Зависимый

...i need you to need me so we're bound to linger on we drink the fatal drop then love until we bleed then fall apart in parts... until we bleed - kleerup feat. lykke li

Аризона на день или два отпускает убийственно-беспросветную духоту, и вина в том кучи факторов, о которых лениво трещит ведущая прогноза погоды, качаясь из стороны в сторону, как заевший маятник, - она швыряет из одного угла экрана в другой все свое аккуратное тело и милое личико, тыкая пальцем на названия штатов и городов, незатейливо подугадывая моменты, когда сводило какой-то отдел мозга, отвечающий за то, чтобы переваривать и преобразовывать в череду вспышек между нервными окончаниями один такой мощный таймлайн настоящего. Можно увидеть по движениям губ, какую букву она произносит, но Томасу - до лампочки, его мало волнует существование каких бы то ни было природных явлений вроде торнадо, ветров, высушивающих кожу до пламенной корки - это все дрянь, мазня из слов и нарисованных пиксельных солнц и завитушек, рассыпанных в контуре штата. За пару часов до того, как температура отступает от тех отметок, при которых дóлжно и не стыдно уже и асфальту плавиться, все рекорды слетают к чертовой матери, превращая терпение подобных американских горок по просторам высших отметок термометра в бессмысленное и долгое, едва ли изящное вымирание. От жары тонус вен падет, кислород тормозит в протоках и не доползает до жизненно важных органов в нужном количестве, что превращает мозги, мышцы и кости в одну грубую, рыхлую кашу, но когда солнце сбавляет обороты по выжиганию населению юга США, вся эта веселая компания симптомов теплового удара внаглую остается, по крайней мере, у Томаса. К ним добавляется до кучи всякого мусора, который залегает каким-то остатком химических реакций, кристаллами впивается в самое мясо, застревает между пальцами, налегает вторым слоем слизистой оболочки на внутреннюю часть носовой перегородки, чтобы за каждый выжранный литр воздуха было заплачено сполна. Чтобы между любым из атомов компонентов кислорода протиснулась едкая нотка чужого запаха - Томасу мерзко, потому что до слезливостей жадно и размазано. Он теряет границы, в упор не воспринимает любые абсциссы и ординаты, - пространства в его видении в данный момент нет. Не существует ничего, кроме спертого воздуха, душного и бурлящего, как пустынные ветра, - да по барабану, - в нормальных условиях оно все не должно иметь вкуса и запаха, но на деле миллиметровые слои углекислого газа между ними - все на языке, как Ньют. Лето Томаса остается аномально жарким. Липким. Бесстыже громким, когда парень прилипает к его телу и стирает кожу колен до розоватых пятен от трения об клетчатый плед, заброшенный на спинку дивана, - пальцы зарываются в него, ногти неаккуратно цепляются за выглянувшую из-под покрывала ткань обивки. Ньют щекой прижимается к чужому мокрому лбу и смотрит в окно на кухне как-то отстраненно, пьяно, вскользь. Он все еще двигается, приподнимается, пытается опереться на левый локоть, но сползает вместе с пледом вниз, как-то рвано и капризно хнычет, - до Томаса долетает, как из-за трех дверей, он едва что ловит из сказанного, потому что уже ничего не соображает, - что-то, что вроде как, является здравым разумом, сейчас всем телом воспринимается, как главный бич человеческой природы, ну прямо ярое проклятие для рези в клыках и желания надавить на чужие плечи до хруста, - это все как-то еще держится черт знает на каких китах, эдаких щепотках от остатки вменяемости Томаса. У него давление пляшет синусоидами исключительно из-за того, что он пытается думать. Не цепляйся хоть за что-нибудь - умер бы молча и не рыпаясь. Это то, что просится на язык, то, что гордой чечеткой отбивает сердце под ребрами, и что Томас удостаивает почетного места в галерее воспоминаний, - все в свое время, когда надо и не надо будет, свяжет с пыльной Аризоной, пустым домом, драным диваном и пледом, сбившемся у его широко раздвинутых ног. И вся дикая кипящая, пузырями по мозгам уже идущая мешанина мыслей пулями носится вокруг одного только факта, что они безбожно опаздывают, - Ньют вместо того, чтобы сидеть за столом и покуривать в память о старом замызганном доме, драматично вышвыривая из себя одно серое облако за другим, совсем уже не живописно краснеет, - около минуты не стонет, а блядски скулит, и Томас катастрофически не знает, что с этим делать и куда деваться, - справляться с тем, чтобы переводить это на язык «все хорошо» уже не получается, выходит все хуже, чем с принятием этого «я сейчас все» и «это конец», «Томас, конец. Конец, конец» из-под ребер, - плавленными сгустками вместо главного мыслительного органа Томас делает баснословный вывод о том, что он, впрочем, готов сдохнуть под Ньютом. Вполне готов, - делает выводы с того, что его жарит не хриплым таким и выброшенным в никуда «Томми», а тяжело выдавленным из себя низким «Томас» за ухо, - это край, тут он готов ставить точку, роспись, косую закорючку - все барахло. Все хлам, потому что Ньют что-то говорит. Все нормально? Он, нет, правда, наворачивает слово за словом. Качается так, вправо-влево, - я хочу на машине - будто повторяет движения ведущей с экрана, он сверкает весь от влаги, все одно - после душа или секса, - на капоте? Как тебе? - Томас, наверное, конченый, он слышит в этом спокойствие, ну или Ньют от него поднахватал слабоумия, - вменяемость он из себя выжимает стабильно, говорит буднично и гладенько, складывая линию за линией из бурчания, - кстати, нужно открыть сурок, чтобы проветрить салон, - не хватает плевать на пальцы и листать газеты, куда уж повседневнее, если бы не хныканье куда-то поперек. - я хочу… - он сцепляет пальцы за чужим затылком, но вяленько, и ладошки потрясываются, будто ему пару часов до гроба. - …твою клетчатую рубашку. Я заберу твою рубашку? Ньюту неожиданно есть, о чем поговорить - это сбивает, оглушает, и все - месиво, какие-то кислотные остатки бляшками под кожу - Томас? - красные пятна, оставшиеся на шее от чужого любопытства и преднамеренной нерасчетливости с агрессивностью, выкручивают на максимум чувствительность нервных окончаний в ту секунду, когда ладонь Ньюта лениво соскальзывает со спинки дивана и пальцы пробегаются по свежим отметинам. Ньют - не собственник. Ему просто шлепнуло в голову. Томас - не фанат. Просто это именно то, на что он хочет, чтобы Ньют смотрел. Чтобы он видел это за краями застегнутой олимпийки, чтобы видел с закрытыми глазами. С Томасом рядом или без него. Чтобы видел это в зеркале на собственных губах. Что бы такое желание не значило. Ньют бурчит в кожу напротив свою дурость, и это предпочтительнее пропускать мимо ушей, уважая чужое предпочтение таким образом перебивать попытки переварить собственную громкость - вспышками, Томас не слушается себя - в спешке забирает все слова подчистую. Упираясь в чужой лоб собственным, слизывает начало предложений с губ напротив, середину смазывает в череду из влажных и скользких движений, в стон превращает конец. Томас неосознанно сравнивает это с галлюциногенами, таблетками и порошками, но единственное, до чего удается доползти - какой из способов сдохнуть гуманнее. Он закидывает это на пыльную полку вопросов, заданных для того, чтобы никогда не искать на них ответы, ему ладно и грамотно - он считывает хорошо и почти сразу, когда Ньют поперек длинного и мычащего выдает что-то короткое и болезненное, до него доходит все как-то вразвалочку, корявенько и жутко, но когда тот прикусывает костяшки пальцев и открывает глаза, мутно сверкая каким-то почти ребяческим испугом, - Томас жалеет о каждом дне, что провел по-другому. Может, сигаретку хочешь? Ньюту не хватает смелости, чтобы заткнуться, но чтобы смотреть Томасу в глаза в такой момент - всегда пожалуйста, этого дерьма навалом. Он закрывает рот ладонью и кривит брови отдачей от судорог по всему телу, но взгляда не отрывает. Томас не знает, на что вбахать энергию душевную - запоминание этой секунды для дальнейшего анализа или попытки переварить его прямо сейчас. Его не хватает толком ни на то, ни на другое, он паникует, потому что концентрируется, и его такое катастрофически большое «ничего» не меняется, - он зазря ищет что-то в чужой дрожи. Он перекрывает все, размахивая одним таким «зачем», но Ньют весь как сплошной дебильный ответ в рифму, в нем куча «затем» и «потому» - Рожа у тебя бледная-бледная. Еще раз потянешься сюда - в нем нет этих «скажи», никаких «пожалуйста» и «я хочу знать». В нем есть все остальное, что только душа пожелает, но если Томас - пустыня, то Ньют - точно откинешься. ветер. Томасу не становится легче. Одна вселенная знает, сколько пришлось с него поиметь. Так плюет под ноги фортуна, так работает рок, по инерции от этого летят бумеранги. Ньют - закрытый сектор площадки. Он дорого стоит. Томас зеркалит страх, жарящий по полной программе из чужих глаз в открытую - смотри, я открыт до костей, смотри, ребра, смотри, сердце, трогай, Томас, трогай меня. Он хочет убрать его с себя, пытается, нет, правда, пытается, чтобы не запачкать, а Ньют хватает его за подбородок, проводит по нижней губе подушечкой большого пальца навскидку, наискось, - до линии челюсти. Томасу душно. И голос у него - рваный. Всхлип в начале, и тихое «Ньют» после, - сплошное мясо, фейерверк из выдохов и стонов. Кто тебе дал право так поступать со мной? Ему страшно, потому что если его желания начинают исполняться с конца, задом-наперед, то он - не жилец. Томас лепит пластыри на трещины, Ньют не лучше, ибо когда прорываются плотины - дело одно, другое, когда вскрываешь вены и просыпаешься. Ньют все херит - с верхнего кирпича до слоя неубиваемого цемента. Не вписывается. Он - одно большое «да». да чтоб Он - то. Хорошо. Правильно. ты Томас? сдох. Едва ли. Ньют сидит за столом, - один локоть упирается в край, парень держит сигарету в полной боеготовности, но та лишь молча разваливается в черно-белые сухие хлопья в нескольких сантиметрах от пепельницы. Томас, подперев голову руками, развлекается тем, что покачивается вправо-влево, зарываясь пальцами в влажные волосы, он выглядит таким сонным и размазанным, будто не спал добрую тысячу лет или столько же провалялся в коме, взгляд его как-то совсем туго концентрируется на контрасте, цветах или деталях, все - боке. Приторно-убогий фильтр и кислая дымка полупрозрачным слоем - Томасу сладко и расплывчато, он удосуживает Ньюта короткими взглядами, пока мотает своей головушкой, - немного ниже наклонится, и стол носом подметет. И все - будто раскадровка. Ньют смотрит в ответ секунду, он падает в черный экран, он появляется снова и откидывается на спинку стула, неожиданно никак справляясь с тем, чтобы цивилизованно стряхнуть пепел. Томас знает, на что рассчитано, но все равно смотрит. «Потому что смотри». Обводит взглядом тщательно и каплю маразматично. «Потому что смотри, к чему приводит наше это все». Потому что ему пусто и приторно. От Ньюта - абсолютно неотдираемо. К нему - намертво, от него - немыслимо. Он не вытрясывает все лишнее из башки, но такими тяжелыми пластами укладывается поверх, что не видно ни зги - Томасу нормально. Ему в кайф дуреть по-хорошему, ведь Ньют - не наркотики, не очередной шанс сдохнуть, он не таблетка под язык и не порошок в слизистую. Ньют - это просто Ньют. По-своему убийственный и непростительный. Не хватает мягкого шарканья когтей по полу - Хорхе, когда укатил ранним утром за горизонт, обеспечил Филиппа собственной компанией, более вменяемой и расположенной к разговору, чем Томас и его сваренные вкрутую мозги на пару с сердцем, глухо бьющимся в неровном и болезненном ритме, - тандем их вяло, но стабильно держит измотанный организм в сознании. Время куда-то девается, они почти поровну делят его жалкие, единственно доступные куски между собой, остальное почти равнодушно оставляя на то, чтобы привести себя и гостиную в порядок. Приходится убить добрых пятнадцать минут, чтобы наугад распихать вещей по сумкам. Смотреть друг на друга туговато, с осознанным и целенаправленным вообще паршиво выходит, - они сталкиваются в дверях, ударяются плечами, наступают друг другу на ноги. Ньют спотыкается об порог спальни дважды, и Томас давиться остатками воды из бутылки, притащенной в комнату прошлым вечером, - тот краснеет так, как не краснел, сидя на чужих коленках. Неловко переваливается и пытается куда-нибудь незатейливо так затолкать тот очевидный факт, что он в паре секунд от того, чтобы не начать рассматривать каждую выгоревшую линию на постере над самой тумбочкой - солнце жарит его большую часть дня, превращая цвета в их собственные бледные копии. Он зависает там на момент, неловко покачивая сумку в руках, пялится достаточно долго, чтобы самому заподозрить это, после чего вываливается из комнаты, вяло перебирая своими длиннющими конечностями. Томас заканчивает забивать старый металлический портсигар Хорхе, изящный благодаря неизменному блеску и полусодранной наклейке с Микки Маусом, дешевыми сигаретками, собранными по всем полупустым пачкам, что удалось нарыть в доме во время уборки, он стоит, уперевшись в стол, и провожает Ньюта удивленным взглядом. Они не переговариваются. Вообще. Ньют, шаркая ногами через весь двор и поднимая нещадное количество пыли для банального отвлечения самого себя, добирается до сурка, который предварительно был выкачен за ограду и припаркован у самой дороги. Парень забрасывает сумки в багажник, туда же отправляются несколько литров воды, дополняющих те бутылки, что валялись в салоне. Пока он неловко поглаживает руль, ощущая его отрешенную и неприветливую жесткость, Томас закрывает дверь в дом, неприлично долго и тупо возясь с замком, будто бездумно ковыряясь в замочной скважине, отпирая и запирая вход, похожим образом расправляется с решетчатой дверью ограды, после чего кладет ключ от участка за камень, а запаску от самой халупы, найденную в прикроватной тумбочке Хорхе под кучей мусора и газет с просрочкой на добрые десятки лет, запускает в карман. Вечер довольно быстро сжирает не успевшую распоясаться за день жару, выдыхая в пустыню некую пародию на прохладный ветерок, которая только прохаживается по распаленным бокам сурка, даже не добираясь до вспотевших ладоней Ньюта - машина закрыта наглухо. Парень чувствует почти болезненное жжение в висках от желания повернуть голову, чтобы в очередной раз обвести взглядом силуэт Томаса, усевшегося в пассажирское сиденье и удивительно непривычно в нем смотревшегося, - весь такой крайне спокойный он выглядит не так ровно и безразлично, как та обдолбанная куча, что обслюнявила сиденье в тот день, когда Ньют мчал сюда на всех порах, пытаясь понять, в какой момент начинать привыкать к мысли, что, быть может, ему придется пополнить свою биографию одним придурком, помершим у него поперек жизненного пути. Что-то подыхает там, на переднем сиденье, все еще жалобно глотает воздух, не в силах переварить его собственными легкими, в том дне. Это все еще продолжается где-то и когда-то. Ньюту почти дрелью в край брови желание глянуть хотя бы краем глаза, но он так и не решается. Он впитывает все, как губка, потому что жрать в этом салоне, откровенно говоря, кроме душного воздуха и чужого напряжения больше нечего, а все это на вкус, как гвозди в глотку - Ньюту тошно и ржаво, он перекладывает это все в пространство собственных мыслей, складывает жуткие поначалу башенки и мостики, удивляясь, как грамотно и просто все схлопывается в фразы и целые предложения, пускай не такие обширные и вменяемые. Они не годятся, чтобы просто взять и вывалить все на стол рубашками вниз, но по ним хорошо, гладко проезжаться снова и снова, обводя языком на небе каждую косую букву. Ньют по третьему кругу ляпает одно и то же, ему уже терпимо и почти дышится. Он открывает рот, чтобы сказать хоть что-нибудь. Томас додумывается встрять раньше. Ерзает на месте, кашляет, не давая даже вдохнуть поперек его назойливого шебуршания. Он тянется к рюкзаку, заброшенному на заднее сиденье. Молния дернулась в сторону, заев на середине пути из-за песка, забившегося в зубчики, Томас зарылся в кучу того, что он напихал буквально «под руку», чтобы не болталось по багажнику вне зоны доступа во время дороги. Ньют сначала не может понять, какого черта ему пихнули прямо в руки, он отдирает влажные ладони от руля и сжимает жесткую ткань пальцами. В глаза бросаются темно-серые полосы, и, расправив переданную ему вещь, Ньют узнает ее. Так, по виду - сначала. Потом - по запаху. Томас отворачивается к окну, когда парень на водительском сиденье, ни секунды не мешкая и путаясь в рукавах, натягивает на себя черную клетчатую рубашку, прежде чем завести автомобиль. Сурок дернулся с места, набирая скорость и постепенно отдаляясь от одинокой хибарки в окружении мрачного забора, - силуэт ее тонул в небе, постепенно затягивающимся вечерней дымкой. Дом проводил автомобиль, бледным пятном на окнах отразив скользнувший в сторону свет от фар. Тот влепился неровным сгустком на хилую, неряшливую кучу кактусов, столпившуюся около дороги, после чего раскинулся полосой по асфальту. Через несколько минут он мигнул, проскакивая между громадными каменными пластами, и смазался за одним из них. Аризона медленно, но верно укрывалась тенью.