...don't you worry, I'm running, I'm searching i'm trying to find you, to hold you, I need you won't give up 'til I can't breathe no longer i believe and I can't stop, won't stop 'cause I'm gonna find you... find uou (the stolen) - stan walker
Томас растянулся в улыбке, без труда представляя Минхо, - в это время тот иногда валялся где-то в заблеванном мотеле на окраине города, по которым он сох почти так же, как по дешевым трейлерам, - их удавалось вырывать с по-настоящему звериными скидками благодаря тому, что любое лицо, связанное с арендой автодомов в Техасе так или иначе пересекалось с представителями гоночного сообщества - как минимум с двумя простыми смертными за месяц и одним таким большим фанатом маленького пространства - Балу, который мотался по штату без определенного места жительства, пытаясь накопить деньги на собственный дом на колесах, будучи абсолютно не в состоянии это сделать из-за того, на что и с какой периодичностью улетали средства. В том, что работа выжирала все содержимое его карманов и банковских счетов, он находил даже что-то романтическое. Может, Минхо занимался развлекаловкой чисто по-своему, по-профессиональному. Закупившись дешевыми кнопочными мобильниками, шлепал их об стену, драматично заканчивая истеричные деловые разговоры с особенно проблемными личностями. Если подумать, в силу обстоятельств, он мог и развлекаться в собственном офисе в свежеснятом на участке предстоящих гонок домике, - мотался из угла в угол, швыряя себя по слишком открытому пространству под топот собственных шагов - что-то вроде ритма из восьмидесятых, - может быть, он был в паре секунд от того, чтобы запереть себя чуть ли не в чулане, чтобы не дать мыслям разбегаться. Обилие пустоты вокруг мешало ему работать. Не цепляло за себя мертвой хваткой, но не позволяло отвлекаться от отсутствия того, что может занять каждый атом в округе собственной энергией, находясь при этом концентрацией пассивности на каком-нибудь промятом морем задниц кресле. Попытки нарисовать его себе в воображении, в которые Томас ударился, услышав это тихое «алло» причиняли почти физическую боль. Такую, которая начинала скручивать уголки губ, наугад ляпая в мышцы лица, из-за чего те приходили в действие, раскашивая все, что там так упорно выстраивал Томас. Держать и без того кривую улыбку получалось только дерганной судорогой. Свободной рукой парень потянулся к губам, стараясь удержать их на месте. Сплошное полотно в списке дальнейших действий из «сказать что-нибудь» перебило одно такое громкое и нелепое уведомление о том, что, господи ты боже мой, у него над губой скопился пот, смазался по внутренней стороне ладони, Томас больше катастрофически не может ни на чем, кроме влаги на пальцах, сосредоточиться. — Томас, это ты? Парень прикрыл глаза и кивнул, будто человек, которому он позвонил самостоятельно для обычного, не делового разговора, впервые за год с лишним, мог это увидеть или распознать каждое малейшее движение, ориентируясь по сбивчивому дыханию. — Томас, в чем дело? Томас думает «облажался». Он хочет ляпнуть «я так облажался». И не говорит ни слова, потому что единственное, на что его хватает - вдыхать и выдыхать воздух, - это то, чего требует сердце под давлением неожиданного укуса старой болячки. Оно, судя по ощущениям, сворачивается в петельку - парень не знает, но будто бы пытается нащупать каждую дыру или вмятину, вдавливая пальцы между ребрами. Он делает подряд три быстрых, коротких вдоха, чтобы справиться с судорогой, претворяя в жизнь единственный полезный совет, который дал ему отец, и то по пьяни, и то, потому что болезни сердечные были тем единственным, что их вообще связывало кроме прочих генетических заморочек, денег и всяческих омерзительных формальностей. — Томас? Минхо не звучит раздраженно. Он звучит до ужаса никак, и Томасу начинает казаться, что тот не был таким уставшим и выжранным еще минуту назад, до звонка. Будто одно лишь воспоминание о чужой роже, послушно прискакавшее в голову вслед за разглядыванием номера и, быть может, даже имени, затопило его таким отвращением и злобой, что он в момент вымотался. Не хватало только грубого «что тебе еще надо?». Или «не трогай меня…» — Я знаю, что это ты. Скажи что-нибудь. — «…никогда больше, я прошу, пожалуйста». — Пожалуйста. Томас проглотил вязкую слюну, чувствуя такое давление в глотке, будто ее жгутом пережало. Он зажмурился, стараясь в момент познать методы управления мирозданием и остановить время, застыть в той секунде, когда ему казалось, что он позвонил самой госпоже тишине, когда Минхо молчал, как если бы действительно ждал ответа и рассчитывал на него. Томас понимал, что сама его вялая попытка позвонить - не ответ, что этим он и половины не скажет, но то, что требовалось выдать вслух, не лезло на язык - застревало поперек всего мысленного процесса, не собираясь во вменяемую и аккуратную кучу слов даже в родной голове. Он до краев туго увяз в собственной неаккуратности - подбирать разбросанное впопыхах не получалось. — Томас, когда я тебе говорил «можешь звонить и дышать мне в трубку, когда только вздумается», я был не так серьезен, как ты думаешь, правда. Ну, я думал, что это романтично, но на деле - жуть. Серьезно. Завязывай, в чем дело? Я в дерьмо, Минхо. Я сейчас сдохну. — Что-то случилось? Со вздохом. С глубоким таким, надорванным вздохом, от которого впечатление от темпа речи и ее плавности складывается не самое замечательное, будто Минхо крайне не в том состоянии, чтобы вести серьезные разговоры, - валяется где-то после пары бутылочек, абсолютно пустой и ни на что не годный. Но Томас не был бы Томасом, если бы не знал Минхо - тому не нужен был алкоголь, чтобы доводить себя до состояния выжатой половой тряпки. У него за столько лет откровенного ишачества так и не выработалось ни стойкого иммунитета к мелочам, чтобы не слетать с четкого рабочего курса поперек недели, ни расписания выносливости организма, типа табло с данными по запасам маны душевно-энергетической, чтобы можно было примерно предположить, в какой части месяца он выгорит, нацепить на шею плащ и пришлепать на помощь, трупным мешком волоча за собой свое собственное «все у меня хорошо», попутно пытаясь затолкать его куда-нибудь подальше. Определить, был Минхо пьян или нет, можно было только как следует принюхавшись, - пил он редко, хоть и изысканно, но иногда, да, выглядел будто бы надранным в стелечку, когда на деле просто демонстрировал живой пример того, что будет, если, не спавши трое суток, пытаться стоять на ногах под углом в девяносто градусов строго и адекватно шевелить языком. Сомнений в том, что это все - первый симптом того, что он вошел в волну работяг, у него не возникало, так что это сглаживало причины беспокоиться, ведь адаптация к новым графикам работы у него происходила туговато - Минхо давал себе время. Что-то в том, как он умело обращался с несколькими термосами, доверху залитыми кофе, не давало на него набрасываться. В том, как он держался, буквально из воздуха доставая материал для ускорения восстановления нервных клеток, была практически агрессивная власть. Он будто не нарабатывал свой статус, а изначально прилепил его к своей коже вторым слоем так, чтобы жгло глаза и неповадно было. — В последний раз, когда было такое молчание в трубке, ты подыхал, а я на всех парах мчался тебе на другой конец штата. Он был погружен в азарт от пожирания одного проекта и постепенному переваливанию своего грузного эго и потребностей по развитию всего и сразу на следующую задачу. Это был другой симптом конченого работяги, в каком-то смысле и его подвид. Например, «работяга классический» постепенно разваливался в процессе трудовой деятельности, будто мозги его и психическое здоровье испарялись вместе с потом - по составленной лично Томасом классификации к такому типу относились люди, у которых был синдром «губки» - они впитывали в себя негатив, а потом расплескивали его не в том месте и не в то время. Томас был бы именно «работягой классическим», если бы вообще взваливал на себя попытки забраться выше дарованного, в чем, собственно, чаще всего банальное саморазвитие и заключалось. Его единственным источником заработка было умение держать лицо и крутить руль. Фактически, он справлялся только со вторым, - это если не оценивать с гуманной точки зрения результаты каждого принятого решения и последствия лишнего поворота или дерганного движения. Минхо большую часть своего карьерной жизни был работягой «глухим». Он выжимал себя настолько, что перерабатывал в топливо даже негативную энергию. Его не хватало на конфликты. Не должно было хватать. — Тебе правда повезло, что у меня тут перестало все кипеть. Перерыв. Я все. Я пока - все. Издевательство сплошное. В каком-то смысле то, что могло сделать из него пускай и не совсем ментально здоровую, но хотя бы перспективную и продуктивную фигуру в их сфере, было и ахиллесовой пятой - его было катастрофически мало даже на то, чтобы признать, что между Томасом и конфликтами можно было ставить знак «равно». — Самое забавное, до чего докопался за вчерашний вечер - среди этих гоночных и раллийных крыс есть умники, которые раскручивались на наши деньги. Они буквально наших кровей. Собрались хорохориться перед пенсионерами пенсионеров, которые их первые тачки по кускам собирали. Я урезал места для их компаний. Минхо не курил никогда в жизни, но пользовался никотиновыми пластырями чаще, чем кофеиновыми - это было его плацебо. Со временем - эффект чужого присутствия. Для полного счастья не хватало орущей на заднем фоне псины. Томас знал непозволительно много, но это ему не помогало думать конкретно о Минхо, когда он пытался избавиться от резко ударившей в голову потребности переваривать боль, вспыхнувшую за лопаткой. Парень нахмурился автоматом, практически не чувствуя этого, но подсознательно, вероятно, надеясь, что лучше у него пускай лоб от такого напряжения порвется, чем сердце. Он стоял у окна, будучи не в состоянии ни трубку от уха отодрать, ни вдохнуть, и взгляд его скользил по постерам на стене, как язык - во рту, - вяло и бездумно. В какой-то момент вместо четких контуров перед ним заплясали одни нелепые вспышки боке, которые хоть пальцами лови и клади за губу, - едкие, едкие кислотные пятна, вмазанные краями в каждую линию оттенка реальности. Томас оперся рукой о стол, смотря сначала на занавеску и ужасаясь тому, как в изогнувшийся кусок ткани вгрызаются глаза - фокусируются вдруг так, что что-то будто трещит под роговицей, - он видит каждую трещинку, пылинку и катышек. Он закрывает глаза и ощупывает веки - кажется, будто зрачок раздулся настолько, что его можно обвести краями пальцев и почувствовать рельеф радужки. — Одно радует - жара ушла на пару дней. В остальном суховато будет, — задумчиво буркнул Минхо. — Это тут, у нас, в Нью-Мексико. А насчет Аризоны своей можешь и не рассказывать - помнишь Роба? Роб работает в ресторане. Роб гребет бабло прямо сейчас, пуская людей на пятиминутную прогулку по холодильнику за деньги. И это не Финикс. И можешь не спрашивать, хотя с какого рожна ты вообще рот откроешь. Я в курсе, что ты у Хорхе. Томас зарывается пальцами в разбросанный на столе мусор, глупо моргает, позволяя векам неестественно залипнуть на пару мгновений дольше обычного, он кусает верхнюю губу и смотрит на распечатанные клетки, наобум забитые буквами - Хорхе редко выезжал в магазинчики, в которых можно было закупиться макулатурой, забитой желтой прессой, идиотскими анекдотами и конфликтами, которые на старость лет то ли радовали душу, то ли добивали по всем фронтам. Большую часть из подобного дерьма он печатал самостоятельно - статьи или кроссворды, предварительно позаботившись о том, чтобы выкрутить шрифт на такие габариты, чтобы не приходилось ломать брови, щурясь даже в очках. Томас бездумно обводит клетки пальцами, ковыряя и без того мятую бумагу. — Ньют, да? Томас упирается носком в ножку стула, чтобы не завалиться набок. «Детка, закрой глаза и послушай музыку, плывущую по волнам летнего бриза», — он бормочет. «Меньше слов, больше дела, пожалуйста», — вбивает тихим бурчанием мыслей под собственные ребра, но Элвис не спасает. А ты у нас что, особенный? — Ты знаешь, кто его сестра, и он, должно быть, в курсе твоей осведомленности о таких чрезвычайно важных деталях. Это как оно такое получилось, не расскажешь? Томас переступает с ноги на ногу и кашляет в кулак, и на единственный звук, который вообще до него доносится, Минхо реагирует ровным счетом никак. Продолжает терпеливо и настойчиво выводить курсивом тишину, - мертвую, но при этом настолько выпуклую, что она не кажется пробелом, в который достойно пихнуть словцо. Он задает риторические вопросы, он просит говорить, вынуждая слушать. Вода, ударяющаяся об стенки душевой кабинки, стекающая с тела Ньюта на пол - белый шум откуда-то из-за двери. Томас глохнет. — Я хочу начать все заново, — проговаривает он так, будто ему года четыре, и он учится читать, разбирая угловатые буквы в книжке, самого себя при этом не воспринимая вменяемо. Минхо молчит пару секунд, хотя, может, у Томаса действительно уши заложило и он просто перестал переваривать звук любого характера. В любом случае, как парень на другом конце неопределенно водит рукой в воздухе он не видит, но почти слышит. — Это для этого тебе Ньют нужен? — Я не про Ньюта говорю. — Обо мне? Ты обо мне говоришь? — он снова влепил поперек вопроса неопределенную интонацию, которая автоматически сделала его риторическим. — Просто если ты это сейчас серьезно, то я хочу научить тебя тому, чему меня научил в свое время ты. Начинать заново - бесполезно, заканчивать нормально - поучительно. Сечешь, о чем я? — Ты хочешь сказать, что… — Я не говорю тебе заканчивать. Я прошу тебя делать дальше, но делать хорошо. Томас, ты слышишь? — Да. — Томас, сделай все хорошо. Пожалуйста. — Ага. — Ты позвонил. — Вроде того. — Это хорошо. — Хорошо. — Ты заговорил. — Вроде того, — шепнул Томас. — Я уехал тогда с Терезой, — буркнул Минхо. — Знаю. Тишина. — Я уехал, хотя знал, что ты тогда имел в виду. — Знаю. — И что нам теперь с этим делать? Томас в одну секунду видит себя будто со стороны - трехмерной бесформенной кучей из дрожи и нервного покачивания из стороны в сторону. Ему мерещится полупрозрачность, неестественная угловатость в плечах, пятна неровного загара расплываются волнистой коркой ожогов - у него перед глазами все плавает как от мелких таблеток, как от увесистых пачек плана «Б», он видит себя одним из тех, что благословлены, но не хотят существовать. Не после того, что сказал он или что сказали ему. Не после того, что он просил и что ему желали. Томас - мудак, но мудак чувствительный и обычный. Совершенно обычный и нормальный. С тем, за что он уже заплатил, за что еще расплатится и за что никогда не набить цену. — Минхо? — шепнул он. — Минхо, не плачь. Пожалуйста. Со своим набором вещей, которые ему никогда не исправить. С набором вещей, которые он еще сделает правильно.***
Он чуть не поскользнулся на мокрой плитке, когда напялил на себя шорты - под дых вдарила резкая смена ощущения от опоры под ногами, которая оказалась вдруг убийственно-влажной, да и грохот чужих шагов за дверью в добавочку не сделал лучше. Томас ухватился за занавеску и чуть не содрал ее к чертовой матери, в последний момент успев вцепиться в раковину и выровняться в полете. Одно дело - мыть посуду, оставляя после себя океанище, которое только выработанное со временем какое-то клиническое отсутствие лени заставляет вытереть, а не оставить высыхать, скрестя пальчики на законы физики - чем больше, мол, площадь поверхности воды, тем быстрее она испаряется. Царское сальто виском в унитаз в какой-то другой реальности уже лицезрел Ньют, в этой же Томас стоял на ногах уже почти ровно, пытаясь восстановить дыхание и ругая себя за то, что он не позаботился о том, чтобы как следует помассировать башку в душевой кабинке, выжимая из зарослей на голове как можно больше воды, чтобы теперь она водопадом не стекала под ноги, пробегаясь холодными каплями по икрам. Ньют обвел его недоуменным взглядом, будто молча вопрошая о том, насколько же конкретно парень перед ним клинический дурачок, после чего закрыл дверь в ванную, облокотившись на косяк, и на вытянутой руке продемонстрировал Томасу журнал, пестрящий блеклыми картинками из комиксов восьмидесятых годов - если внимательно приглядеться к тому, как именно лежат цвета, то можно было бы предположить, что это все безобразие из рамок, выполненными тонкими черными линиями, и перекошенных лиц, пахнет, как потрепанные газеты и старые чернила, но на деле все было безжалостно прокурено практически насквозь. — Ты - бессердечное животное, ты в курсе вообще? Томас утер мокрое лицо, после чего сделал несколько осторожных шагов по направлению к парню, держа при этом полотенце в руках. Прищурившись, он ухватился за уголок странички и потянул выпуск комиксов на себя, разглядывая облачка диалогов и лица героев. Недоуменно вскинув бровь, он только пожал плечами, после чего принялся за тщательное высушивание волос на голове, утираясь полотенцем и морщась от не самых приятных ощущений, которые вызвала прилипшая к влажной коже ткань шорт. — Не дошло? Человек-лягушка? Это все, что ты можешь сказать с выпуска сто восемнадцать по сто двадцать пятый? Юджин? Издеваешься? — Не все, — фыркнул Томас. — Я не коллекционировал ничего. Оправдываться не буду. — Шрифтолиций. Водолей. Делай, что хочешь. Ты целенаправленно собирал выпуски с паршивыми персонажами. — Ерунда какая-то, — пробурчал парень, пряча улыбку за полотенцем. Ньют переступил с ноги на ногу, кашлянув. — Алфавит на лице, Томас. Христос. — Вандарр. — Христос. Ты вкладываешь в дерьмовые выпуски порножурналы. — Вандарр. — Порножурналы. Я найду в плохих порножурналах хорошие выпуски комиксов? — Найди сначала плохие порножурналы. — Созвонимся тогда потом. Там работы года на два. — Очень смешно, — буркнул Томас. Ньют откинул журнал на корзину с грязным бельем, после чего, потягиваясь на ходу, медленно поплелся к парню, который повернул вентиль крана и оперся о раковину, вылупившись на собственные лицо, на розоватые от обтирания жестким полотенцем щеки. Проведя пальцами по мокрым бровям, Томас поджал губы и развернулся, врезаясь в Ньюта, чуть ли наступая ему на ногу, хотя он прекрасно видел его в зеркале - видимо, совсем не рассчитал расстояние, или сам Ньют слишком резко дернулся навстречу. Чертыхнувшись, парень мягко нахмурился, перехватывая Томаса одной рукой за плечо и убирая его ступню с собственных пальцев легким пинком, - другая рука ухватилась за подбородок, легла на него ровно и естественно, не впитывая ни капли от неловкого столкновения. Ньют переступил с ноги на ногу, прекрасно ощущая, что он тоже вляпался в лужу, - все бы ничего, если бы она не была ледяной, и парень до этого не успел собрать пыль по углам комнаты. Взгляд проскользнул по бликам, разбросанным по влажной плитке, собирающимся в расплывчатое отражение лампы неприятного желтого цвета, после чего двинулся чуть выше, обводя чужие ноги и мокрые края длинных спортивных шорт. За секунду до того, как поднять голову, Ньют ощутил резкую судорогу мышц под крепко сжатыми пальцами, - Томас напряг шею и мягко подернул плечами - голова его поворачивалась туго, сколько бы парень напротив не тянул за подбородок. — Тебе побриться не помешало бы, — задумчиво протянул Ньют, наконец, расслабив руки, - убрав одну от лица, а пальцы другой разжав, переставая держать чужое плечо так, будто подобной мертвой хваткой он мог уберечь самого себя от падения в бездну тусклого отражения потолка под ногами. — Возможно. — Можно я тебя побрею? Томас вскинул брови, но все его недоумение, не привлекая к себе лишнего внимания, удачно шлепнулось в пальцы - те неловко смяли мокрое полотенце. Он вдруг подумал о том, что если будет играть сам с собой в игру «моргни, когда моргнет Ньют», то у него рано или поздно глаза трещинами пойдут от недостатка влаги. Он только-только собирался дать ответ, но от невнятного и непродуманного потока монотонного бурчания все же воздержался, выдавив из себя только две-три неловкие попытки разлепить губы и вообще рот открыть. — Да? — выпалил он, так и не сумев вложить в это интонацию утверждения. Разрешения. Просьбы. Ньюту хватило и этого почти предсмертного хрипа, - тонкой нотки холодного ужаса он в этом так и не уловил, а если и приметил что-то, то притворился, что не заметил, спрятав все, что он мог бы ляпнуть, в ухмылке. Оглянувшись по сторонам, парень только сейчас приметил, насколько же пусто смотрелись стаканчики, стоявшие на раковине, - жутко не похоже было на обстановку в другой ванной комнате, которую Хорхе обжил чуть ли не больше, чем собственную спальню, на полки накидав дряхлых журналов и книг с выпотрошенными временем и неаккуратностью корками, а любую свободную горизонтальную поверхность, кроме пола, завалив прочим мелким непримечательным барахлом, - пачками с лекарствами и всякими средствами, которым вообще не следовало находиться в зоне доступа грамм отбитого во времена высокоградусной обжираловки пожилого человека, вроде мышьяка или старой косметики умершей жены. После того, как Ньют в день прибытия успел выяснить местоположение сумки с медикаментами, Хорхе пустил ее в свободное странствование по квартире по неизвестным причинам или предрассудкам, так что банальный аспирин приходилось искать до тех пор, пока одного только аспирина не станет недостаточно. Но факт оставался фактом - что-то, выползшее однажды из огромной сумки бывшего медика, в нее больше не возвращалось, оставаясь то на рабочем столе Томаса, выглядывая из-под слоев мусора, на кухне или же, да, - в ванной комнате. Ньют заглядывал в нее крайне редко после того, как появилась возможность совершать набеги на ванную Томаса, и пока он для себя не решил, что хуже - убийственная пустота покинутой хозяином комнаты и «набор на одного», распиханный в стаканчики для принадлежностей, или же зубная щетка от мертвой супруги, стоящая в отдельном контейнере. То, что было сейчас у Томаса на краях раковины - новая щетка, та, которую для себя выудил Ньют из шкафчика и распаковал своим первым утром в этих четырех стенах. Паста и щетка Томаса были в душевой кабинке, на полке, где он их забыл, взяв с собой для водных процедур. Из другого, рядом со всякими средствами, что тот успел стащить из другой ванной по приезде, торчала одинокая бритва и кончик помазка. Перебрав несколько бутыльков, Ньют приметил и средство от насекомых, и крем от солнца, и успокаивающее молочко для кожи, которую уже поздно покрывать чем бы то ни было, сожжет до мяса. Добравшись до пены для бритья, он выхватил ее даже как-то слишком нервно, резко, чтобы это прошло незамеченным, но при этом слишком пассивно-агрессивно, чтобы Томас рискнул что-нибудь по этому поводу ляпнуть. Ньют, почесав уголок глаза мизинцем, в конце концов выдавил немного крема на выпрямленную ладонь и достал помазок. Парень напротив наблюдал за тем, как тот вспенивал средство кисточкой, с таким отстраненным выражением лица, будто как минимум не по его душу шли приготовления и как максимум - ему сейчас не до того, судя по взгляду - осознавал себя в пределах Вселенной где-нибудь до пояса Кеплера. Он попробовал поджать губы, но на лицо будто легла тяжелая пелена, придавив своим теплом все мышцы, до которых только удавалось добраться, - она успела прикусить все в районе щек, так что потуги Томаса остались начисто проигнорированными его собственным организмом. Он качнулся, переступая с ноги на ногу, но целиком и полностью замер, когда Ньют принялся наносить пену на его кожу, немного помахав перед его лицом кончиком кисточки, будто не решаясь, в какую конкретно точку на чужом убито-отстраненном лице ее вляпать. Томас знал, что это можно было делать в разы быстрее. Что можно не топтаться на одном месте, норовясь отдавить вообще какое-либо восприятие в отдельной области лица, можно не тыкать этим помазком с лицом таким ублюдско-невинным, каким оно становилось буквально на пару мгновений - недостаточных, чтобы распробовать, но вполне себе приемлемых для того, чтобы скорчить недовольную моську - пробивалось это сквозь маску серьезности, когда Ньют отчетливо ловил секунды чужой расслабленности - веки едва заметно подрагивали, но взгляд под ними совершенно отчетливо тупел и расплывался. Ньют закончил с нанесением пены для бритья через минуту-две, но Томас выдохся, силясь стоять на ногах ровно, будто прожил уже несколько жизней за раз. Резких таких, сжатых, сплющенных - отдающих легкими судорогами, изредка постреливающими в те мышцы лица, в которые раньше кусал нервный тик, - тот проявлялся какими-то истеричными вспышками, изредка нападая на уголки глаз, на пальцы, которые сжимали полотенце так, что рисковали продырявить его насквозь. Ньют сполоснул ладонь и, оставив кран открытым, взялся за бритву. Томас вяло проследил за ним краем глаз, не отрываясь от белобрысой, все еще совсем малость влажной после душа макушки. Те самые дамские пальчики, с которыми все это время их хозяин совладал на должном уровне, теперь как-то сдавали позиции по возможности контролирования, - это парень понял, когда подушечки чужих пальцев легли на кожу, оттягивая ее. Он в принципе знал, что так и надо, но чего не должно было быть, так это легкой дрожи, пробивающей аж до суставов. Томас попытался перехватить чужой взгляд, но парень напротив, прекрасно заметив это, открыто проигнорировал попытку докопаться до первого же неаккуратного движения. — Ньют. — Не смотри на меня так. — Расслабься. — Не дергайся. Томас хотел вякнуть еще что-нибудь крайне бесполезного и успокаивающего, но Ньют не дал, приложив бритву к его лицу. Лезвие скользнуло по коже, довольно плотно к ней прилегая - обычно Томас давил не так сильно, но вякать что-нибудь не решился, улавливая неожиданную уверенность в каждом жесте, приложенном к тому, чтобы как следует выбрить свежую щетину. Немного прищурившись, Томас по какой-то дрожащей траектории опустил взгляд с потолка сначала на бледный кончик носа, потом на крепко поджатые тонкие губы. Сколько бы он не приглядывался, при таком паршивом освещении мало что можно было вообще увидеть, так что пришлось пускать в ход руки. Пока Ньют беспощадно расправлялся с растительностью на лице Томаса, тот, состроив выражение высшей сосредоточенности и хладнокровности и выхватив момент, когда к его коже не так плотно прижимался бритва, коснулся пальцами чужого подбородка и нахмурился. Помяв его как следует, он нащупал кость, - пальцем от нее скользнул выше и провел подушечкой большого прямо по нижней губе - Ньют перестал ее поджимать, будто бы выпячивая. Он сполоснул бритву, мастерски игнорируя тот факт, что Томас забыл, где и с кем находится, выбрасывая за ненадобностью из башки тот факт, что перед ним - не манекен и не максимально реалистичная силиконовая кукла. У нее, господи прости, от каждого лишнего движения тоже, как с пинка выносит стабильный ритм дыхания. Это как-то слишком уж расхлябанно выбило с ноги дверь где-то там далеко, в мыслях Томаса, влепляясь жирной такой кляксой поперек всего мыслительного процесса - единственное, что встряло мутным кавардаком перед глазами, когда по всему обзору шлепнула виньетка, - фокус целиком и полностью уходил на чужие губы и переваривание того факта, что та нездоровая внимательность, с которой он на них концентрируется, не остается незамеченной - бритва останавливается, прижавшись близко от линии челюсти. Контур губ Ньюта смещается на удивление послушно и мягко, когда Томас оттягивает пальцем нижнюю, а потом проводит им по внутренней ее влажной части - на этом моменте чужая рука вздрагивает, успев добраться до той черты, где подобные свистопляски становятся фатальными. Томас практически не чувствует легкий порез, но Ньют, закатив глаза, отпихивает от себя его руки и ребром ладони проводит по щеке парня, размазывая те мизерные капли крови, что успели выступить - показывалась царапина, только если сильно натянуть кожу, в остальном же она была едва заметна. Ньют снова сполоснул бритву, качнувшись немного в сторону. — Не смотри на меня так, я же сказал, — буркнул он, прежде чем снова потер пальцем царапину. Томас даже не поморщился. Но руки на прежнее место вернул. Ньют сделал несколько рваных движений бритвой и нахмурился, все же не делая ровно ничего с ладонью под собственным подбородком. Впрочем, ровно до тех пор, пока Томас не оттянул и его верхнюю губу, выглядя при этом как крайне придурковатый и любопытный ребенок, половину лица измазавший пеной для бритья. — Не могу, — только и пробурчал он. Ньют более чем чувствовал ту настойчивость, с которой ощупывали его подбородок. Когда чужая рука скользнула близ его рта, в очередной раз обводя его контур, парень вскинул бровь и наугад высунул язык, утыкаясь им прямиком в большой палец Томаса. Тот сбивчиво заморгал, вроде даже в очередной раз попытался что-то сказать, но Ньют свободной рукой перехватил его запястье и, даже не поднимая взгляд, практически полностью пряча его за растрепанной челкой, опустил голову. Томас, который все это время свободной рукой сжимал полотенце, выронил его, ощутив, как чужой язык влажно скользит по подушечке его пальца. Все кончено, Ньют. Ты это понимаешь? Томас дернулся вперед, упираясь ладонями в плечи Ньюта и толкая его дальше, пока еще не придумав, куда конкретно целится - в дверь или стену. Его грамотно скорректировали прямо поперек движения - парень напротив вытянул руку назад, неловко нащупал ею косяк, прежде чем приложиться к нему затылком. Бритва, наспех зашвыренная на край раковины, скользнула к сливу, полотенце осталось впитывать лужу на плитке, а Томас столкнулся с Ньютом лбами, тяжело дыша. Несколько секунд он не ловил ничего, кроме выдохов с корявыми, даже жуткими интервалами, будто парень напротив него задыхался, после чего он приоткрыл один глаз, а потом и второй, замечая, что Ньюта, так крепко зажмурившегося, крайне сильно трясет. Практически швыряет, когда он стоит здесь в нелепо больших на нем шортах, вцепившись в чужие плечи, напрягшиеся от того, как уперся Томас рукой в стену слева. Бледная ладонь как-то совсем уж неосторожно влетела в щеку, вымазываясь в пене, - Ньют щедро растянул ее вниз по челюсти, оставив белые мыльные полоски на шее Томаса, когда тот перестал баловаться, тыкая в его лицо пальцами и нащупал чужие губами собственными. Почти по-детски клюнув его сначала и как-то косо приложившись после. Ньют врезался пятками в стену, стоило Томасу прикусить его нижнюю губу, но рот приоткрыл, в полной мере ощущая скользнувший по коже чужой язык, - по месту укуса, а потом куда-то за зубы. Убирайся. Парень был вроде как даже тощим, с этим было тяжело поспорить, особенно если смотреть на ноги и запястья, которые Томас мог легко обхватить собственными пальцами, но заметная крепкость в нем присутствовала. Особенности телосложения не давали превратить себя в гориллу даже жуткими физическими упражнениями, но то, что было, позволяло мало того, что не ломаться телу пополам от ветра, но и оказалось неожиданно привлекательным для Томаса. Ньюта нельзя было назвать миниатюрным, учитывая его рост, но в руках он ощущался именно так - мягко и покорно. Хотя судя по тому, насколько паршиво он пристраивался к ритму любого взаимодействия, у него были явные проблемы с тем, чтобы расслабляться и передавать инициативу. Томас потянул руку вниз, позволяя себе скользнуть ею за спину и вставляя ее преградой между лопатками и прохладной стеной. Ньют разорвал поцелуй и приоткрыл глаза, так и не перестроившись на следующую линию действий, лишь ступил на нее, дернув головой, оставшись где-то на уровне осмотрительной неловкости, он качнулся было дальше, но только потерся с Томасом лбами, не разрывая с ним зрительного контакта. — И что дальше? — прошептал Ньют. — Что? — выдохнул парень. — Что дальше будем делать, а? Томасу во взгляде напротив показался чуть ли не укор. Агрессивная осторожность. Предостережение. Или вызов. Видимо это именно то, во что превращали привычную пустоту зрачка в обрамлении темной радужки пальцы ладони, скользнувшей по грудной клетке напротив вроде как не за чем, а на деле - проходясь прямиком по соску. Томас, вылавливая каждое мизерное изменение в лице Ньюта, водил по найденной точке до тех пор, пока не ощутил заметную твердость. Уронив голову на бледное плечо и почувствовав почти болезненное покалывание в шее, он слегка дернулся, прежде чем потянуться к телу парня, разлепляя губы. Языком эта твердость нащупывалась в полной мере. Ньют сам весь как-то качнулся, вцепившись руками в то единственное, что вообще удавалось осознавать, надеясь, что на Томасе не останется синяков. Или останутся, в виде его пальцев, - хаотично разбросанные на плечах и лопатках полоски. Томас вроде как уловил почти дикую неуверенность, которую излучало тело под ним. Он уловил, но притворился, что не заметил, будто щадя чужую гордость. Ему было, чем еще заняться вместо того, чтобы подкалывать Ньюта за то, как у того от проходящего по ключицам языка, по рукам прошвырнулась волна мурашек. Он ломался неожиданно легко. И неожиданно много позволял. Говори. Это вроде как почти вопросом встало поперек горла, археологическая, мать его, находка - Ньюту, тратящему столько сил душевных на то, чтобы держать свою рожу стабильно квадратной и отрешенной от мира сего, не нужен был алкоголь, чтобы хрипеть кучу глупостей от всяких дурацких мелочей, типа неосторожно влепленному поперек ласки выдоху - девать эту судорогу в легких уже было некуда, Томас просто поддался ей, и поток теплого воздуха скользнул по блестящей от чужой слюны коже. Ньют же просто пытался сделать хоть что-нибудь, потому что не знал, куда девать волну чего-то, застывшего под кожей. Он и с собственными руками-то только-только разобрался. Парень сбивчиво моргал, перебирая темные локоны на чужой макушке - единственное, что он вообще видел в окружающем его пространстве. Что не блюрилось той частью мозга, которая отвечала за восприятие реальности, за ненадобностью - ей, судя по всему, требовалось слишком много энергии на то, чтобы ловить сигналы с нервных окончаний под кожей на животе, потому что, - как же это так, не распробовать каждый поцелуй да легкое касание языка, и иногда, - убиться можно, Томми, что ты делаешь? - зубов. Ньюту кажется, что у него лопается что-то в башке, когда раздается шлепок резинки от белья - Томас буквально на сантиметр неосознанно оттянул его вниз, затянув уголок, и край вывернулся, выскальзывая из-под пальцев и возвращаясь на место, четко повторяя темно-красную полоску на коже. Томас, - это из него пинком не выдворишь - отвлекается. Снова сует пальцы, куда не просили. На пробу проезжается ими по следу от резинки, оттягивая ткань, но это - все. Он не делает больше ничего, даже лица не показывает, чтобы Ньют мог прочитать на нем хотя бы оправдание или просьбу разрешить остановиться. Желание поставить на паузу. Нет, все, что ловит парень под Томасом, слизывает с каждого жеста - неожиданно колет его чуть ли не обидой. — Если сейчас спросишь что-то вроде «тебе нормально?», клянусь, я тебя прибью. — Ньют, я… — Остановись, если хочешь. Нет, правда. Но если тебе нужен повод продолжить - мне, да, мне нормально, — проговаривает Ньют. — Точно? Томас поднимает голову, потому что не дурит. Ему правда интересно. Настолько, что Ньют начинает сомневаться в том, что говорит. Он вроде как хочет отбросить эту мысль от себя, запинать ее еще в зародыше в собственной голове, но она кажется ему интересной. Он хмурится под чужим взглядом, после чего нащупывает конфликт и вроде как осознает его прямо сейчас, - видит так ясно, как больше никогда не удастся. Ему не так уж и хорошо из-за подобного, если учитывать еще и тот факт, что почти по венам течет желание, чтобы Томас что-нибудь сделал. Так, хотя бы невзначай. Прижался к нему. Случайно. Коснулся его. Слегка. Ньют поклялся себе, что мотоциклы - последняя игра про запас. Но Томас по-другому никак не берется, не осиливается и не переваривается. Томас - цианид под язык. Точка. Он упрямый. Ему будто бы нечего отдавать. Весь такой корявый, неправильный. В синяках, ссадинах. Мешки под его глазами только вчера будто бы начали рассасываться - это все литры воды, что заставлял выдувать Хорхе, и выпиваемые на одно только «отвали», потому что у Томаса не было понятия «жажда» у него было только одного такое большое «вспомнил о том, что вообще надо пить воду». Вменяемый цвет лица возвращался тем заметнее, чем больше он позволял себе расправляться с недостатком влаги в организме. Но какая к черту разница, если он весь красный - от шеи до кончиков ушей. — Все х-хорошо, — Ньют сбивается, на всю катушку слизывая дрожь чужих ладоней и щедро распихивая ее поперек того, что говорит, - пальцы где-то там внизу касаются жестких волос. Ньют наобум швыряет в небеса молитвы, что парень, упиравшийся перед ним коленками в плитку, не скатится до того состояния душевного, когда шутки - единственное, на чем можно удержаться достаточно стабильно, чтобы не шлепнуться в обморок. Последнее, что хочет услышать Ньют, так это что-то вроде «а теперь мне не обязательно что-то говорить, чтобы я это понял», потому что, да, ему не обязательно выдавливать из себя слова для одной только какой-то необговоренной по важности и необходимости формальности, пропихивать их промеж хрипов и придушенных еще в горле капризных постанываний, потому что внизу все горит, все, где шныряет Томас руками - твердое. Бесит все. Руки, которые путаются в мокрых волосах - им не за что ухватиться, мышцы все тупеют и немеют, прекращая толкать суставы, - пальцы коченеют прямо в темных, даже черных из-за влаги, локонах. Бесит то, как ломится куда-то сердце, будто пытается пробурить дыру сквозь ребра, мышцы, кожу, что угодно - ему тоже интересно поглядеть на то, как и что там делает Томас, не иначе. Бесит слой ткани между ним и чужим языком. Собственная неожиданная потребность думать, будто мозг и способность складывать факты и выводы по полочкам - манна небесная, поддержка и опора, единственное, что может противостоять любопытству, с каким изучали его тело. Ньют чувствует себя экспонатом, - ему кажется, что он не делает ничего. Это раздражает больше всего. Ньют пока не придумал, можно ли оправдаться тем фактом, что он только и способен на вмазывание комков пены от бритья в свежевымытые волосы, стойку, косящую под «почти смирно», и совсем уж страшную и жуткую пародию на нормальное дыхание, - больше его ни на что не хватает. Ему почти неловко от того, как руки парня сжимают его костлявые ноги, но раньше, чем он успевает впихать это себе на беспощадное разгрызание куда-то в мысли, тот двигает ладони и захватывает пальцами резинку белья, чтобы потянуть его вниз. Ньют все еще думает, что лучше бы он сожрал ту сигарету в самый первый день, чем предложил ее Томасу. Это селится на подкорке. Прячется между вдохами. Оседает мутным пятном на сердце. Дрожит между уже бледными следами от чужих пальцев на его горле. В каждой оставленной ссадине. То, что Ньют не чувствовал тогда, то, что он осознает сейчас и то, от чего он не избавиться никогда. То, что он будет пытаться запить, выкурить, выбить, переехать. От чего он попытается избавиться. — О, боже… Он закрывает рот ладонью, прикусывает пальцы, но все равно громко и надрывно, перебивая все к чертовой матери выдохом, - стонет, толкаясь бедрами вперед. Надо. Ньют не знает, куда деться. С чего все началось. Что он глушит, но не убивает. То, что он силится разглядеть хоть что-нибудь лишнее на дне чужих глаз. Ньют не знает, есть там это или нет. Он не хочет знать. За все приходится платить в конечном итоге. Оно не горчит, к счастью. Но ударяет по попыткам не быть беззащитным. — Томми… Ньют не знает, но Томас замечает это все. Но думает, что ему кажется. Даже, может, надеется. Так оно и остается. Они оставляют это так.