***
Чимин не помнит, как добирается до дома, сколько платит за такси, он, кажется, даже не помнит ни день недели, ни число. Он прямо идёт к лестницам, не реагирует на окликающую его с кухни Лею, просто потому что не слышит, наглухо запертый в вакуум боли. Лея, как мать, сразу чувствует неладное, ловит сына на лестнице и не успевает открыть рот, чтобы спросить, почему он в таком состоянии, как Чимин, цепляясь за перила, опускается на ступеньки и прикрывает лицо. Лея присаживается рядом, она впервые видит сына в таком состоянии, не знает, что делать, и как себя повести, сгибается вместе с ним под этой тяжёлой, впитывающейся в кожу и выскабливающей нутро болью. Она понимает, что тут разговорами не помочь, да и говорить неизвестно о чём, молча притягивает его к себе и обнимает. Гладит по голове, всё равно шепчет слова успокоения, а у самой сердце разбивается на сотню осколков от обжигающих её руки слёз единственного человека, который у неё есть. — Что бы ни произошло, что бы ни случилось, Чимин-а, всё проходит, всё нормализуется, — пытается приободрить парня. — Помни про зебру, помни, что за чёрным идёт белое. — А если не пройдёт, если белого не будет, если не в моём случае? — утыкается ей в грудь Чимин. — Мне больно, мама. Мне очень больно. Лея продолжает обнимать его, потирает разъедающие солью от слёз глаза, поглаживает его, пытается успокоить: — Ты у меня сильный мальчик. Ты справишься, я в тебя верю. А боль, она имеет свойство затираться, она останется всего лишь отголоском прошлого, главное, продержись. — Ты даже не спрашиваешь, почему мне плохо, — поднимает голову и утирает ладонями зарёванное лицо Чимин. — Это любовь, — тяжело вздыхает женщина. — Мне даже спрашивать не надо. Только она настолько больно делает. Чимин моргает пару раз, а потом вновь обнимает её. Весь вечер Лея не отходит от сына, печёт его любимый пирог с персиками, к которому парень и не притрагивается, и ночью почти не спит, по несколько раз проверяет сына в его комнате. Чимин себя ненавидит, но мобильный всё равно держит на подушке, всё равно смотрит, непонятно на что надеется. Странная человеческая натура: когда, даже зная, что им снова вместе не быть, не простить, не принять, всё равно, уставившись в экран, хоть весточки ждёт, хоть долбанного: «Привет, жив? Нет?» Плакать уже больно, глаза, как высохшее море, а распухший нос не позволяет нормально дышать, но плакать хочется. Как иначе с болью справляться — Чимин не знает. Её так много, она из него переливается, он будто тонет в ней, и если не выплевать всю, не очистить лёгкие, то все дамбы прорвёт, и она затопит всё вокруг. В какой-то момент Чимину кажется, что он плачет внутри, будто он весь заполнен этой морской водой, у него на языке солоноватый вкус, а в ушах шум бьющихся об оставшееся вместо сердца теперь уже пустое ограждение волн. Экран мобильного не загорается, убивает чернотой, не пищит, молчит, добивает, оставляет наедине с этой удушающей горечью на языке. Чимин соберётся. Не сегодня, не завтра, но соберётся. На прощание с умершими ведь дают время, на прощание с убитыми чувствами тоже дадут. Время — лучший лекарь, в таких ситуациях незаменимый. У Чимина есть мама, и даже если весь мир пошлёт его к хуям, эта женщина его любит, им живёт, Чимин будет делать то же самое. У него нет другого выхода.***
— Что за вид? Ты будто призрака увидел, — улыбается ждущему его на диване в кабинете Хосоку Чонгук и, пройдя к столу, снимает с себя пиджак. Хосок молчит, вертит в руке стакан воды и продолжает смотреть сквозь него. — Я с тобой говорю, — продолжает давить Чонгук. — Какого чёрта ты выглядишь так, будто тебя бронетехника переехала? Мог бы и выспаться, знаешь, у нас много дел сегодня. — Лучше бы переехала, — бурчит под нос Хосок и, морщась от головной боли, обращается к Калуму: — Будь другом, подгони ещё стакан воды, видишь, кричать не могу, башка раскалывается. Калум предусмотрительно молчит, не двигается. Чонгук проходит к спикеру и просит секретаршу принести воды. — Ладно, приступим, — Чон берёт папку со стола и бросает её на журнальный столик перед Хосоком. — Это файлы на пару человек из ФБР, с которыми надо поговорить… — Ты меня уничтожил, — вдруг поднимает на него глаза Хосок и, оперевшись локтями о колени, подаётся вперёд. — Не понял, — откладывает в сторону планшет Чонгук и внимательно смотрит на брата. — Ты уничтожил меня не тем, что лишил меня моего законного места… — Опять мы туда возвращаемся, — вздыхает Чонгук. — Ты слишком безответственный и безалаберный для этой должности, и слава высшим силам, так же думала и вся Комиссия… — Похуй уже на это, — рычит Хосок и продолжает одним взглядом на Чонгуке стежки выводить. — Я частично уже с этим смирился. — Ах да, вот я как раз думал, что покушения на меня уменьшились. — Это был не я! — вскипает Хосок. — Хотя лучше бы это был я. Потому что ты ужасный человек, Чонгук. Ты вырос в ненависти, взрастил её в себе, ты весь состоишь из неё! И самое страшное, что ты не меняешься, не становишься лучше, ты будто ею не наедаешься! — А ты у нас ангелочек, значит. Хочешь об этом поговорить? — раздражённо парирует Чон. — Так давай поговорим. Расскажи, кем бы ты был, если бы не я, где бы сейчас была семья Чон, если бы не я?! — Никто не отрицает всего того, что ты сделал ради семьи, но твои методы, твоё отношение к людям, к родной семье — это ни в какие рамки не лезет. — Имя «Монстр» у нас носишь ты, и насколько мне не изменяет память, не просто так, — выгибает бровь Чонгук. — Чего умолк? Сказать нечего? Я голыми руками до смерти людей не избивал, я даже сотую долю того, что ты творил, не делал. И я семью защищаю, она процветает. Если ты мне сейчас про Джису рот откроешь — я буду громко смеяться. — Открою! — кричит на него Хосок. — Из-за тебя наша сестра несчастна! Ладно, когда ты творишь мрак с другими, но с собственной плотью и кровью? А теперь и со мной. Ты лишил меня самого главного — не престола, нет, намного хуже. Ты заставляешь меня жить в одном городе с человеком, которого я люблю, но не иметь возможности до него дотянуться, приблизиться. Вот до чего ты меня довёл. — Пройдёт, расслабься, — откидывается на спинку кресла Чонгук и прослеживает взглядом за пролетевшим мимо стаканом, в следующую секунду встретившимся со стеной. Чонгук рукой останавливает метнувшегося в растерянности к нему Калума и просит его оставить их вдвоём. — Не пройдёт, — буравит брата режущим взглядом Хосок. — Нихуя не пройдёт. Я тебе этого не прощу. Я знаю, на что ты способен, знаю, что если не оттолкну его от себя — ты сделаешь ему больно. Только поэтому я делаю это, я расстаюсь с ним. А не потому, что боюсь за себя. Просто знай, что моя ненависть к тебе отныне перешла все границы, сломала стены, отныне я её не удержу, так что, будь добр, оглядывайся — за твоей спиной отныне не Калум, там моя тень будет. — Вот оно, значит, как, — усмехается Чонгук. — Отобранное кресло тебе настолько не вставило, как какой-то мальчишка. Интересно. В любом случае, лучше не угрожай мне, иначе маме придётся оплакивать старшенького. — Я не планирую лечь в гроб до тебя, — цедит сквозь зубы Хосок и, схватив папку со столика, идёт на выход, замирает у двери на пару секунд и, повернувшись к так и не двинувшемуся с места брату, говорит: — Демоны ведь бессмертны? Знаешь, почему? Потому что их души хранятся отдельно от тела, если уничтожить сосуд — погибнет и Демон. Я знаю, в каком сосуде хранится твоя душа. Хосок выходит, а Чонгук долго сидит в кресле с нон-стопом проигрывающимся звуком хлопка двери в ушах. Его душа сейчас в особняке, и как бы Чон ни верил в легенды, проверять именно эту ему не хочется.***
Вот уже неделю как Хосок сидит в неприметном Митсубиши, одолженном у одного из своих телохранителей, у школы балета каждое утро с 8:30 до 9:00. Именно в это время Чимин приходит на занятия. Надо бы дать себе забыть его, перестать расковыривать ещё совсем свежие раны, но если Хосок по каким-то причинам пропускает хоть одно утро, не увидев его, то весь его день — это ночь, темноту которой ни одни фонари мира не рассеют. Хотя темнота теперь за Хосоком по пятам идёт, его окутывает, в верности до гроба клянётся, потому что Хосок собственное солнце своими же руками потухнуть заставил, на вечный мрак себя обрёк. Каждое утро он провожает взглядом маленькую, придавленную к земле фигурку и только потом уезжает. Каждую ночь он лежит с мобильным в кровати, не ходит в клуб, в котором пришёл конец его отношениям, ни с кем не общается, ничем не интересуется. Скучает. Сильно. Он знал, что будет тяжело, но и не думал, что настолько. Будто Чимин ушёл и оставил после себя одну пустоту, Хосок кричит в себя и слышит эхо, отражающееся от стенок. Он измучен разлукой, чувством вины, одиночеством, он истощён от постоянных дум, от невыносимого желания услышать его смех. Он разбитый и тот, кто разбил, но он готов свои осколки, части себя расплавить, а Чимина обратно склеить, собрать. Видеть его с тенью грусти на лице, осунувшегося, такого беззащитного каждое утро наказание для Хосока. Он сам себя этим пытает, ездит к школе, смотрит на творение своих рук и ненавидит себя всё больше. Хосоку так тяжело, так плохо, что он думает обратиться за помощью, узнать, лечится ли такое, можно ли забыть, разлюбить, перестать думать. Найти бы лекарство, оборвать эти связи, которые даже та ужасная ночь не оборвала. Хосок без Чимина сдыхает. Кажется, скоро окончательно с разумом попрощается, всё твердит себе, что это не так страшно, как пулевое, как ножевое, что это вообще всего лишь в голове, но это чудовищнее всего, вместе взятого. После ранения идёт выздоровление, да хоть обезболивающие в процессе принимаешь, а тут лежишь прибитый к земле копьями и ждёшь, когда окончательно сдохнешь, но не сдыхаешь. Судьба ему ещё лет 20-30-50 отвела, заставляет по грамму кровь терять, не жить, а выживать, но всё равно дышать, дышать, дышать. Повторяет сам себе «лишь бы продержаться, не свихнуться», но точно свихнулся, иначе почему везде Чимин, его запах, его смех и голос. Его крошка на расстоянии пары километров — его крошка недосягаема. Хосок сам себе следующий вдох сделать запрещает. Его крошка его забудет, вырвет из сердца, справится. Его крошка сильная. А Хосок нет, он без него сгорит, пеплом этот ебанный город накроет и прошлым останется.***
Вот уже неделю как каждый вечер Тэхён сидит в неприметном Мерседесе, наконец-то вытащенном из гаража, у школы балета с 16:30 — 17:00. Именно в это время Чимин заканчивает занятия. Он наблюдает сквозь тонированное стекло за идущим на остановку парнем, всё это время глаз с него не сводит. Каждый день он приходит сюда поговорить, попросить прощения и так и сидит в машине, как трус, не в силах покинуть салон. Тэхён, стоит ему увидеть Чимина, моментально забывает все слова, которые придумал и репетировал для встречи. Как минимум, ему надо попросить прощения. То, как они поступили, не лезет ни в одни рамки. Это вообще был не Тэхён, это было какое-то чудовище, временно одолжившее его тело. С того вечера он даже не смотрит на алкоголь, обходит за километр все места увеселения. Он продолжает разговаривать с Чимином в своей голове, молить его о прощении и представлять, что всего этого якобы не было и они так же сидят в кафе и обсуждают балет. Тэхён потерял, не успев найти. Ненависть к себе жрёт его изнутри, обгладывает косточки, и каждая ночь — это война, а кровать — поле боя, где он тщетно пытается уснуть, но стоит прикрыть веки, как видит обрывки той ночи, и до утра борется со своими мыслями, много курит и почти не спит. Не выключает на плазме с утра до вечера играющий балет, не вылезает из халата, почти все встречи переносит или помощника посылает. Никаких выставок, вечеринок, связей, он просто живёт каждый день до четырёх вечера, чтобы увидеть Чимина. Буквально две минуты, в течение которых тот идёт от дверей школы, а Тэхён их запоминает, долго потом в голове проигрывает. Тэхён страдает, знает, что его страдания рядом с чиминовскими и не стоят. Вот и сегодня окурок на асфальте, закрывшаяся за Чимином дверца автобуса и снова потерянный шанс поговорить. Чимин сильный, он справится. Тэхён видел эту силу на дне его зрачков — он в нём не сомневается. Тэхён тоже хочет быть сильным, хочет справиться. Жаль, пока не получается.***
— Что мне тебе подарить? — Чонгук опускается на диван в гостиной и смотрит на сидящего напротив Юнги. Последний задумчиво пялится на столик, заставленный чайными приборами и мини-пирожными. Юнги, который вновь ушёл в свои мысли, даже не заметил, когда пришел Чонгук, который обычно в особняке появляется только поздно ночью, а сейчас солнце только садиться готовится. Чон не с работы, а с гольф-площадки за городом, где он часто проводит встречи, играя или просто расслабляясь. Об этом говорит его внешний вид — на Чонгуке белые брюки и желтый поло. — Свободу, — бесцветным голосом отвечает Юнги, прекрасно зная, что ответ снова будет отрицательным. Это уже похоже на какую-то игру, где Юнги каждый раз просит одно и то же, а Чонгук отказывает. — Кроме неё, — лениво тянет Чонгук, словно отвечает надоедливому ребёнку. — Мне ничего, кроме неё, не нужно. — Перестань, смирись уже. — Я не хочу, — вскипает Юнги. — Не хочу смиряться, не хочу сидеть в этой тюрьме, не хочу быть твоей игрушкой. Тебе ведь надоест рано или поздно, ты устанешь, что потом? Меня выбросят за дверь или похоронят на заднем дворе? — Ты не игрушка, — хмурится Чонгук. — А кто я? — Ты — моя одержимость, — не задумывается Чонгук. — Ты вряд ли сидел на чём-то, но это аналогично. Я не могу без тебя, а лечиться не хочу, — он поднимается на ноги и подходит к Юнги, опускается на диван рядом и притягивает его к себе. — Мне слишком хорошо вот так, — Чон сажает его на свои бёдра и зарывается лицом в шею несопротивляющегося парня. — Ты болен, — тихо говорит Юнги и проводит пальцами по угольным волосам. — Ты тоже заболеешь, — обжигает горячим дыханием его шею Чонгук. — Сперва это просто лёгкое недомогание, ты ищешь повод пройти рядом, услышать голос, увидеть мельком, потом болезнь распространяется сильнее, и просто желание превращается в необходимость. — Никогда, — бурчит Юнги, положив голову на его плечо. «Уже», — огнём выводится на всех четырёх двигающихся на него стенах. Юнги расставляет руки, пытается их удержать, но они всё ближе, всё наступают, скоро его расплющат. Тут никак не отмахнуться, не убедить себя, что он вовсе не чувствует этого «недомогания» и у него нет никакого желания видеть Демона, сидеть на его коленях и слушать его сердце. Юнги поворачивается на шум к двери, в которую входит озабоченный чем-то Калум. — Надо поговорить, — мужчина останавливается рядом с диваном. — Я занят, — даже не оборачивается к нему Чонгук. — Это очень важно. Это по поводу ФБР. Юнги напрягается на коленях Чонгука, вслушивается в разговор, мысленно молит Калума продолжить фразу, но тот молчит. — Говори, — словно читает мысли Юнги Чонгук. — Облава на рыбный склад в Нью-Джерси. — Всё спрятали? — Не успели. Чонгук снимает Юнги с себя и пару секунд молча смотрит на Калума. — А наш источник? — Пропустил. Чонгук поворачивается к начавшему смеяться Юнги и, нахмурившись, смотрит на него. — Что смешного? — Это была рыбка, фаршированная порошком? — хохочет Юнги. — Или там вообще не было рыбы? — В разговоры взрослых не вмешивайся, а ещё лучше сходи погуляй в саду, — холодно говорит ему Чонгук. — Ты забываешь, что я вовсе не глуп, — злится Юнги. — О, я в этом и не сомневаюсь, иначе ты бы не цеплял настолько сильно, — усмехается Чонгук. — А ты считаешь себя слишком умным и думаешь, вечно будешь уходить от ответственности и прятать свои грешки в складах для рыб, — кривит рот Юнги. — Куклы не разговаривают, в особенности когда им не дают слово, так что топай в сад, — тоном, который по щелчку возвращает Юнги обратно на пару месяцев назад, в начало их знакомства, говорит Чонгук. — Я тебе не кукла, — шипит Юнги и, встав на ноги, идёт в сторону кухни. Он с трудом проглатывает бурлящую в горле обиду на это ненавистное «кукла», которое Чонгук, вроде бы, убрал из лексикона, а теперь вновь швырнул ему в лицо.***
Калум не ошибся. Источник Чонгука пропустил информацию о рейде, точнее, она держалась в строжайшем секрете даже от большей части работников бюро, в итоге Чонгуку пришлось поднять все свои связи и знакомства и с трудом замять проблему. Он возвращается в особняк к двум часам ночи после тяжелого и нервного дня, который ещё больше омрачает небольшая ссора с Юнги. Чонгук поднимается сразу в спальню, где прямо посередине постели спит Мин, и, стянув с себя одежду, идёт в душ. Когда он возвращается обратно, Юнги всё так же мирно посапывает, обнимая его подушку. Чон осторожно опускается на постель и тянется к мобильному на тумбочке. Он убирает звук и делает пару снимков спящего парня, а потом, заблокировав телефон, так и остаётся сидеть рядом с ним и смотреть. Чонгуку очень нужны эти фотографии, он распечатает одну и будет носить с собой, потому что он по нему скучает, когда работает, когда занят встречами и далеко от особняка. Скучает настолько сильно, что срывается отменить всё, перенести, лишь бы рядом с ним оказаться, в выемку меж ключиц лицом уткнуться, посидеть так пару минут, зарядиться и снова отправиться воевать. Теперь он свои порывы фотографией останавливать будет. Да, фото не заменит этого настоящего, тёплого Юнги, но поможет легче справляться с резко окатывающим с ног до головы диким желанием его увидеть. Оно настолько сильное, с каждым следующим днём всё сильнее, что Чонгук не справляется. Будто бы у Чонгука внутри ёж сидит, и каждый раз, когда он вдали от Юнги, тот распускает колючки, раздирает лёгкие, стоит Юнги попасть в поле видимости — как он сразу их убирает, и Чонгук начинает дышать. Чонгук не имел слабостей, а сейчас себя за неё ненавидит. У него был ужасный день, и он, освободившись, сразу понёсся сюда через весь город, просто чтобы полежать рядом с ним, положить голову на его живот и отдохнуть. Если это не слабость, то что это? Чонгук знает, что сдаёт, что всё больше перед ним сгибается, но остановиться не может — Юнги его корона, и он будет носить её на голове. Он будет стоять перед ним на коленях, будет целовать его тонкие и длинные пальцы, каждый, оплетёт его оковами, усеянными бриллиантами, и пусть драгоценные камни значение этих цепей менять не будут — Чонгук его не отпустит. Он его к себе прибьёт, чем угодно, надо будет — хоть гвоздями, но не даст уйти, на шаг хоть отойти. Чонгук не лгал ему, он дождётся взаимности, хоть толику тех чувств, что сам испытывает. Чонгук никогда ничего так сильно не хотел, даже кресла Дона. Он знает, что виноват, что вспылил в гостиной, но на слова Юнги он реагирует, как по щелчку. Только он может его в секунду вывести из себя и в секунду успокоить. Как и сейчас. Юнги, не просыпаясь, тянется к половине Чонгука, нащупывает его рукой и, подвинувшись ближе, обнимает. Кладёт голову на его предплечье и продолжает сопеть. У Чонгука в этот момент сердце алым пламенем загорается, горит так сильно, что любую мглу рассеет. Не хочется ни бежать за чем-то, ни цели ставить, ни спешить, ни носиться, хочется вот так вот всю вечность провести, слушать его дыхание, сонное бормотание, дышать его запахом, его воздухом. Хочется его себе всего и навсегда. Пока получается только тело, но потом и сердце, и душу. Чонгук обнимает в ответ, поглаживает, будто самое ценное сокровище в мире в руках держит. Хотя для Чонгука так и есть — Юнги сосуд, в котором жизнь и сила Чонгука покоятся. Юнги от всех бед оберегать и защищать, ему охрану самую сильную выставить. Те, кто говорят, что умрут без любимого — не умирают, живут, детей растят, мстить учат. Но Юнги для Чонгука не любимый, он его душа, которую Чон столько лет искал, а потерять права не имеет. Чонгук нагибается, легонько его в макушку целует, знает, что жить без него не будет. Не потому что не захочет, потому что не сможет. Без Юнги в его доме и дома нет. До него с наступлением темноты такая чудовищная тоска брала, и, вроде, есть всё, а идти никуда и не хочется. А он спит здесь, в его кровати, и Чонгука от одной мысли тепло наполняет. Когда он спит, то нет ненависти на дне его зрачков, нет желания уколоть языком или прикосновений через силу. Спящий Юнги даёт шанс на жизнь, на лучшее завтра, подпитывает мечты, заполняет собой дыру внутри. Он не стесняется объятий, сам тянется, сквозь сон улыбается, когда Чонгук его скул губами касается, не играет, не воюет.Спящий Юнги — настоящий, а значит, Чонгук уже получил его сердце.