***
Нервы уже сдают, тревога обвивает ядовитым плющом лёгкие, не продохнуть. Ничего не помогает. Попытки отвлечь себя, занять голову, абстрагироваться не работают. Он всё смотрит на часы и на дверь, и так каждую минуту. Чего он ждёт, во сколько, он не знает, но точно чего-то страшного, чего-то, что само ещё не наступило, не случилось, но весь воздух собой пропитало. Страх ожидания поглощает его миллиметр за миллиметром, у Юнги на нервной почве уже чесотка начинается. Коробочка так и лежит в ворохе одеял, нарочно в глаза будто лезет, о себе забыть не даёт. Будто Юнги с тех пор, как её получил, вообще о ней забывал. Ожидание заканчивается резко, лопается, как мыльный пузырь, когда в спальню Юнги, постучав, проскальзывает Итон и оповещает о машине, ждущей внизу. Вот оно. Предвестник катастрофы уже здесь, а теперь Юнги отправится в самую гущу. Вернётся ли? Никто не знает. Переодевается, окидывает взглядом в последний раз комнату и выходит за дверь. Закат встречает Юнги в ресторане на крыше отеля. Кровавый диск прощающегося на сегодня с городом солнца виснет прямо над искусственными деревьями, заливает красным вымощенный камнями под улочки Италии пол. То, что сейчас потрясающе красиво, кажется Юнги невероятно страшным. Он не получает удовольствия от созерцания, он оглядывается вокруг не для того, чтобы картину впитывать и наслаждаться, а опасность выискивает, хотя зачем её искать, если она собой вокруг всё пропитала, из каждого угла сочится, тяжёлым густым дымом на дне лёгких Юнги оседает. Все столики пусты, обслуживающий персонал в лице одного единственного официанта суетится у стойки. За овальным столиком прямо по центру восседает сам Демон, вертит свою любимую зажигалку меж пальцев, взгляда со стола не поднимает, но Юнги знает, что он его чувствует. Знает, что нарочно пытку тянет, вечно не сразу, а дозами её выдаёт. Юнги останавливается у столика в тончайшей полупрозрачной тёмно-синей блузке, поверх которой поблёскивает серебристая портупея, очередной подарок Демона. Тонкие, длинные серьги свисают с ушей, подчёркивают изящность шеи и красоту кожи, сливаются с ней в блеске. Чонгук смотрит долго, пристально, скользит от шеи ниже, рассматривает паутиной оплетшие тонкую ткань цепи и кожаные вставки, задерживает взгляд на узких бёдрах, затянутых чёрной тканью, как второй кожей. Наслаждается, ничего не упускает, довольно ухмыляется и кивает в сторону стула. Калум сразу же выдёргивает его, и Юнги опускается на стул. — Вина? — Чонгук тянется к бутылке, отогнав взмахом руки официанта. Юнги слабо кивает. Мнёт пальцами кончик скатерти под столом, нервничает, чувствует, как противно по позвоночнику вниз холодок пробегает. Чонгук его будто, как книгу, читает, каждый натянутый в струнку нерв видит, заканчивает вокруг да около ходить, сразу переходит к делу: — Тебе понравился мой подарок? — Чонгук… — еле двигает высохшими губами Юнги. — Что, котёнок? — столько нежности в двух словах, но даже она не прячет, не стирает до конца проскальзывающие в его тоне нотки раздражения. Чон откладывает зажигалку и накрывает ладонью потянувшуюся к бокалу руку. — Я не хочу больше смертей, — продолжает говорить Юнги, а сам в пустую тарелку смотрит, кажется, если он взглядом с ним пересечётся, то хруст собственного переломанного надвое позвоночника услышит. Потому что в глазах напротив из маленького уголька уже огонь разгорается, его пламя Юнги через одежду лижет. В глазах напротив ни намёка на пощаду. — Смерть не страшна — она всего лишь мгновение, которое затеряется в сотне других. Боль проходит, люди забываются, — задумчиво отвечает Чонгук. — В любом случае, пока я жив, жив и ты. Тебе нечего бояться. — Я боюсь не за себя, — всё-таки поднимает на него лицо Мин, разбивается о скалы неприкрытого презрения в чужих глазах, размазывается по ним, но взгляда не уводит. — Ах да, — отпускает его руку Чон. — Мы ведь ужинаем не вдвоём, — он кивает Калуму, и тот возвращается с бледным, еле стоящим на ногах Мэтью. Калум двигает к столу ещё один стул и, с силой нажав на плечи, заставляет мужчину опуститься на него. Жизнь на террасе словно останавливается, замирает, воздух вмиг тяжелеет. Ощущение, что его можно потрогать руками, он в ноздри ватой забивается — делаешь вдох, а кровь кислородом не насыщается. Юнги задыхается, но плохо на этой огромной, уже освещаемой искусственным светом террасе только ему и продолжающему сверлить невидящим взглядом стол Мэтью. Демон продолжает попивать вино, расслабленно сидит на стуле, приподняв бровь, поглядывает то на Юнги, то на фэбээровца. — Понравилось работать под прикрытием? — обращается Чонгук к Мэтью. — Как думаешь, это ты такой умный или я люблю развлечения? — Ты за всё ответишь, — шипит Мэтью, и Юнги хочет попросить его не провоцировать Чонгука, но боится даже рот открыть. — Ты думаешь, тебе так и будет всё с рук сходить? Будешь всех пугать и анархию устанавливать? Мало осталось, допивай это вино, возможно, оно последнее в твоей жизни. — Всё сказал? — усмехается Чонгук. — Если даже всё будет так, как ты и сказал — ты этого не увидишь. — Чонгук… — Не вмешивайся, куколка, — даже не смотрит на Юнги. — Гости хороши, когда вовремя уходят, те, кто перебарщивает с моим терпением и гостеприимством, уходят обычно в гробах. Закрытых. — Чонгук, пожалуйста, — Юнги сам тянется к его руке. Чонгук пару секунд смотрит на тонкие пальчики, обвивающие его запястья, а потом поднимает глаза на него: — Мы это уже проходили, ничего не изменилось. — Я прошу тебя… — Он бы убил и меня, и тебя, не задумываясь, почему я должен проявить милосердие? — Он всего лишь делал свою работу, он… — Знал на что идёт, — обрубает его Чонгук. — Люди не должны умирать просто потому, что переходят тебе дорогу, — восклицает Юнги. — Люди, которые хотят смерти мне или тем, кто мне очень дорог, — должны умирать, — голосом, не терпящим возражений, заявляет Чонгук. — Я ведь убил бы тебя. У меня бы рука не дрогнула. Если бы ты принял предложение, я бы так и сделал. — Я и не сомневаюсь, — треснуто улыбается Юнги и смотрит прямо в глаза. — Вот только он всё равно не заслуживает смерти. — А когда он её заслужит? Когда убьёт тебя или меня? — Он просто помогал правосудию! — Правосудию? — отодвигает в сторону тарелку Чонгук и облокачивается на стол. — Все, на кого он работает — продажные твари. Их верхушке я плачу огромные деньги. Думаешь, я просто так делаю всё, что хочу? Все правоохранительные органы этой страны — это сжираемая коррупцией машина. И уж ты-то должен был об этом знать. Но не будем об этом, давай я лучше покажу тебе кое-что, — Чонгук кивает Калуму, и тот, подойдя, передаёт ему пистолет. Чонгук кладёт пистолет перед Мэтью, а свой, сняв с предохранителя, кладёт перед Юнги. Калум останавливается в пяти шагах от стола с ещё одним пистолетом. — Он ведь пустой, — кривит губы Мэтью. Чонгук хватает пистолет, выстреливает в огромную вазу на полу, снова возвращает его на стол перед Мэтью. — Ты не выживешь, но ты можешь сделать один выстрел. Рискни, — усмехается Чон и тянется за бокалом. — Чонгук, перестань, — просит его Юнги. — Что ты творишь? — Показываю тебе правду жизни, — цокает языком Чонгук. — Ты больной психопат, — Юнги видит, как гипнотизирует взглядом оружие Мэтью, с ужасом смотрит то на даже не целящегося Калума, то на Чонгука, подбирается весь. Чонгук как ни в чём не бывало доливает вина в бокал, даже не дёргается, когда Мэтью резко хватает пистолет со стола, только фэбээровец не успевает даже прицелиться, как своей кровью забрызгивает белоснежную рубашку Чона. Чонгук оглядывает свою грудь, брезгливо морщится на завалившегося набок уже на полу Мэтью. — В висок? Отличный выстрел, — усмехается он сползающему со стула на пол вслед за фэбээровцем Юнги. Мин роняет пистолет и, обхватив руками себя, чуть лбом пола не касается. — Откуда ты знал? — утирает рукавом губы, на которых и нет ничего, покачивается, пальцами в свои же плечи вонзается. Не верит. Отказывается верить. Пусть мужчина лежит на полу головой в луже крови, пусть смотрит прямо в душу стеклянным взглядом, пусть на губах так и не вырвавшееся «За что?» застыло — Юнги не хочет, не воспринимает эту реальность. — Откуда ты знал, что я выстрелю? Этого не может быть… Я ведь ненавижу тебя. Я должен тебя ненавидеть… Чонгук обходит стол и присаживается на корточки рядом с борющимся с накрывающей темнотой парнем. Юнги кажется, что всё, что происходит вокруг: этот шум, голоса, один главный голос — всё за пределами его сознания, существует вне его границ. Здесь, на каменном полу этого пафосного ресторана, есть только Юнги и его обагрённые чужой кровью руки. — У меня всегда есть запасной план, — тем временем продолжает говорить Чонгук, удерживает в настоящем, насильно заставляет слушать, реагировать на голос, не даёт уйти в себя, замкнуться, навесить на все окна тряпки и сидеть в пыльном углу один на один с этой разъедающей перманентной болью. — Он бы всё равно не успел выстрелить. И да, я знал, что ты выстрелишь, потому что ты, Мин Юнги, тоже болен. Юнги поднимает на него глаза, полные невыплаканных слёз, ищет в лице напротив хоть толику понимания, не находит. Откуда Чонгуку понять, что убийство — самое страшное, что может совершить человек, Чонгук ведь не человек, а смерть его вечный прислужник. — Не надо меня трогать, не прикасайся, — дёргается Юнги от руки Чонгука на своём плече и, сбросив её, отползает назад. — Ты сделал меня убийцей. — Не надо этих громких слов, — всё равно идёт на него Чон. — Я просто люблю наглядные примеры. Пока тебе или тому, что тебе дорого, не угрожает опасность, ты говоришь про правосудие, но эта сука не работает, обычно опаздывает, а тебе остаётся прижимать к груди труп того, кто был дорог, и орать в небеса. Я это давно понял, и ты должен. Ты должен делать всё сам. Ты выстрелил в него, потому что он целился в меня. Ты сделал правильный выбор. — Выбор? — кричит Юнги, пока Чонгук всё равно хватает его в охапку и поднимает над полом, прижимая к себе. — У меня с тобой никогда не было выбора! — Ты успокоишься, это пройдёт, — не реагирует на истерику Чон и твёрдыми шагами с Юнги на руках идёт к выходу. — Вали это на инстинкты, на шок, на что хочешь, но ты убил из-за меня. А я готов и буду убивать за тебя.***
Джой Квон двадцать лет, у неё роскошная фигура, звонкий, заражающий смех и длинный язык. Весь вечер девушка без умолку рассказывает про себя, всё пытается привлечь внимание блуждающего в думах Хосока, но безуспешно. Он слушает её и не слышит, он смотрит на неё, но видит другого человека. Он видит Чимина, то, как он смешно попивает фрэш из толстой трубочки, хихикает, облизывает свои персиковые губы, как заставляет не дышать, а любоваться. Хосок улыбается, Джой думает, что ей, а он не переубеждает. После ужина Джой хочет кататься, а Хосок избавиться. Он терпит её якобы смешные рассказы про колледж, возит по ночному городу и не пытается с ней мириться, когда она обижается, что он так быстро вернул её домой. Даже не оправдывается, сухо прощается, забывает поцеловать и абсолютно разбитый возвращается домой. Джой слышит о Хосоке весь последний год, всё мечтает о свадьбе, разглядывает его фото в интернете, придумывает имя их ребёнку. Хосок типичный плохой парень, а Джой типичная хорошая девушка, которой такой и не снился. Все подруги ей завидуют, но больше всех она завидует себе сама. Джой слишком влюблена, чтобы не проглотить пренебрежение и не написать с утра: «скучаю, может позавтракаем?» Хосок слишком заебался, чтобы отказать.***
Юнги сидит на дне огромной, теперь уже пустой ванны уже как полтора часа. Сидит, обняв колени, уткнувшись в них лицом, не двигается. Там, за дверью, на уже давно их общей постели полулежит Демон. Он не беспокоит, не зовёт, он смиренно ждёт и знает, что дождётся. Юнги придёт. Юнги теперь в таком же сотканном из мрака, украшенном кровавыми звёздами, невидимом человеческому глазу плаще, как и он. Он стоит рядом, наравне, он перешёл последнюю грань, теперь он официально на территории Демона. Юнги сейчас больно, страшно, но Чонгук ему поможет, протянет руку, пройдёт этот путь вместе с ним, даже заберёт часть боли. Юнги отныне Монстр. Побыть Богом он так и не успел. Юнги продолжает обнимать себя, сам с собой теплом делится, потому что стужа в нагретую ванную всё равно врывается, заставляет до костей промёрзнуть. Холод этот изнутри идёт, Юнги даже дышать больно, каждый выдох — это сотни льдинок, в глотке застрявших, рвущих её. Юнги не найти тепла, не погреться под солнцем, ему уже и в небо смотреть нельзя, отныне он взгляда и не поднимет, отныне он к земле прибит и в свои ладони, по которым густой и горячей жидкостью алая кровь капает, на дорожки под ногами разбивается, в трап утекает. Он лишил человека жизни. Лишил ради Демона. Хоть тысячу оправданий придумай, факт остаётся фактом — Юнги убийца. Он такое же чудовище, как тот, кто за дверью сидит. Теперь в Юнги вместо крови мазут течёт, а вместо сердца дыра. Огромная, с неровными, ободранными краями, продуваемая ледяным сквозняком дыра. Он трёт ладони, до костей их разодрать готов, но ему не отмыться, даже отрубив обе, в прошлое не вернуться, всё не исправить. Очередное осознание сделанного одним чётким ударом опять на самое дно отправляет, заставляет там сидеть, из раза в раз голос Мэтью слышать, взгляд уже мёртвого человека видеть. Юнги не место среди Богов, он поверженный, падший, испачканный в крови. Она даже на дне ванны, и пусть это его же кровь, из покусанных и разодранных пальцев размазанная, Юнги думает, что это кровь им убитого. Она ползёт к нему по ребристому дну, пальцев на ноге касается, и сколько бы Юнги ни отползал — она его настигнет. Ещё больше обмарает, собой покроет, от себя убежать не даст. «Сон. Это всего лишь кошмарный сон». Это не может быть реальностью, потому что такую реальность не вынести, потому что изначально в человека столько сил не вкладывается. Он глубже в себя прячется, поскуливает, чувствует, как его лихорадит, как и так не воспринимаемая реальность на сотню осколков разбивается, перед глазами смешивается и вновь восстанавливается. Юнги умирает, воскресает, чтобы снова умереть, и так все последние три часа, как они покинули ресторан. Говорят, боль притупляется, отчаяние рано или поздно отпускает, но это не первое и не второе — это неприкрытая, выедающая глазницы своей едкостью ненависть к себе. Она в нём ядерным грибом разрастается, всю пустоту внутри заполняет, и Юнги уверен, ему больше себя не собрать, не зашить, не превратить хотя бы в человека, куда уж в Бога. Имя убитого на его коже высвечиваться будет, кадрами, словно из фильмов, перед глазами маячить. Юнги точно не справится. Он всё последнее время мечтал лопатками на самое дно лечь, закутаться в чёрное одеяло из глины, чтобы никто и ничто не просочилось, не чувствовать, не переживать, не страдать, не думать, не искать выхода, и вот, наконец, лёг. А дыра в груди всё равно пульсирует, всё равно бьётся, кровь качает, «ты всё ещё жив» шепчет. Он нарушил главную заповедь — он убил. Бог никогда не был на его стороне, а теперь даже не посмотрит. Его спасение, его единственная надежда, его связь с реальностью за дверью сидит. Его палач и спаситель. Его ангел смерти и жизни. Дверь распахивается, впуская в ванную запах его парфюма, но Юнги даже не двигается, он всё равно ничего перед собой не видит. Мэтью ему продохнуть не даёт, сидит рядом, насмешливо улыбается, клянётся, что о себе забыть не позволит. Юнги чувствует невесомость, движение, простыни. Чувствует горячее, всё так же бьющееся сердце за ним, дыхание, щекочущее волосы на его загривке, ногтями в обнявшую его поперёк руку вонзается и еле слышно без пауз монотонно шепчет: — Я убил из-за тебя. Я убил из-за тебя. Я убил из-за тебя. Я убил из-за тебя. Я убил из-за тебя. — Ты убил ради себя, — последнее, что слышит Юнги, прежде чем упасть на самое дно Тёмного царства. Там, внизу, он сидит от него по правую руку на троне, из человеческих костей собранном, пальцы с его пальцами переплетены, на голове терновый венок, из чужих душ сплетённый. У них впереди война и целая вечность вместе. Он может сотню раз твердить себе, что это поневоле, что это обстоятельства, что он повязан по рукам и ногам, что бьётся в груди Чонгука не Юнги сердце. Но всё это летит в тартарары, когда он его обнимает, всё горит адским пламенем, когда Чонгук шепчет «за тебя», всё остальное гаснет, так и не успев вспыхнуть, от его поцелуя в шею, прямо по линии роста волос. Это не война Юнги, не война Чонгука. Это их война. И если выйти из неё, то вдвоём, если нет, то обоим там остаться, потому что Демон сидит в нём, обживается, он насквозь им пропитан. Юнги получил пулю в сердце на первом их ужине, когда впервые с ним взглядом пересёкся, кубарем в огненное озеро на дне чёрных зрачков полетел, теперь если эту пулю вынуть — он умрёт. Её доставать только при вскрытии. Юнги отчаянно болен, один на один с этим странным, неправильным, но в то же время превращающим его кости в титановые чувством. Он без Чонгука так и жил, как забытый на вокзале ребёнок, как тот, кому сидеть и взглядом приходящих и уходящих провожать, всем вслед смотреть, подольше с ним побыть упрашивать. И только Чонгук из раза в раз остаётся. Приходит, рядом садится, промёрзшие руки своими ладонями накрывает, «я здесь» говорит и ни разу не лжёт. Всегда «здесь», за спиной, битами своего сердца усыпляет, шепотом успокаивает. Чонгук чудовище, самый худший представитель человечества, беспощадный Монстр. Чонгук всегда рядом, держит слово, и Юнги к нему прикован навеки. Эти отношения запретные, болезненные, безнадёжные. Этим отношениям не место среди людей, они в заблуждение вводят, собой любовь пачкают, её смысл меняют, понятие извращают. Такие отношения — восьмой грех, и склонивших перед ними голову на костре порицания бы сжечь, пепел развеять. Монстры не достойны любви. Полюбивший такого — тоже монстр. Но какая уже разница, если двое упиваются друг другом, плевать на все людские пересуды, когда истина тут всего лишь одна:Юнги без него никогда, Чонгук без него ни за что.