Птичий город

      — Синяя — для вечернего света, — говорит Яшне. — Терновая — для радости. Лавровая, полная чудес — для любви. Жёлтая — для крыльев.       Улыбается и довольно разглядывает свитер, широкие рукава распахиваются теми самыми крыльями. Яшне хохлится на табуретке, похожий на взъерошенного птенца. Из рукавов, в которых прячь хоть кинжал, хоть шпаргалки, хоть пару десятков строптивых возлюбленных, которым ещё и не стоит друг с другом встречаться, высовываются тонкие руки с пальцами, похожими на воробьиные лапки.       Птичий город спит за окном, крылья сложив, подогнув голову под крыло, и едва слышно воркует во сне. Видит мутностеклянный, запорошенный не просыпавшимся снегом сладкий сон.       — Блестящая — для земляной соли. Белая и холодная — для наступающего на пятки времени. Чёрная — для спокойного сна.       Яшне распутывает нитки, сматывает пушистые клубки гнёзд, раскладывает перед собой уютными мотками. Шёпотом, нараспев, покачиваясь, напоминает каждой — зачем она есть. Вплетает слова в клубки, прячет внутри, наполняет светом, зажигает смыслом. Никогда не видел особой разницы между нитками и словами.       — Сиреневая — для нежности. Солнечная — для защиты и жизни. Кофейно-чайная — для смеха.       Яшне не птица, но прекрасно маскируется, распускает крылья, вьёт гнёзда и старых, давно прорвавшихся и зашитых одеял и пледов, ест мало — тоже по-птичьи.       Птичий город не ищет крылатых, он принимает всех, он только называется — так, но Яшне принимает за своего, прячет под крылом, подкладывает зёрнышки, в полусне смотрит сверху вниз сурово — ты чего не спишь, птенец?       Яшне ответно смотрит на него снизу вверх и рассеянно виновато улыбается.       — Зелёная, — говорит он, словно в попытке объяснить своё поведение, — для исцеления. Зелёной нет.       И замолкает. Зелёной нитки правда нет, даже самого маленького обрывка. Сам и не заметил, как всё истратил, плёл другим спасение, делал ловцы для поранившихся сновидений, боль чужую вытягивал, запуская вместо удочки. Надо же, как вышло. Совсем ничего.       Яшне ставит локти на стол, кладёт на ладони лицо и задумывается крепко-крепко. Он почти не встревожен и ещё не напуган. Почти и ещё — плохое сочетание, совсем не то, что нужно. Осматривает свои запасы, ищет хоть что-нибудь, что могло бы помочь. Всё без толку, разве что чёрную и солнечную вперемешку намотать на запястья, спутать так, чтобы спать и никуда не деться во сне, не провалиться, не просыпаться. Даже не умереть.       «Второй, — думает Яшне монотонно. — Змея. Слышишь. Веяло. Терновник».       Даже зелёные слова куда-то ускользают, но Яшне их ловит, как воздушных змеев за хвосты, и ловко прячет в рукав. Они копошатся, но потом успокаиваются, всё-таки жёлтый, родственный им цвет.       «Зелёный, — думает Яшне. — Зелёный».       Слова, как последнее лекарство от боли. Но нужные, зелёные, нежные, как листва, никак не идут в голову, их место занимают то багрянец, то голубизна, тоже хорошие, Яшне их любит чуть ли не больше всех других, но это совсем не то.       — Зелёная — для исцеления, — храбро говорит Яшне, хотя знает, что нужной нитки у него нет, но лучше, конечно, сделать вид, что есть, распушить все жёлтые перья, храбро распахнуть сердце, сделать вид, что его не гложет изнутри, что вот там, в широких рукавах, есть не только беззащитные слова, которые он прогоняет в голове по кругу («Второй, змея, слышишь, веяло, терновник»), но и самая настоящая нитка, намотанная на запястье.       Яшне пережидает ночь, как последнюю из смертей, шипящую спиральной лестницей под ногами, часы бьют в дверь, настырно колотятся, но над дверью висит оберег из тех самых, колких от холода и белизны ниток, изрезал ими пальцы в кровь, пока плёл, но так и не пожалел ни разу.       — Тик-так, — здоровается Яшне через закрытую дверь и весь длинный-длинный коридор, кончиками пальцев дотягивающийся до кухни.       — Бом-м-м! — грозно отвечают часы. Но скорее пугают, чем рвутся к нему по-настоящему.       — Второй, змея, слышишь, веяло, терновник, — повторяет Яшне вслух для уверенности. Жмурится, коленки тоже прячет под свитер, словно обхватив себя крыльями. Птичий город сонно вздыхает и поворачивается на другой бок, роняя ему на макушку зыбучий песок минут да редкие крошки потолка. Яшне не отвлекается и глаз не открывает, мысленно весь, как в кокон, кутается в зелень.       Боль приходит, как всегда, вместе со временем, но чуть позже часов, наступает леденящей и одновременно горячей волной откуда-то изнутри, поднимается под рёбрами как обычно неожиданно. Яшне тошнит от болит, но он крепко сжимает губы и не обращает внимания. Повторяет зелёные слова и мелко-мелко дрожит.       Слова — последнее лекарство, тонкая грань, робкая защита от этой чёрной страшной волны. Во всяком случае, сегодня, пока голубой экран ноутбука не загорелся письмом — «Привет, мы с Нэси шлём тебе привет и подарок, лучшую защиту, какую смогли придумать. Нэси просить тебя зайти в гости, хочет показать того, кто живёт в шкафу, говорит, вы друг друга поймёте». Оно ещё, конечно, не пришло, наверное, пока и не дописано, но белый холодный оберег висит на дверью и не пускает сумасшедшее злое время внутрь, а часы сошли со своего места, и теперь все вечности сливаются в одну.       Яшне улыбается. Неотправленное, непришедшее, но непреклонно будущее письмо придаёт ему сил. Осторожными, медленными-медленными движениями рук, чтобы не потревожить, выращивает крошечный зелёный росток из собственных ладоней, выдирает из кожи, пальцы, сшитые вместе, дрожат. Это ничего. Всего пять зелёных слов, много из них не получишь, но и этого хватит. А ранки можно потом заклеить пластырем.       И боль покорно отступает-остывает, умиротворённо стекается от рёбер вниз, к животу, и там замирает бездонным озером.       Но на крошечной зелёной нити видны крошечные выцветшие пятна, и это значит, этой ночью боли у Яшне внутри стало ещё чуточку меньше.       «Спи, птенец», — ворчливо шепчет Птичий город и неодобрительно клюёт его в макушку. Яшне виновато улыбается, прости, я уже сейчас, и тонкую чёрную нить накладывает на закрытые веки.