка, — шепчет ему в ухо Чонгук, с ума сходит от того, насколько в Юнги горячо. Толкается повторно, медленно, плавно, без резких движений. Юнги жмурится до искр перед глазами. Он долго себя растягивал, до того, как вставить пробку, ещё и смазку внутри оставил, но Чонгук всё равно его распирает, проходит с трудом, давит на стенки. Только приняв его полностью, он расслабляется, выдыхает и, вцепившись ногтями за плечи, сам двигается, делает круговые движения, привыкает. Каждый раз опускаясь на член, он откидывает голову назад, на выдохе стонет, повторяет. Чонгуку нравится то, как он красиво двигается на его члене, нравится это раскрытое горло перед глазами, когда Юнги откидывает голову, нравятся струйки пота, стекающие по алебастровой коже вниз, и эти обкусанные губы, по которым каждую секунду проходит язычок. Но ещё больше Чонгуку нравится обхватывать руками его за молочные бёдра, приподнимать и самому насаживать пару раз до упора, до выбитого из лёгких воздуха и отчаянного «блять», сорвавшегося с чужих губ. Нравится бросать его на простыни, поднимать ноги на свои плечи и с наслаждением следить за тем, как его член исчезает в растраханной дырке, как его облегают плотные стенки. Нравится, как Юнги его сжимает, сам тянется, сам насаживается, как дышит рвано и поскуливает в свою ладонь, когда Чонгук переходит на быстрый темп, и, резко оборвав, ловит вздох разочарования. Нравится, перевернуть его на живот, наградить парой шлепков, заставляя оттопырить задницу, и, разведя половинки пальцами, вновь толкаться, вновь и вновь — потому что в Мин Юнги ахуенно. Он уже забыл, кто он и где, он отдаётся так горячо, так страстно, раскрывается, всё ещё пытается сдерживать стоны, но это единственное, что у него получается. Юнги разводит ноги шире, выгибается до боли в позвонках, тянется, отдаётся до последней капли, мечется по постели, как полоумный, и кончает. Чонгуку нравится смотреть на него, когда волны оргазма накрывают с головой. Юнги жуёт нижнюю губу, хмурит брови и, откинув голову назад, почти не дышит, пока руку Чонгука пачкает белесая жидкость, которую он после слижет с его живота. Чонгуку впервые настолько нравится доводить кого-то до оргазма, впервые хочется думать не только о своём удовольствии. Мин Юнги совершенство, кончающий Мин Юнги — апогей совершенства. Юнги вырубается сразу после третьего захода, не в силах даже в душ сходить. Сопротивляется, ноет, что утром искупается, хотя следы их утех высохли и противно тянут кожу, а из задницы до сих пор толчками вытекает сперма Чонгука. Чон не слушается, берёт его на руки и вместе с ним заходит под душ. Вода заставляет проснуться, чтобы вновь быть прибитым к теперь уже стеклянной поверхности, и вновь чувствовать его в себе. Юнги снова кончает, зубами, ногтями цепляется за чужой торс, лишь бы не соскользнуть обессиленным на кафель и не отключиться прямо там. Чонгук сам обсушивает полотенцем еле стоящего на дрожащих от слабости ногах парня и укладывает в постель.***
Чимин выходит из школы и смотрит на дорогу, на той стороне которой припаркован серый ламборгини. Прислонившись к дверце автомобиля, стоит и курит тот, от одного вида которого бабочки в животе Чимина начинают свою вакханалию. Пак удобнее перекидывает рюкзак через спину и, на ходу приглаживая чёлку, идёт прямо к нему. Замирает у тротуара, пропускает пару пролетевших мимо автомобилей, не может скрыть улыбку, увидев, как приглашающе раскрывает руки Хосок. Дорога вновь пустая, Чимин вприпрыжку добегает до автомобиля и с разбегу прыгает в его объятия. Заливисто смеётся, пока Хосок обнимает и щекочет его, и всё рвётся в машину, подальше от чужих глаз. Чимин всё ещё смущается, дико стесняется, хотя это уже какая неделя их встреч. Только приземлившись на кожаное сиденье, он подсоединяет телефон к стереосистеме автомобиля и включает Kavinsky, в сотый раз объясняя Хосоку, что под хаус-музыку балет не танцуют, а просто её любят. Три раза в неделю Хосок забирает его с занятий, водит ужинать или гулять, приносит с собой мелкие, приятные подарочки и обязательно заставляет засыпать только после своего смс. Они много катаются, гуляют, но большей частью только целуются. Везде, при любой возможности. Хосок от его губ оторваться не в силах, а Чимин никогда не думал, что будет так любить целоваться. Именно с Хосоком. Дальше у них не заходит — Хосок не настаивает, Чимин не предлагает. Сегодня впервые с их знакомства они идут в клуб праздновать удачную сдачу экзаменов Чимина. Для Хосока забронирован столик в ВИП-зоне Royal. Чимин только собирается присесть на красный кожаный диванчик, как Хосок перехватывает его за талию и сажает на свои колени. — Знай своё место, крошка, — шепчет он ему на ухо и обнимает. — Я стесняюсь, — хихикает Чимин и пытается вырваться из его объятий, но Хосок дует ему в шею, издевается. — Ты в кожаных штанах — зрелище только для сильных волей и духом, я всё ещё надеюсь, что я такой, — улыбается Хосок. — В любом случае, я ревную, все на тебя пялятся, — хмуро смотрит он по сторонам и оставляет короткий поцелуй на сочных губах, объявляет о принадлежности. Чимин продолжает потягивать пинаколаду, полулежит на Хосоке и придумывает очередную легенду для мамы, почему он пришёл поздно в этот раз.***
Тан Тэхёну скучно. Не сегодня вечером, когда он на красном феррари рассекает ночные улицы города, когда льющийся из колонок французский хаус рвёт барабанные перепонки, когда рядом сидит красивый мальчик, с которым он проснулся утром, но, не вспомнив имя, так и продолжает звать его «малышом». Всегда. Тан Тэхёну пусто. Не сегодня, когда есть такая, вроде, большая цель в лице порта, который он уже почти выбил у конкурентов, не сегодня, когда в крови текут сто грамм лучшего коньяка, не сегодня, когда этот город согнулся в поклоне и перед ним тоже. Всегда. Скучно и пусто настолько, что он меняет квартиры раз в пару месяцев, машины каждый месяц, любовников каждую ночь. Скука не проходит, пустота не заполняется. У Тэхёна прекрасное образование, он мог бы стать одним из лучших архитекторов мира, благо преподаватели это ему твердили всё время, у него огромный счёт и не в одном банке, у него нагоняющая страх и прививающая уважение фамилия, и нет ничего. Ему приходится общаться с увешанными золотыми цепями барыгами, с теми, кто нажился внезапно, поймал волну и толкнул правильный товар, но не умеют правильно речь ставить, не отличают подделки от оригинала, не знают элементарных правил этикета. Он вынужден это терпеть, принимать, договариваться. Тэхёну хочется домик у озера, чтобы обязательно в нём плавали лебеди. Хочется комнату-студию со стеклянным потолком и карандаши в карманах. У Тэхёна за поясом глок, позади феррари, два внедорожника, а впереди или заказное убийство, или тюрьма, или век одиночества. Всё такое же, как и у его отца, до него — у дедушки. Одиночество — наличие семьи не меняет. Семья вообще ничего не меняет, если в ней нет любви. А её нет нигде. Вокруг Тэхёна точно. Только выбитое на спине Amor etiam deos tangit (Любви подвержены даже боги). Жаль только, что Тэхён себя Монстром считает. Он на полной скорости сворачивает к клубу — убить два часа, слушая музыку и запивая ее алкоголем, кажется сейчас единственным вариантом отвлечься. Можно поменять декорации, а суть одна — спасаться в этом городе можно только в ночных заведениях, потом опять постель, незнакомый запах и смятые простыни с утра, ещё до кофе. В клубе душно, накурено и народа навалом. Тэхён расстаётся с мальчишкой внизу, сразу поднимается в ВИП, оставляет охрану на лестнице и, на ходу стягивая пиджак, идёт к своему столику, но не доходит. Замирает в трёх шагах от столика ненавистного, но хотя бы заставляющего чувствовать себя живым Чон Хосока. Но сегодня Тэхёну интересен не Хосок и их вечное желание помериться членами. На груди Хосока растекается, заливается ярким смехом, от которого глазки превращаются в щёлочки, мальчик. Мальчик невиданной, утончённой красоты. Словно скульптура, созданная лучшим художником, именно та, которую даже на аукцион выводить нельзя — ни у кого денег не хватит. Что делает солнце в этой пропитанной мраком дыре? Что делает ангел в гнезде разврата? Тэхён не помнит, сколько так стоит и смотрит, сколько бы ещё простоял, если бы Монстр не поймал его взгляд и не вернул его ему острыми копьями, воткнувшимися в глазницы. — Какая неожиданность! — усмехается Хосок, а Чимин, приподнявшись, прослеживает за его взглядом. Тэхён возвращает на место на миг сошедшую маску и подходит к столику. — Правда удивительно? — улыбается Тан, всё равно глаз от Чимина увести не может. Чимин смотрит на красивого незнакомца пару секунд, но быстро потеряв интерес, тянется за своим бокалом, допивает и просится в туалет. Тэхён проходит на место удалившегося Пака и плюхается на диван. — Я тебя за свой столик не приглашал, — злится Хосок, но всё равно толкает ему бокал и наливает виски. — Что за мальчик? Где такого откопал? — переходит сразу к делу Тэхён и делает большой глоток. — Мой. — Да брось, трахнешь, по другим пойдёшь. Не жадничай, дай поиграться. — Слушай сюда, — громко опускает бокал на стол Хосок и впивается в Тэхёна разъярённым взглядом. — Скажу один раз, и ты запомнишь. Это мой мальчик. — Жадный какой, — допивает виски Тэхён, не встаёт с места, хотя Чимин уже вернулся и топчется рядом. Пристально рассматривает его, облизывает взглядом, душит в себе желание развязать драку и точно в этот раз выйти победителем. Если этот мальчик будет трофеем, то Тэхён расшибётся, но победит. — Садись на колени, тебе понравится, — усмехается Паку Тан и, кажется, отчётливо слышит, как рычит Хосок. Чимин мнёт подол футболки, а потом просто обходит столик и опускается на колени Хосока, чем вызывает бурю радости у последнего и злость у Тэхёна. — Ладно, это ведь только начало, — отмахивается Тэхён и встаёт на ноги. — Тэхён, — предупреждающе рычит Хосок. — Удаляюсь на сегодня, убери когти, — смеётся Тэхён в ответ и смотрит на Чимина. — Малыш, когда надоест терять кровь и нервные клетки, приходи, я тебя приласкаю. — Сука, заебал, — Хосок пытается снять Чимина с себя, чтобы подняться и разукрасить лицо напротив, но Пак вцепляется в него и, зарывшись лицом в шею, просит успокоиться. — Послушайся лучше его. В этот раз я ведь могу до конца пойти, — серьёзно говорит Тэхён. — Приятного вам вечера, у меня он точно приятный. Тэхён в клубе не остаётся. Спускается к машине и выезжает. Один. Даже выехавшая следом охрана шепчется, что, видать, что-то случилось — босс один бы не уехал. Тэхён включает свою любимую Kavinsky — Nightcall на полную мощность и, спустив стекло, закуривает.Тэхёну больше не скучно и не пусто.