Gods and Monsters

Прошёл ровно месяц с той ужасной ночи, взорвавшей действительность Чимина и разбросавшей по округе. Пак всё ещё слоняется тенью по улицам города, всё ещё собирает эти осколки, отчаянно пытается склеить, но с каждым новым кусочком — новая трещина. Он сбегает от этой треснутой, разваливающейся реальности в танцы. Прячется в них, отсиживается, даёт им поглотить его всего до остатка, выматывается так, что порой даже до кровати не доползает, вырубается на диване внизу — зато думать нет времени, жалеть себя — тем более. Чимин танцует на износ. Стоит ему только ступить на сцену, как он по щелчку отключает в голове все мысли о Хосоке и отдаётся музыке. Учителя Чимина хвалят, одногруппники не скрывают восхищения и даже зависти, посмотреть на него приходят преподаватели других школ, от приглашений на выступления нет отбоя, и в другое время Чимин бы умирал от счастья из-за успеха, но сейчас это всё не важно. Сейчас для него балет не просто мечта, возможность вырваться в лучшую жизнь — сейчас балет убежище, где Чимин прячется от жизни, зализывает раны и спасается от разбитой любви. Он будет танцевать лучше и лучше, он будет отдаваться музыке на все сто процентов, потому что больше нечему и некому. Чимина больше ничто не отвлекает, не сбивает, он теперь глыба льда, которую будет ваять по своему усмотрению. Триумф за триумфом, сорванные овации, цветы, похвала — Чимин только тускло улыбается, благодарит за комплименты, радует Лею своей новой-старой одержимостью и тем, что на дно не идёт. Каждый раз при выступлении неосознанно на ВИП-ложу смотрит, знакомых лиц не видит, выдыхает и вновь в танце забывается. Чимин плохо питается, почти не отдыхает, не даёт отбитым пальцам на ногах зажить, не чувствует ни боли, ни усталости — танцует, танцует, танцует. Ему кажется, если он остановится, если хоть на миг замрёт, то сразу в реальность вернётся, лицом о бетонный, усеянный шипами асфальт предательства разобьётся, всю эту густую и черную боль, на дне души клубящуюся, вновь наверх поднимет, и тогда от спазмов будет горло сводить, опять будет хотеться плакать, а взамен только воздух со свистом вылетать будет, потому что слёз больше не осталось, но осталось порубленное на мелкие кусочки чужими руками сердце, и каждый выдох — это попытка их выплюнуть. Чимин так не хочет, он так ещё раз не сможет, он прикрывает веки, взмахивает руками и вновь на сцену выплывает. Только Чимин ошибается. Хосок приходит на каждое выступление, берёт место в самом конце в неприметном углу и следит за ним через бинокль. Чимин не знает, что то же самое делает и Тэхён. Что из всего зала две пары глаз, впившись в него, свою одержимость подпитывают, этими двумя часами живут. До сегодняшнего дня Чон и Тан ни разу не сталкивались, но сегодня судьба решает по-другому. Оба парня оставляют автомобили через пару кварталов от театра, в глаза не лезут и, как думают, отлично маскируются. Сразу после выступления Хосок идёт за машиной и, прислонившись к ламборгини, курит, с улыбкой следя за препирательствами своих телохранителей невдалеке. На самом деле Хосок вообще не здесь, не их слушает, он думает о вечере, о словно плывущем по сцене ангеле, которого сам же собственными руками очернил, и бесится, что боязнь испорченного настроения Чимина не позволяет послать ему цветы. Он поворачивается к дороге на рёв мотора и видит проехавший рядом знакомый красный феррари. Чон приказывает охране остаться, а сам садится за руль. Ламборгини догоняет феррари на светофоре, оба парня опускают стёкла и пару секунд прожигают друг друга недобрыми взглядами. — Давай насмерть, — захлопывает крышечку зажигалки Зиппо Хосок и делает глубокую затяжку. — Давай я отгоню на обочину, — хмурится Тэхён и начинает выезжать влево. Парни выходят из машины одновременно, но стоит Хосоку подойти к прислонившемуся к капоту Тэхёну, как он, вскинув руку, с силой бьёт его в челюсть. — Сука, — шипит Тэхён, потирая щёку. — Прости, привычка, — хмыкает Хосок и присаживается на капот рядом. — Какого хуя ты за ним следишь? — Могу спросить тебя о том же. — Он мой парень. Был, — осекается Хосок. — Вот именно, — язвит Тан. — Был. — Он не будет твоим, — серьёзно смотрит на него Хосок. — Я не позволю. А после всего, что было — он и сам не захочет. — Так тебя-то он подавно не захочет, — зачёсывает тёмно-русые волосы назад Тэхён. — Будь добр, не лезь, ты ничего не исправишь, ты сделаешь только хуже. И ещё, Чимин может не знать о твоей помолвке с девицей Квонов, но я-то знаю. Зачем тебе его так мучить? — Он мне важен. — Тогда тем более оставь его в покое и дай нормально жить, — соскальзывает с капота Тэхён и, сделав шаг, чтобы обойти машину, резко разворачивается, и бьёт Хосока кулаком в лицо. — Прости, привычка, — пожимает плечами Тан и идёт к дверце. Хосок потирает место удара и думает о словах Тэхёна. Хосок сам одно сплошное мучение для Чимина, но как это объяснить себе, как принять тот факт, что им вместе не быть, что он не сможет ему ничего дать? У Хосока сердце кровоточит с той ночи, и ни одна рана не затягивается, наоборот, с каждым днём все больше расходится, нарывами покрывается. Хосок без него не может, хоть головой о железо бейся, если бы помогло — он бы побился. Помочь может только один человек, но он для Хосока недосягаемая звезда. Чимин всегда будет там, наверху, на сотни ступеней выше и в белом, а Хосок вечность обречён по земле ходить, носом её пропахивать, комья выплёвывать, скулить и сдыхать без него. Потому что ангел один раз до него спустился, руку протянул, Хосок эту руку тупым топором отрубил, а жизнь второго шанса никогда не даёт. Монстру не место рядом с Богом. Вот и смотрит теперь только со стороны, не дотянуться.

***

Юнги заканчивает читать очередную книгу, которую ему доставляют, стоит только заказать, как слышит переполох во дворе. Мин выходит на террасу и смотрит на то, как суетится охрана, а ещё через пару минут некоторая часть из них, взяв два джипа, покидает двор. Юнги возвращается в дом и поднимается к себе подремать. Он только прикрывает дверь, как в неё стучатся. — Твой сок, — проходит в спальню Мэтью и опускает поднос на трюмо. — Я не заказывал сок, и с каких пор ты стал прислуживать? — с усмешкой смотрит на него Юнги. — Помолчи, — достаёт из кармана телефон Мэтью и передаёт его Юнги. — Говори. — Да, — в растерянности прижимает к уху трубку Юнги и в следующую секунду, не удержав равновесие, цепляется за край кресла, опускается на него и одними губами произносит: — Намджун. — Слушай внимательно, — второпях говорит Ким. — Я знаю, что ты слышал о свадьбе, и это правда. Но именно благодаря ей и её отцу я смог узнать, что ты жив, что ты у него, что в особняке. Благодаря таким связям ФБР теперь держит меня в курсе, и после того, как узнали о нашем с тобой знакомстве, даже координируют свои действия с полицией. — О нашем знакомстве? — наконец-то справившись с оцепенением, спрашивает Юнги. — Это теперь так называется? — Я объясняю тебе, почему женюсь. — Какие жертвы, — грустно улыбается Юнги. — Не говори, что всё ради меня. — И не буду, ради карьеры и ради тебя, — заявляет Намджун. — Я вытащу тебя оттуда, Юнги, живым и невредимым, но ты должен нам помочь. Без тебя нам не справиться. — А что за эту операцию ты получишь? Кресло начальника полиции всего штата? — нервно кусает пальцы Юнги, которому с одной стороны хочется разрыдаться, услышав такой до боли родной голос, а с другой — был бы Намджун здесь, Юнги бы ему лицо разбил. — Не язви, пожалуйста. Если бы ты знал, как я скучал и страдал. Просто помоги нам убрать Демона — это ведь наша с тобой общая мечта, — пытается убедить его Ким. — У нас с тобой уже давно нет ничего общего, — чуть не срывается на крик Юнги, обеспокоенно поглядывая на дверь, которую сторожит Мэтью. — Ты не представляешь, через что я прошёл, не представляешь, как я ждал тебя, как надеялся… — осекается Юнги, борясь с рыданиями, раздирающими горло. — Я всё понимаю, — тяжело вздыхает Намджун. — Малыш, я правда искал тебя, долго искал, но эти сукины дети, зная, что ты у него, ничего нам не говорили, не делились информацией об операции. Но теперь всё будет по-другому, ты там надолго не останешься. Просто помоги его убрать и уже раз и навсегда избавиться от этого ужаса. — Что ты имеешь в виду, говоря «убрать»? Убить его? Ты просишь у меня помочь его убить? — дрожащим голосом спрашивает Мин. — Да. — Я не буду. — Прости? — Я не буду вам помогать, потому что я не убийца. И ты, как сотрудник правоохранительных органов, тоже. Или наши силовые структуры уже настолько пали, что путают понятия «заключение» и «смерть»? Я ненавижу Демона, но убивать я его не буду, и мне сейчас кажется, что ты от него ничем не отличаешься. — Что за хуйня с тобой творится? — кричит на него Намджун. — Хотите его убить, делайте это сами, — Юнги с трудом справляется с желанием сбросить звонок. — Как мой отец? Ты сказал ему, что я жив? — Юнги, без тебя не получится, — игнорирует вопрос Намджун. — Ты, блять, спишь с ним в одной постели! — Юнги слышит, как с отвращением говорит Ким. — Как мой отец? — повторяет Мин. — Лучше всех. Прошу тебя, одумайся, позволь рассказать тебе план и помоги нам. Отдай, наконец, долг своей родине, или ты всё это время лгал, не для этого положил столько лет? — от его интонации хочется вскрыться, хотя и не стоит — Намджун одними словами и так кожу с Юнги клочьями сдирает. — Я помогу взять его под стражу, помогу доказать виновность, но убивать не буду, — Юнги смотрит на машущего руками Мэтью и предупреждает Кима, что вешает трубку. — Мы ещё поговорим, — шипит Намджун, а Мэтью поспешно убирает телефон в карман. — Слабак, — фыркает фэбээровец. — Он держит тебя здесь только чтобы ебать, а тебе похуй или, скорее, нравится быть подстилкой, только завтра, когда его интерес пропадёт, я лично буду хоронить тебя на дне Гудзона. А если ты выживешь, ты займёшь камеру по соседству с ним, как тот, кто отказался помочь следствию и предал страну. Уж мы-то знаем, как с такими, как ты, обращаться. — Выйди вон, — указывает рукой на дверь Юнги. — Поражаюсь, что, если ты так убеждён в моей лояльности к Демону, то ставишь себя под риск, рассказывая мне всё. Хотя я знаю почему — ты уверен, что я тебя не подставлю и мешать вам не буду, так что не пизди мне тут про предательство страны, — со злостью выговаривает ему Мин и плюхается в кровать. — Чон Чонгук бессмертен, так же, как и его одержимость мною. — Тряпка, — сплёвывает на пол Мэтью и покидает спальню. Нет. Нет. Нет. Юнги не хочет смерти Чонгука. Юнги от одной только мысли об этом передёргивает. Чонгук зло, чудовище, преступник, и он должен сидеть — хоть пожизненно — но не умирать. Юнги не может себе это объяснить, но только представляя, что он дышит, а Чонгук нет — у него в душе вьюга поднимается, всё нутро вымораживает, тонким слоем инея на коже остаётся. Чонгуку нельзя умирать. Сейчас бы укутаться в белое и лечь на самое дно, дать сверху чёрной землёй накрыть, мхом прорасти, лишь бы перестать думать, разрываться над «хочется» и «надо», путаться в своих чувствах и мыслях. Юнги кажется, он с ума сходит, у него в голове война не на жизнь, а на смерть, и в этой войне нет победившего. Каждый его день — это установки самому себе, по крупицам заново взращиваемая ненависть к Демону и ожидание свободы, каждая ночь — это вечный огонь в его руках, одно сердце на двоих, смятые простыни с отпечатками их одержимости и свобода в пяти буквах. Юнги опять ждёт вечера. Каждый долбанный день он ждёт вечера, чтобы положить себя на алтарь Демону. Добровольно. Хоть руку в глотку просунь, все органы вырви и растопчи, уничтожь себя физически, ничего не оставь, ровно так же, как свою гордость и принципы. Ненависть Юнги вышла на новый уровень. Ненависть Юнги поменяла объект. Юнги ненавидит Чонгука чуть меньше, чем себя, поэтому и этот хаос внутри, эти метания между «да» или «нет», поэтому и рвутся в голове резиновые пули, а под грудиной всё свербит и свербит. Лучше бы Чонгук так и держал первенство в ненависти. Лучше бы не позволял Юнги её собой затмить. Даже выйдя отсюда, добившись всех целей — Юнги останется просто подобием человека. Такая жизнь ему не нужна, то, что за воротами, уже страшно, а не ожидаемо. Мэтью прав — Юнги предатель, но предал он не родину и государство, он предал себя. Цепляется за идею ареста для Демона, прекрасно зная, что его ни одна клетка не удержит, и даже сейчас, лёжа в его постели, фактически под заключением, ищет ему оправдания, пути отхода. Чонгук не должен умереть, потому что с ним умрёт весь смысл последних нескольких лет. Юнги не сможет выйти обратно в мир, он сильно поменялся, он слишком боится. Чонгук не должен умереть, потому что Юнги будет звонить некуда, он не сможет призвать своего Демона и спрятаться за ним, принимать и боль от его рук, и лечение. Чонгук не должен умереть, потому что с ним умрёт сам Юнги. И не обязательно физически.

***

Чимин танцует потрясающе, он будто порхает по сцене, не касается её ногами, каждое движение завораживает, утягивает. Тэхёну кажется, что кроме Чимина сейчас никого нет и зал на трёхсот человек абсолютно пуст. Тэхён даже не слышит музыку, не обращает на неё внимание — Чимину она и не нужна, потому что он и исполнитель, он и инструмент. Номер заканчивается, зал взрывается овациями, а Тэхён даже пошевелиться не может, чувствует только солёный привкус на губах и, поняв, что дальше так не пойдёт, поднимается на ноги. Пусть Чимин его прогонит, обзовёт последними словами — Тэхён должен пойти к нему и встать на колени, должен это сделать хотя бы ради себя. Он был тем, кто посмел осквернить это тело, обидел до глубины души, испачкал в грязи ангела, которого мечтал оставить чистым. Хосока на горизонте не видно, и Тэхён почти уверен, что его сегодня и не было. ФБР сели на «хвост» семьи Чон, и у них теперь что ни день, то новые приключения. Тэхён пару секунд стоит перед дверью гримерки, набирает в грудь побольше воздуха и, толкнув её, входит. Чимин сидит на полу, прислонившись спиной к потрепанному диванчику, и, облокотившись о колени, массирует согнутую вниз голову. Он не поднимает взгляд с пола, будучи уверенным, что это кто-то из танцоров, давит и давит пальцами на затылок, чтобы унять разрастающуюся после тяжелого дня головную боль. Чимин убирает руки и поднимает глаза, только почувствовав, что кто-то сел на пол перед ним. Он не дёргается, не пугается, даже выражение лица не меняет, смотрит пару секунд пристально в глаза того, кто этот короткий взгляд с трудом выносит, и начинает разглаживать руками невидимые складки на спортивном трико. Чимин пытается понять, что он чувствует, но в нём будто огромный колодец, в котором даже брошенный камень эхом не отдаёт. Одна сплошная пустота. Кажется, Чимину уже пора к ней привыкнуть. Тэхён ничего не говорит, протягивает руку и, взяв его ступню, кладёт на свои колени. Медленно и нежно массирует, мнёт щиколотки, возвращается к пятке. Чимин молча наблюдает за его пальцами, тишину не нарушает, ему и сказать нечего. Тэхён массирует каждый пальчик, разминает, глаз не поднимает, нежными поглаживаниями прощение просит. — Не приходи, ничего мне не говори, не проси, — у Чимина голос бесцветный совсем, его интонация режет похлеще самого острого лезвия, оставляет после себя уже никогда не сросшиеся порезы. — Я плакать и страдать не буду, я даже винить никого не буду. Только не приходи, тут даже меня не хватит. Я хочу один. Тэхён поднимает маленькую ножку к лицу и оставляет на пальчиках короткий поцелуй. Потом снова и снова. — Я не за прощением пришёл, — с трудом отлепляет язык от нёба, дрожь в голосе прячет, а в пальцах выдаёт. — За такое и не простить. Я пришёл, потому что у меня к тебе вечно и безнадёжно. Я не смогу не приходить. Тэхён медленно поднимается на ноги и, опустив голову, идёт к двери, так и ни разу не будучи окликнутым. Вечером, во время ужина, Лея, упоминая Чонов, спрашивает, почему Чимин больше не общается с Хосоком, на что получает полный боли взгляд и абсолютную тишину. Чимин не справляется с парализованным так и не вырвавшимися рыданиями горлом и не может сказать ни слова. Лея хмурится, меняет тему и поспешно убирает со стола. Чимин долго смотрит на своё отражение в чашке с чаем, а потом идёт наверх. Сегодня ночью он думает о том, что достойно выдержал встречу с Тэхёном, не бежал, не рыдал, словно перегорел весь. Выдержит ли с Хосоком? Нет. Чимину его лучше больше никогда не встречать. Он знает, что даже от запаха, взгляда, одного слова на асфальт прогнившей и пенящейся жижей опадёт, сточные канавы собой заполнит. Именно так он себя после Хосока и чувствует — грязным, зловонным, ненужным. Пусть эта грязь так внутри и остаётся, пусть наружу не вываливается, ничего вокруг не пачкает. Чимин жить с ней внутри уже привыкает.

***

— Подарок. Мэтью кладёт на кровать небольшую коробочку без каких-либо логотипов и выходит из комнаты. С того диалога в комнате они почти не общаются — Мэтью к той теме не возвращается, а Юнги его ни о чём не спрашивает. Мин, не справившись с любопытством, спрыгивает с подоконника и подходит к постели. Чонгук утром даже не намекал на подарок, хотя он никогда не намекает. Юнги был слишком вымотанным после ночи, поэтому только позволял долго себя целовать, нежился в его объятиях и заставил два раза переодеваться. Он откидывает в сторону крышку и, не понимая, смотрит на покоящийся на синей атласной подушечке пистолет Макарова, украшенный гравюрой ручной работы и покрытый, кажется, золотом. Юнги бы даже не прикоснулся к оружию, которое, он уверен, с пустым магазином, но под ним небольшая записка, и поэтому ему приходится поднять пистолет: «Куколка сегодня научится стрелять. Надеюсь, тебе подарок понравится больше, чем нашим «друзьям» из ФБР.» Юнги роняет коробку и записку на кровать и опускается следом. Мысли роем жужжат в голове, не позволяют скоординировать свои действия. Мэтью — первое, что проносится молнией в голове. Юнги заставляет себя подняться с кровати и, несмотря на ужас, чуть ли не парализующий конечности, выбегает из комнаты. Он спускается по лестнице вниз, спрашивает у каждого попавшегося, где Мэтью. Все только пожимают плечами, указывают в разные стороны, тогда Юнги бежит на террасу, где обычно ошивается Итон. — Где Мэтью? — запыхавшись, спрашивает его Мин. — Тут был, — зевает Итон. — Позвони ему, скажи, он мне срочно нужен. — Я могу выполнить твои поручения, — недоумевает Итон. — Звони! Итон достаёт мобильный и прикладывает к уху. — Хм… странно, — хмурится мужчина. — Звонок не доходит. Юнги прислоняется к перилам на террасе и уговаривает себя не паниковать заранее. Он мысленно возвращается к записке, вновь прокручивает в голове написанное, пытается себя убедить, что вовсе не обязательно, что речь шла о Мэтью, но всё тщетно. Юнги не дурак. Чонгук — тоже. Юнги чувствует, как лопаются и рвутся последние струны надежды, он цепляется за них чуть ли не зубами, всё склеить, обратно соединить пытается. Отчаянно хочет верить, что это просто телефон Мэтью вне зоны доступа, что Мэтью сам всё ещё доступен.

Всё ещё на земле, а не под ней.