Птичий город

      «Я совсем похож на стекло», — думает Коростель, и смотрит, как расцвеченный витраж полупрозрачного — кажется, — рукава течёт и плавится, медленно-медленно, неторопливо так, что заметишь, только если и сам весь собран из осколков битого стекла. Но рукав течёт и плавится, и того и гляди, звонкие капли застучат по полу, как смола, если бы только смола могла окрашиваться такой пронзительной синевой. Коростель подставляет ладонь поспешно, чтобы расплавленное от жара — свечей? собственного неугомонного сердца? — стекло капало только туда, вплавляло синеву, и, может быть, именно так и появились яркие дорожки вен под излишне бледной кожей.       Стекло совсем похоже на него, такое же крапчатое то ли родинками, то ли веснушками, шершаво-изогнутое, плавкое, а сквозь него искажённо, неровно — через расплавленное-то, — виден весь мир.       Коростель робко смотрит из глубин собственных глаз, хмурит острые колкие брови. Сам себе стеклянный колпак, слишком хрупкая, тонкая, непреодолимая преграда между ним — и всем остальным, настоящим миром. Коростель прижимается к ней изнутри, в комок сжимается внутри этой оболочки. Боится или ждёт трещин — сам не знает. Стеклянный Коростель, сам собой укрытый от мира: фонари светят в прикрытые прозрачными веками уголки глаз, расцвечиваются разными цветами. Фонари пролетают мимо, словно за стеклом машины, и снег бьётся о (лобовое) стекло.       — Всё хорошо, — говорит Собиратель Чаек. Подтапливает пальцами лёд, оставляет огненные волны заместо морозных цветов. Расцветающий со дна морского свет.       Ты совсем похож на стекло — замерзающий, свистяще-неровный, хруп-кий. Того и гляди, разобьёшься, споткнувшись на очередной ступеньке. Позволь поддержать тебя под локоть узкого рябого крыла, пальцами соскользнуть с текучей пряжи рукавов. Ты весь из стали и хрусталя (а он тоже — сталь хрусткая, хрустящая, разве не слышал этот прозрачный хруст всю свою жизнь?), ты всю жизнь думал, что стеклянный, тебе это повторяли снова и снова, ты отрастил колпак и витражные доспехи, плотной чешуёй-перьями прилегающие к телу.       Ты оказался — из стали и шёлка, скользкой и нежной ткани по металлическому скелету-стержню. Из растянутых нитей, из росписи и кружева, из чернильных журавлей, пляшущих по рассветной акварели. Ты всегда был гораздо твёрже, чем думали о тебе (но хрустальные колокольчики зачем-то всё же вырастил себе вместо сердца, совсем чужие в этом странном и диком мире).       У Коростеля есть звёздное гнездо, лучи, сплетённые между собой, да собака, выпеченная из сдобного теста — лекарство от одиночества, вычешешь шерсть — можно кормить из окна крошками сизых и пятнистых голубей.       У Собирателя Чаек на футболках плещется море, а из кедов всё никак не выходит вытряхнуть мелкий речной песок, заблудившийся где-то под подошвой. Вплавленный в асфальт. У Собирателя Чаек беспокойный ветер в голове, от виска к виску протянулся шторм, норд-норд-ост, тот самый, что приводит в Птичий город горькую осень.       Но лёд тает от этой осени, мы же всегда жили не по календарю, и даже дурацкий, сумасшедший, головокружительный март у нас всегда наступал на пятки где-то в ноябре. Так что всё нормально, раз сейчас эта твердь наконец дала трещину, подожди, я только кажусь разбитым, скоро наружу начнут пробиваться наши сиреневые колокольчики, ты их сам посадил, не помнишь разве? Ты сам методично залил краской каждую трещинку, ну же, улыбнись, не видишь — я теперь витраж, кинцуги, произведение искусства одновременно на любой вкус.       Только не плачь, душа моя.       Скоро осень, слышишь, как трубят охотничьи рога? Я соберу ради себя музыку со всего света, ради тебя — выучусь играть на зурне и увью её листопадом. И мы сбежим. Будем бежать, пока крылья не распахнутся за спиной, а город птичий дыханием не подтолкнёт в спину: летите, птенцы, туда, где рябью идёт вода от знойного шквала, где авгонгадаур встречается с янтарным ветром и сплетается с ним в танце. Пусть дальше летят вместе.       Коростель уже почти отрастил перья на тонких руках, оттёр их от чернил и кофейной гущи. Осталось потерпеть ещё совсем немного, выучить собаку летать, отпустить тяжёлый каменный страх. Это всё несложно, до осени хватит времени.       В том и штука: мы друг без друга — всё ещё мы, слышишь? Я не рассыпался в прах, не повис на плечах у тебя. Я пророс водорослями от обожжённых об асфальт пяток до выгоревших на солнце волос. Я пророс солью и мёдом, пылью дорожной. Я ещё не разучился бояться — но научился действовать, исходя из любви, а это важнее всего.       Собиратель Чаек тоже к полёту готовится. Море штормит осенними ветрами, тревожной паутинкой на ближайшей хвойной ветви. Морской проседью у виска. Сердце зудит и чешется душа. Скоро в путь, и он ещё не знает, как лягут их с Коростелем карты — игральные ли, дорожные. Маленький Собиратель Чаек вообще почти ничего не знает (кроме того, что чайка и чай — совсем разные вещи, хотя, в сущности, очень похожие, крапинки рассыпаются чаинками по спинам птенцов), но это, впрочем, и к лучшему.       Самое главное всё равно навсегда остаётся неизменным.       Всё хорошо, пока мир, как и раньше, собран мозаикой из дорог и бесконечного неба над головой. Всё хорошо, пока мы вместе — но если станем не вместе, небо всё-таки не рухнет нам на головы.       Мы справимся, мой родной, и всё станет на свои места и останется в порядке, пока в этом мире, среди этих дорог и этой бесконечной сини есть живые и такие настоящие мы с тобой.