Птичий город

      — Я не хочу, — капризно каркает Нэси. Встопорщенные редкие пёрышки на голове, заплатка на заплатке — весь. — Там шкаф воет, я не хочу.       Стоит в дверях, мозолистые птичьи лапы постукивают коготками по полу. Глаза голубые, несчастные совсем. Перепуганные. Может, и правда что-то видел в темноте. Всё ещё не знаю, как у него, маленького, устроено зрение. Что у него живёт в дальнем углу, а кто — в шкафу.       — Не хочу, — продолжает бубнить Нэси. Ночная рубашка у него уже старая и немного великовата, её я ещё носил, на боку заплатка, тёмно-синяя, любимого цвета Нэси, почти в тон тёмных перьев, прорезающихся на крыльях. В руке, в неловких длинных когтях, которые я не решаюсь подстричь, вдруг ему будет больно, сжимает Одже. Одже — любимая игрушка Нэси, тоже птица, тоже тёмно-синяя в черноту, пуговки-глаза голубые. Только он, в отличие от Нэси, уже покрыт перьями целиком. И рубашку ночную мы ему сшили такую же, чтобы совсем похоже было.       — Не хочу-у-у! — Нэси уже почти хрипит, это так всегда, когда он готов заплакать. Я поспешно сдвигаю в стороны все книги и тетради, лежащие на столе, и протягиваю к нему руки:       — Не хочешь, тогда сюда иди.       В квартире холодно, и его мозолистые лапы, конечно, не то что бы сильно мёрзнут, но всё равно, нельзя же такого птенца оставлять на сквозняке. Кутаю его в плед, которым обмотан сам, острые когти больно впиваются в колени, ноги сильные, а справляться с ними Нэси ещё не научился, так что пинается иногда, во сне и не только — ого-го! И на локтях у него когти, кстати, тоже, как у всякого гоацина. Но я терплю, кутаю его плотнее в плед, устраиваю у себя на коленях.       Мы свиваемся в один клубок, Нэси привычно прячется. Мир — скорлупа, изнутри бьётся крохотное перепуганное сердечко. Почему бы и не наше на двоих. Так и сидим. Пропускаем сквозь себя, как кровь, синюю ночную тьму, перемешанную со звёздной пылью и немного с неслучившимся громом. Растворённым в воздухе. Ждём, пока перепуганное яйцо-мироздание успокоится, замрёт на пару секунд, вслушиваясь.       «Всё хорошо», — думаю я ему. Нэси плотнее сжимает в руках-крыльях Одже, его собственный способ сказать — всё в порядке, мы спрятались, мы под одеялом и не одни, а вот Одже, у него тоже есть сердечко, оно плюшевое и не внутри, а снаружи, пришито аккуратно слева от оси груди, и это значит, ему страшнее, потому что его легче ранить, но Одже не боится, и ты не бойся.       — Я теперь не хочу спать, — шепчет Нэси, высунув из пледа самый кончик клюва. — Можно я ещё с тобой посижу?       — Конечно, можно, — говорю, приглаживаю встопорщенные реденькие перья на его макушке. Раньше Нэси постоянно плакал, а теперь, смотри-ка. Может, и правда, потому что ему нужно заботиться не только о маленьком Одже, но и о целом мироздании. Которое большое такое, а всё равно хрупкое. И желток солнца каждую ночь прячется, потому что тоже боится темноты. И если он боится, то Нэси обязательно нужно быть храбрым, он же не золотистый, а чёрный, темнота его не съест.       — А что это? — спрашивает Нэси и тыкает в светящийся экран компьютера.       — Это текст, — объясняю. — Очень важный текст, колдовской. Мне нужно его закончить. И вот тут символы дорисовать.       Нэси смотрит очень серьёзно, незаметно для меня пытается почесать крыло, из которого растут перья, локтем. Я аккуратно убираю, а то когтем ещё всю нежную кожицу раздерёт. Поглаживаю, пальцы у меня холодные, успокаивают зуд.       — Это от боли, да? — спрашивает Нэси. — От той, которая внутри-внутри?       — Да, — киваю я. Нэси не умеет пока читать слова, но замечательно читает символы и чувствует потоки. У него это врождённое. Он обнимает меня когтистыми руками-крыльями, плюшевую птичку оставляет у меня на коленях, как знак доверия.       — У тебя что-то болит? — шепчет.       — Нет, — тоже шёпотом отвечаю я, — не у меня. Есть один хороший человек, которому очень больно. Но он обязательно справится, и я ему помогу.       — А что у него болит? — спрашивает Нэси. Я не знаю, как объяснить. Нэси почти ничего не знает о потерях и о той боли, которая гложет не физическую твою оболочку, а гораздо глубже.       — У него так болит внутри-внутри, что начинает болеть снаружи, — наконец, говорю я. Голубые глазки Нэси расширяются. Он затихает, сворачивается в пледе, как в гнезде, острые мозолистые коленки подобрав к подбородку. Думает. Я дописываю текст и принимаюсь за символ. Чутко прислушиваюсь к реакции Нэси. С текстами я справляюсь хорошо, но рисунки он чувствует лучше, чем я. Исправляю линии, стоит ему хоть немного шевельнуться у меня на коленях. Хорошо, что он пришёл сегодня ночью. Хорошо, что не хотел спать. Очень правильно получилось. Это будет самый лучший колдовской рисунок для несчастного человека.       — А если мы с Одже дадим ему кусочек сердца, ему станет лучше? — спрашивает Нэси. Понятно, чего молчал. Советовался со своим плюшевым птенцом.       — Нет, малыш, — качаю головой. — Так нельзя. Тогда всё равно справишься ты, а не он. Ты очень сильный, но некоторые проблемы людям нужно решать самим. Я всего лишь немного помогу, подтолкну его, напомню о том, как бывает по-другому. Дальше он пойдёт сам. Это как лекарство, помнишь, которое я пью, чтобы не кашлять? Оно помогает мне справиться, а не убирает кашель, стоит его принять. Тут будет так же.       Нэси молчит и понятливо кивает. Лекарство моё он пробовал, но травы тогда заварились особенно крепко, до горечи, и ему не понравилось. Но вот мандарины мы зато едим вместе, фрукты Нэси нравятся больше всего.       Некоторое время мы просто сидим. Нэси играет с Одже, танцует его лапками у меня на коленке.       У меня внутри уже долгое время ничего не болит. С тех пор, как чужие руки бережно извлекли остатки разбитого сердца и вложили на их место птицу, бумажного журавля с крыльями, исчерченными колдовскими рисунками и рунами. У меня никогда не болит внутри, но довольно часто — снаружи. Слишком близко бумажный журавлик оказался к рёбрам да к лёгким. Я научился распускать лёгкие шёлковые паруса из ладоней, по ночам, когда из стен растут папоротники и цветок-огонь притаился где-то за шкафом.       — А ты нарисуешь такой же для того-кто-прячется-в-шкафу? — сонно спрашивает Нэси, устроив покрытую перьями голову у меня подмышкой, ладошками-крыльями сонно ощупав моё лицо, узкий человеческий нос, губы искусанные, щёки. — У него тоже так болит внутри, что уже снаружи, даже дверца иногда воет. Я не хочу, чтобы он так болел.       «Скрипит, — думаю я. — Вот, значит, почему в его комнате по ночам скрипит шкаф».       — Нарисую, — говорю вслух. — Конечно же нарисую.