***
Хосок, как зверь, мечется по своей квартире всю ночь, не может найти себе места. У него в голове снарядами слова Чонгука разрываются, а под грудной клеткой Монстр скребётся, всё к Чимину ломится. Хосок будто застрял на тонкой линии и шаг в любую сторону — отсечённая голова. Он уверен, что лучше его, чем Чимина. Не стоило. Вмешивать его во всё это, втягивать в свою жизнь, знакомить с этой другой стороной. Хосок заигрался, а страдать теперь Чимину. Этот ребёнок — самое светлое пятно в жизни Чона, и или он оставит его таким же, или очернит, обмакнёт в протухшую жижу мерзкой реальности и сломает без права на восстановление. Хосок очень хочет оставить его таким же — белым, не запятнанным и всё ещё верящим в лучшее.***
— Подарок. Мэтью кладет на трюмо белую коробочку с хорошо знакомым Юнги выгравированным на ней золотыми буквами логотипом Dior и остаётся топтаться у двери. Юнги полулежит на кровати и даже не поднимается, не выражает интереса. — Нам надо поговорить, — тихо, поглядывая в коридор, говорит Мэтью. — О чем? — лениво потягивается Юнги и все-таки присаживается на постель. — Готовится операция, и ты можешь помочь её успешному завершению. — Как тогда в казино? Где вы собирались прихлопнуть и меня заодно? — усмехается Юнги. — Нет, в этот раз точно всё по-другому, — нервно оглядывается Мэтью. — В этот раз он сдохнет. — Меня в ваши дела не вмешивайте, — моментально вскипает от режущего слух «сдохнет» Юнги. — Покинь мою спальню. — Ты можешь избавиться от него, ты можешь наконец обрести свободу, — пятится назад Мэтью. — Он погибнет, и ты вырвешься. — Пошёл вон, — кричит на него Юнги и захлопывает дверь. Он не понимает, почему дышать стало резко тяжело, куда делся весь воздух в комнате, почему так нестерпимо горят лёгкие. Юнги подбегает к окнам и, распахнув их настежь, высовывается наружу. Не помогает. Его всё так же изнутри колошматит, прямо по органам невидимыми кулачками, плющит и плющит каждую секунду, стоит о его смерти подумать. Юнги его ненавидит. Повторяет раз за разом себе, даже вслух говорит, убеждает. Не убеждается. У него с Чонгуком полная ахинея творится, взять бы осколок, вскрыть бы себя, внутрь заглянуть. Покопаться, понять, когда, на каком моменте смерть исчадия ада стала такой ужасной казаться. Почему тот, кто столько жизней погубил, его же жизнь сломал, не должен там, в сырой земле, рядом с другими лежать. У Юнги защитные барьеры даже выставлены не были, он и необходимости в них не видел. Он не понимает, как его угораздило-то, почему он не подготовлен, вот так вот без оружия и щита голым перед ним предстал и в итоге, не начав битву, проигрывает. А реальность сегодня ему жидким азотом позвоночник ошпарила — Мэтью двумя словами всю почву из-под ног выбил. Он подходит к зеркалу, подолгу на себя смотрит — не узнаёт. Надо вспомнить себя прошлого, когда даже тюрьма для Демона казалась облегчением, надо вспомнить всё, что он с ним вытворял, а не думать о его словах, в каждом по лезвию правды, каждое кожу распарывало, а в ответ и не скажешь ничего, контраргументов нет. Чонгук правду в лицо осколками швыряет, не жалеет, и как бы больно от неё не было — она лучше, чем весь выдуманный мирок, в котором Юнги столько лет жил. Это долбанное «любил бы, пришёл и нашёл» до сих пор гвоздём, не до конца забитым, в мозгу свербит, каждую секунду о себе напоминает. Но так нельзя, ни в коем случае. Не остановит его Юнги — никто не остановит. Демон им одержим, а Юнги должен быть местью. Вот только от неё только запах остался, и тот уже разочарованием отдаёт. У одержимости Юнги чёрные, как мгла, глаза прорисовываются, он от зеркала шарахается и подсвечник в него швыряет. Если он болен, то будет лечиться, если неизлечимо — то вырежет, ампутирует, избавится. Он сидит в саду с сигаретой, ждёт, пока осколки в спальне уберут, и впервые в жизни ненавидит не кого-то, а себя. Ненавистью распирающей, из самой глубины поднятой. Ненавистью, которой даже к самому Чон Демону Чонгуку не испытывал. Юнги быть человеком не заслуживает. Сам эту внезапно возникшую внутри жалость к чудовищу вырвать и сжечь должен, иначе его она же к столбу привяжет и бензина подольёт. Вот только Юнги не как герой умрёт, а как ничтожество. Посмевшее проникнуться чудовищем ничтожество. Он бросает окурок прямо на вымощенную мрамором дорожку и нехотя идёт обратно в дом. Юнги берёт в руки коробочку и плюхается в кресло. Он поглаживает гладкую крышку, обводит пальчиками буквы и открывает. Внутри коробки извивающееся, как лента, колье, украшенное пятью крупными изумрудами грушевидной огранки и несчетным количеством бриллиантов. Юнги примеряет колье к шее и признаёт, что у Чонгука потрясающе тонкий вкус. Чуть по губам себе не даёт пусть даже за мысленный комплимент Демону и отбрасывает коробочку в сторону. После обеда приходит Итон и предупреждает об ужине в ресторане в восемь. Юнги сам постарался, чтобы Миранда покинула особняк, в то же время его уже конкретно подбешивает то, что Итон и Мэтью от него ни на шаг не отходят и всё время мозолят глаза. Раньше, благодаря присутствию Миранды, они были более расслаблены и появлялись только в случае, если Юнги сам их звал или выходил за пределы разрешаемой ему территории.***
Хосок приезжает к балетной школе через два мучительных для него дня, полных дум, безуспешных попыток дозвониться и уже чуть ли не заставляющего трястись от желания увидеть. Чимин не убегает, не разыгрывает трагедий, не изображает, что они не знакомы, а сразу прямо идёт к ламборгини и опускается на сиденье рядом. Стоит ему оказаться так близко, заполнить салон запахом так им любимого парфюма с нотками сирени, как Хосок забывает обо всём на свете, притягивает его к себе и крепко обнимает. Ничего не говорит, не шевелится, дышит в его шею и чувствует полное умиротворение. Сейчас в этом салоне автомобиля Хосоку принадлежит весь мир, кажется, ничего больше и не надо. — Я скучал, как же я скучал. Еле заставил убедить себя дать тебе время и не сорваться следом, — лжёт ему, он время давал себе. Хосок все эти часы думал о том, как же не разбить ему сердце, как бы не позволить Чимину сломаться, не уйти в себя, а стойко всё вынести, выстоять. Хосок знает, на что идёт, знает, что будет, но мысль хоть об одной слезинке, скатившейся из этих глаз, режет больнее любой самой нержавеющей стали. Мысль, что она скатится по его же вине — потрошит живьём. — Ну, особо времени ты мне и не дал, — легонько улыбается Чимин и, выбравшись из объятий, смотрит на него. — Я готов извиниться в сотый раз. Хочешь, выйду из машины, на колени встану? — Не надо, — смеётся Чимин. — Я понимаю, что ты не можешь резко изменить характер из-за меня, но всё равно осмелюсь тебя попросить попытаться не решать проблемы кулаками. — А что я должен был сделать? — закипает Хосок, вспомнив двух уродов, издевающихся над Паком. — Сказать «спасибо, что обидели, оскорбили моего парня, а теперь идите с богом»? Чимин молчит, поворачивается к окну и долго смотрит на блестящий после недавнего дождя асфальт. — Я не позволю себе отныне пугать тебя, но я не буду обещать, что после твоего ухода не разобью морды тем, кто даже косо на тебя посмотрит. — Я и не сомневался, — вздыхает Чимин. — А как они? Ты ведь не покалечил никого? У тебя проблем не будет? — Они в порядке, лицо подпортил и всё, — опять лжёт Хосок. — А со мной точно проблем не будет. Останешься сегодня у меня? — Не могу, — нехотя говорит Пак. — Завтра вечером выступление, я весь на нервах и с шести утра должен быть на репетиции. Надо готовиться. — Понимаю, — разочарованно вздыхает Хосок, для которого каждый следующий час сейчас — это попытка им надышаться. — Я уже и место себе купил в первом ряду. — Я буду вдвойне переживать. — Не будешь. Ты у меня лучший танцор вселенной, и завтра ты это всем докажешь, а сейчас я забираю тебя ужинать, хотя твоё поедание листьев и ужином не назовешь. — Не издевайся, — притворяется обиженным Чимин и, подвинувшись влево, кладёт голову на его плечо. — Я скучал. Хосок целует его макушку, усмиряет возликовавшего Монстра и заводит автомобиль.***
Чимин проводит ужасную, бессонную ночь, ворочаясь по постели и не справляясь с потоком мыслей о предстоящем уже через несколько часов выступлении. От нервного напряжения он в третий раз за всю жизнь даже тянется к сигаретам, купленным сто лет назад и припрятанным в тумбочке для особых случаев. На репетицию Пак приходит с синяками под глазами, нервно истощённым и долго не может собраться. Кое-как в последний раз отработав номер, он уходит в гримёрную и уже до самого вечера оттуда не выходит. Хосок часто звонит, всё время желает удачи и поддерживает. За полчаса до выхода на сцену Чимин получает огромную корзину с белыми розами и долго улыбается, вспомнив, как поступил с такими же цветами пару месяцев назад. «Твоя красота затмит любые цветы мира. Как бы ты ни выступил — для меня ты всегда звезда.» — Хосок. Чимин прячет карточку в кармане рюкзака и садится, чтобы ему закончили макияж. Ещё через пару минут в гримёрную вносят ещё одну корзину, в этот раз полную белых лилий. Чимин думает, что Хосок решил его сегодня утопить в цветах, и вновь тянется за карточкой. «Только лилии могут конкурировать с тобой за нежность. Удачного выступления.» — Тэхён. Чимин просит положить корзину подальше от роз, изначально решая, что их с собой не заберёт. Провоцировать Хосока на очередную драку не хочется. Хосок нервно постукивает пальцами по подлокотнику кресла, ожидающе смотрит на пока всё ещё спущенный занавес и поворачивается к копошащемуся справа от себя парню. Тэхён плюхается в пустующее кресло прямо рядом и, ухмыляясь, смотрит на ошарашенного Хосока. — И тебе привет. — Какого хуя, — цедит сквозь зубы Хосок, не желая привлекать внимание уже почти полного зала. — Пришёл насладиться балетом, — спокойно отвечает Тан. — Это тебя надо спросить «какого хуя», учитывая, что единственное, что ты смотришь из зала — это бои без правил. — Сука, мы выйдем, и я тебе покажу всё, чему я научился, смотря эти бои, — Хосок возвращает внимание к сцене, где уже поднимается занавес. Он с трудом унимает кипящую внутри злость и обещает себе потом разобраться с Тэхёном. Единственная причина, почему лицо Тана сейчас не напоминает кровавое месиво — это нежелание Хосока портить вечер Чимину. Монстр бесится, изнутри замотанный цепями, но Хосок сам себя успокаивает тем, что сломает Тэхёну все конечности, уже потом, когда Чимин будет мирно посапывать в своей кроватке. Чимин делает ошибку за ошибкой, в какой-то момент даже думает, что разрыдается прямо на сцене, и еле сдерживается до самого конца. Вчерашний стресс от предстоящего выступления, инцидент у клуба, Хосок и бессонная ночь дали о себе знать. Он делает элементарные ошибки, не может собраться и, более того, мешает другим танцорам. Хосок смотрит на порхающего по сцене в белом паренька, как завороженный, глаз оторвать не может. Запоминает, откладывает в папку «сокровенное» в памяти и уже сейчас знает, что раз за разом будет возвращаться в этот зал и к этой сцене. Потому что на ней сейчас его ангел. Тот, кто не испугался его, кто подпустил ближе, позволил положить голову на свои колени и приласкал. До встречи с ним Хосок не знал, что кто-то в этой вселенной может совмещать в себе столько чувств и может ими делиться. Может отдавать безвозмездно, понимать, слушать, а главное, кажется, так искренне и глубоко любить — всем своим крохотным сердечком. А Хосок сидит сейчас, впившись в него, параллельно свой топор точит, будет эти связи безжалостно обрубать, все нити перережет, ничего между не оставит. Он прогонит его, напугает, выставит из своей жизни, а потом в огромном пентхаусе, сам же истекая кровью, по полу ползти будет и только его имя про себя повторять. Потому что судьба сука, второго такого шанса не даст, не сведёт, ошибок не простит. Но даже знание всего этого не мешает Хосоку пальцем по лезвию провести, остроту проверить. Тэхён видит ошибки, то, как Чимину тяжелее с каждой секундой, чувствует неуверенность, проскальзывающую в каждом движении, и мысленно за него болеет, подбадривает. Просит его собраться, выбросить всё из головы и сконцентрироваться на танце. То, что в Чимине огромный потенциал — и не обсуждается. Но сейчас на сцене он весь потерянный, и Тэхёну тяжело от мысли, как сильно себя будет корить парень после выступления. Чимин с трудом завершает свой номер, и стоит занавеси опуститься, как, прикрыв ладонями лицо, бежит к гримёрке. Сидит в крохотной комнатушке зарёванный, не слушает ни согруппников, ни даже преподавателя, который сперва и наорал, но сейчас пытается его убедить, что, несмотря на косяки, номер прошел хорошо. Он прогоняет всех из комнаты и возвращается к оплакиванию своей мечты. Чимин подвёл всю команду, опозорился перед зрителями. Он чуть ли головой о колени не бьётся, продолжает реветь и просит никого его не трогать. Как и всегда в такие моменты голову сразу заполняют мысли о неправильном выборе, о том, что может и вправду не стоило прыгать выше головы, отучился бы на экономиста, учителя, да хоть на инженера, а не играл бы с мечтами мамы и своими тоже. Он чувствует присутствие в комнате кого-то, поднимает с колен голову и видит присевшего перед ним на корточки Хосока. — Крошка, ты был лучше всех, — пытается успокоить его Хосок, который уже по виду парня понимает, что видимо, Чимин выступил плохо. В глубине души Хосок искренне убеждён, что Чимину достаточно просто выйти на сцену и встать на ней, как он может забирать все призы. — Не был, — грустно говорит остановившийся позади него со скрещёнными на груди руками Тэхён. — Честное слово, я убью тебя, — рычит на него Хосок и продолжает поглаживать руки Пака. — Он прав, — всхлипывает Чимин. — Он абсолютно прав. Я всё испортил, — он снова срывается на громкие рыдания и позволяет Хосоку обнять себя. — Ну поплачь, если тебе это поможет, — Хосок нежнее обнимает его, чувствует, как промокает рубашка под чужим лицом, и ненавидит себя за беспомощность. — Так, — резко отлепляет его от себя Хосок. — Мы едем в клуб праздновать твое выступление и пить самые вкусные коктейли. — Мне нечего праздновать, — размазывает макияж по лицу Чимин и вызывает улыбку у Хосока. — Есть что! — подходит ближе Тэхён. — Это будет тебе уроком, ты пересмотришь записи, запомнишь все свои ошибки и, наконец-то, научишься не смешивать личную жизнь, проблемы и свои танцы. — Ты всё ещё здесь? — поворачивается к нему Хосок, взгляд которого мечет молнии. — Успокойся уже, — спокойно говорит ему Тэхён. — Может, я тоже хочу в клуб и коктейли. Чимин отвлекается на звонок от мамы и убирает звук, не желая разговаривать с ней, пока не придёт в себя. Расстраивать Лею не хочется. — Да, я хочу выпить. Много выпить, — продолжает вытирать руками слёзы Чимин. — Так что пойдём в клуб, иначе я прямо сейчас начну заново репетировать, — оба парня смеются над ним, а Хосок подаёт ему руку и ведет к выходу. — Ты серьёзно думаешь, что сядешь с нами за один столик? — спрашивает не отстающего от них Тэхёна Хосок. — Да, более того, я его уже нам забронировал, — как ни в чём не бывало отвечает Тан. — Хосок, — тянет было взметнувшуюся наверх руку Чимин. — Пусть идёт, куда хочет, и сидит, где хочет, я всё равно буду сидеть на твоих коленях и заливать слезами только тебя. Хосок расплывается в довольной улыбке и сажает Чимина в ламборгини. Тэхён ждёт, пока подгонят его феррари, и задумчивым взглядом провожает скрывшийся за поворотом автомобиль. Ему определённо надо выпить, потому что похуй на все ошибки и выступление — Тэхён в Чимина влюбился. Определённо. Оставлять его в таком состоянии с Монстром он не будет.***
Юнги до вечера слоняется по особняку, пьёт кофе с садовником и к семи поднимается к себе одеваться. Он выбирает пару дней назад привезённые ему из последней коллекции Диор полупрозрачную белую блузку с цветочными принтами и белые брюки. Юнги оставляет не застёгнутыми последние две пуговицы на рубашке и завершает образ новым колье. Главное, чтобы Чонгуку нравилось и той борьбы, которая сейчас идёт в Юнги, он не замечал. Чонгуку не просто нравится, он глаз от Юнги увести не может, а последний нарочно подушечками пальцев то по ключицам водит, то до колье легонько касается, не даёт оторваться. Сидит весь в белом, будто с самих небес спустился, ангел во плоти, даже тьме, которой Чонгук окутан, его не замарать. Они сидят во французском ресторане на крыше одной из высоток, и Юнги большей частью попивает любимое белое вино, почти не ест, а просто ковыряется в еде. Он рассеян, всё ещё не может отделаться от мыслей от того странного чувства, заселившегося внутри после слов Мэтью. Юнги продолжает ковыряться в тарелке, всё время поворачивается и смотрит на музыкантов, играющих в стороне, машинально улыбается официанту, а потом думает, что где-то его видел. Пытается вспомнить, роется в мыслях, как его оттуда вытаскивает Чонгук: — Тебе не нравится ужин? — Нравится. — Не понравился подарок? — Понравился, — Юнги снова смотрит на меняющего тарелки официанта и хмурится. Парень, которому лет под двадцать пять, в свою очередь тоже поднимает глаза на Мина, но сразу опускает. Чонгук, прислонившись к спинке стула, вертит в руке так пока и не использованную зажигалку и внимательно следит за Юнги. — Ты можешь выбирать подарки сам, — продолжает Чонгук. — Ты даже рестораны можешь выбирать. Всё, что захочешь. Я не хочу видеть тебя расстроенным. — Тогда, может, отпустишь? — нервно усмехается Юнги. — Не могу. Юнги вновь поворачивается к музыкантам, Чонгуку кажется, он мнёт пальцами стальной корпус зажигалки. Даже внимание Юнги, оторванное от него, раздражает. Он всегда закрывает ресторан, оставляет минимум обслуживающего персонала, не хочет, чтобы им мешали, отвлекали, а Юнги вроде здесь, сидит, протяни руку, а будто его и нет, витает где-то, смотрит по сторонам. Чонгук не понимает, почему, но его это задевает. Очень сильно. — Ты знаешь его? — всё-таки не удерживается Чонгук, а Юнги его с полуслова понимает. — Просто лицо знакомое, вспомнить не могу. — Куколка, не смотри при мне по сторонам, тебе я ничего не сделаю, но ему глаза выколю, потому что он посмотрел в ответ, — говорит спокойно, ни один мускул на лице не дёргается, а Юнги уже видит, как он угрозу свою выполняет, как очередного невинного жизни лишает. — Чонгук, пожалуйста, — устало говорит Юнги. — Я просто обознался. — Чудесно, больше не смотри. — Не буду. Музыканты начинают играть знаменитое Por una Cabeza, и Юнги, повернувшись к ним, как завороженный слушает. — Хочешь потанцевать? — Чонгук откладывает зажигалку на стол и поднимается на ноги. — Хочу, хотя и забыл почти как, — смущённо улыбается Юнги и вкладывает руку в протянутую ладонь. Чонгук кладёт ладонь на его лопатки, во вторую руку берёт его и начинает двигаться. Ловит запах его волос, умудряется носом по щеке провести, барабанит пальцами по лопаткам, вновь отпускает, ускоряет движение, резко замедляет. Юнги давно не танцует, да и учился он сам по видеороликам во время университета, но как ни странно, некоторые движения до сих пор помнит, не путается в ногах. Он позволяет Чонгуку вести, следит за его движениями, улавливает, угадывает. Чонгук крутит его, притягивает ближе и выдыхает в ухо: — Танго — это страсть. А страсть, она, как свеча, — горит, но, догорев, тухнет. Что у меня к тебе, я не знаю, но это не страсть. — Сейчас это именно она, — откидывается назад на подложенную руку Юнги и вновь возвращается лицом к лицу. — Тогда у этой свечи не должно быть конца, — Чонгук отпускает одну руку, кружит Юнги и вновь впечатывает в себя. — У всего есть конец, — Юнги пальцами оглаживает обтянутые тканью бицепсы, вцепляется в него и позволяет приподнять себя над полом. — У нас с тобой — нет, — Чонгук вжимает его в себя, не оставляет возможности даже воздуху просочиться. Музыка заканчивается. Чонгук не хочет отпускать. Юнги не отходит. Они так и стоят, прижавшись к друг другу, посередине ресторана, растерявшиеся музыканты начинают повторно играть ту же мелодию, но парни не двигаются. Юнги слушает, как бьется сердце под его ухом, он делает это каждую ночь, лежит на его груди и слушает. Удивляется, откуда у Демона сердце, но оно есть, и, кажется, бьётся оно только рядом с Юнги. Чонгук, положив подбородок на его макушку, прикрыв веки, просто молчит. Думает, что если он обречён на вечность, то выбьет у Сатаны её и для Юнги, потому что без него не хочется ни секунды на этой бренной земле. Его физическое присутствие рядом — необходимость. Раньше Чонгука интересовал только он сам и его отношение к Юнги, теперь он хочет знать, что в его голове, о чём он думает, а главное, чувствует ли он хоть толику того желания, которое испытывает к нему Чонгук. — Я не скажу, — Юнги будто читает мысли, хотя Чонгуку и говорить не надо, он всё прикосновениями показывает. — Ты не моя одержимость, ты не моя любовь, я не скажу тебе этого, — отлепляется и смотрит в глаза снизу вверх. — Никогда не говори никогда, куколка, — нежно поглаживает его по щеке Чонгук. — Я никогда не думал, что захочу это услышать, смешно даже. Но хочу. От тебя. И я дождусь, даже если это будет последним, что я услышу. Я хочу эти три слова. — Ты больной, — не знает, плакать ему или смеяться Юнги. — Как ты можешь после всего, что было, ждать этого? — Как ты можешь после всего, что было, так крепко обнимать меня по ночам, думая, что я сплю? — Чонгук дёргает на себя думавшего вырваться Мина. — Я не контролирую свою тягу к тебе, а я ведь куда сильнее тебя. Так что ты подавно её не контролируешь. — Ты слишком высокого мнения о себе, — усиленно пытается не выдать себя Юнги, прячет глаза. Всё утро он только и делал, что боролся с собой, доказывал себе, что Демон чудовище и даже внимания не достоин, а сейчас перед Чонгуком двух слов нормально связать не может. Сам себя выдаёт. — Я с ума по тебе схожу, и я говорю тебе это чуть ли не с первой встречи, — продолжает давить Чонгук, не выпускает его из объятий. — Ты мой, и было бы куда легче, если бы ты сам себе в этом признался. У тебя нет дорог от меня, ты навеки обречён быть со мной. Прими это, перестань себя убеждать, я ведь читаю тебя, как книгу, ты не умеешь скрывать мысли и эмоции. Так вот, — он резко дёргает на себя вновь пытающегося вырваться Юнги. — Любви заслуживают все. Это как в сказке, где, поцеловав чудовище, красавица спасла его от чар, а ты можешь спасти мою душу и свою тоже. Ты не ужасный человек, ты просто человек. Я не хочу, чтобы ты грыз себя за зарождающиеся чувства ко мне, не хочу, чтобы ты воровал тепло, когда я сплю, хочу, чтобы ты не стеснялся, чтобы был открытым. — Ты этого не заслужил, — с трудом унимает спазмы в горле Юнги. — Я знаю, — расслабляет хватку Чон. — Но я всё равно увижу тебя настоящего и услышу то, чего так жажду. — Это вряд ли, а теперь отвези меня домой. — Ты только что сказал самое главное, — усмехается Чонгук и целует его в макушку. — Ты разбил все мои мечты, такое не прощается, — с горечью в голосе говорит Юнги, уходит от нежеланных сейчас поцелуев. — Ты ведь мечтал быть причиной моей кончины, не важно — моей деятельности, усадив меня в тюрьму или даже физической смерти. Но моя смерть — это ты, а не федералы, полиция, правосудие, твои братья по перу. Только ты, Мин Юнги. Так что я ничего не разбивал. Пока. Юнги молчит. Он слушает и впитывает каждое слово, и не думает даже переубеждать. Какая разница уже. Они с Чонгуком дошли до опасной грани, и если первый её уже перешёл, Юнги всё ещё сопротивляется. Из последних сил держится и шаг на ту сторону не делает. Потому что потом не вернуться, потом тонуть с ним вместе в этой пучине мрака и править вдвоём в преисподней. Пожизненно. Юнги не для этого столькое пережил, через столькое прошёл. Он должен продержаться. Пока надо бы с собой разобраться — он думает, у него конкретные проблемы с психикой и надо бы лечиться, иначе как понять, что одна его часть так сильно тянется к Чонгуку, ластится, хочет с ним общаться, слушать, а вторая бьётся, истошно орёт, требует бежать со всех ног. Сейчас эта вторая часть закопана глубоко и далеко, с каждым следующим днём всё больше мхом зарастает, на дно уходит, а Юнги идёт следом за Демоном и готов, кажется, пойти хоть в сам Ад. Они садятся в ожидающий их роллс-ройс. Чонгук приказывает Калуму выдвигаться, притягивает Юнги к себе и обнимает. Юнги разрешает, потому что если это одержимость, то она не просто до дна, она ещё и заразна. Опять полулежит на нём, позволяет ему играться со своими волосами и вновь вслушивается в самое тёмное сердце из всех. Оно точно бьётся. Гулко, чётко, качает кровь, доказывает, что он человек, что пусть и покрыт чужой кровью и питается чужими жизнями, ничто людское ему не чуждо. Юнги эту борьбу без потерь не выиграть, а самая страшная потеря — это потеря себя. Чонгук точно человек, иначе бы не чувствовал, иначе обида ядовитым плющом сейчас сердце бы не перетягивала, не отравляла — Юнги и вправду его смерть.Молчание ведь знак согласия. Юнги промолчал.