***
В доме царила необычная тишина. Ни привычного в предобеденный час бряцанья посуды с кухни, ни возни в столовой. «Странно», — подумал он, вымыл руки, умылся и тщательно причесался. В зеркале он заметил в вольно расстёгнутом вороте рубашки свежий след страстного поцелуя у основания шеи, оставленный Петром Степановичем в момент пика наслаждения. Он невольно улыбнулся, проводя по нему ладонью, сладкие мурашки пробежали по позвоночнику… Ставрогин тряхнул головой, прогоняя наваждение, наглухо застегнул рубашку и отправился наверх к Дарье Павловне. Роженица лежала в постели чуть бледная, но с чудесной умиротворённой улыбкой. Младенец спал подле в колыбели, придвинутой к самой кровати. Карлотта перебирала какие-то детские вещи, раскладывая их в верхнем ящике комода, тихо напевая. — Здравствуй, Даша! — Ставрогин поцеловал жену в щёку, видя как зажигаются её глаза от этой простой ласки, заглянул в колыбель. Младенец во сне причмокивал губами, вкушая даже там единственное пока изведанное счастье. — Здравствуй, Николенька! — отозвалась Даша, — Карлотта, — продолжила она по-немецки, — Николай Всеволодович голоден, накрой ему, будь любезна. — Не спеши, Карлотта, — остановил служанку Ставрогин, — у меня есть новость, которая заинтересует вас обеих. Сегодня на прогулке я встретил Верховенского. Пётр Степанович шёл к нам с визитом, но понял, что день сегодня… — Ставрогин усмехнулся, — Что лучше не сегодня! Дарья Павловна резко поднялась с подушек, кровь бросилась ей в лицо, а Карлотта всплеснула руками, отчего ворох белоснежного кружевного белья разлетелся по полу. — Я вижу вы обе безумно рады, — с расстановкой произнёс Ставрогин. — Я… Я просто не ожидала, — пробормотала Даша, — Он не писал мне, что приедет! И её лицо покраснело ещё сильней. — А что же, должен был? — усмехнулся Николай Всеволодович, — Он обо всём вам писал? И давно? — Вы не так меня поняли, — залепетала Дарья Павловна, — мы действительно состояли в переписке с момента вашего… Отъезда из Скворечников. Только… — Что ж только? Забыли сообщить об этом мне? — гневно спросил Ставрогин, — О чём вы переписывались?! — О сущих пустяках, — Даша взяла свой привычный тон, спокойный и независимый, опускаясь на подушки, — он почти не писал о себе, но это и понятно. Больше спрашивал о вашем самочувствии и о нашей жизни вместе. — И что же вы отвечали? — Да всё как было, я не привыкла лгать, — чуть сощурив глаза отвечала Даша. — О вашей беременности ему, стало быть, было известно? — продолжал неумолимый допрос Николай Всеволодович. — Нет, — тихо отозвалась Даша. — А о том, что мы обвенчались семь месяцев тому назад? — Нет… — Что ж так? Забавная искренность! — Но он не спрашивал! — как последний аргумент яростно прошептала она. — Чудесно! Бросьте собирать эти тряпки, Карлотта! Я безумно голоден. Ступайте накрывать на стол. Стоя на крыльце, Николай Всеволодович с неудовольствием поглядывал на то, как дрожит папироса в его длинных пальцах. Он слишком привык к покою и неожиданная встряска подействовала на него нервически. Более всего его раздражал именно эффект, произведённый событиями, нежели сам факт их существования. «Злобное сердце, не бейся!» — прошептал он, швыряя окурок и направляясь в дом. В гостиной он извлёк из секретера бутылку коньяка и рюмку. Карлотта, сколько бы ей не говорили, никогда не подавала к столу алкоголь, а Ставрогину он был в этот момент необходим. В нём творилось нечто страшное. Он боялся сломать что-нибудь или поджечь. Может быть что-нибудь в самом себе. В столовой было тихо и светло. Блестело серебро приборов и белоснежный фарфор. Занавески на окне бесшумно колыхал летний ветер. «Отчего так паршиво?» — подумал Николай Всеволодович, наполняя рюмку. Он поднял крышку супницы, и аромат неожиданно отбросил его мысли на пару лет назад.***
Был поздний осенний вечер. Николай Всеволодович о чём-то размышлял, а Дарья Павлова вышивала, низко склонившись над пяльцами. Ярко пылал камин. — Чем это вы так увлечены который вечер? — как всегда неожиданно спросил Ставрогин. — Да вот, полотенце вышиваю батюшке из N*** — отозвалась Шатова. — Неужто думаете этим грешное наше сожительство отмолить? — В любви греха нет. В моей нет, — ответила Дарья Павловна и закусила губу. Непрошенное сорвалось само, и теперь она со страхом глядела на ухмылку Ставрогина. Того давно начала раздражать вечная дипломатичность этой добровольной няньки, её боязнь лишний раз сказать при нём не то или не угодить, вечное отношение сиделки к больному, хотя они с первого дня начали жить как муж и жена. Что ж, и Ставрогин выказывал себя всё это время отличным дипломатом и человеком, не утратившим приличных манер, но долго копившееся раздражение не могло не искать повода вырваться наружу и теперь закипело в нём с неукротимой силой лавины, готовой смести шаткую иллюзию мирного сосуществования. — Покажите! — бросил он резко. — Что? — не поняла Дарья Павловна. — Что вы там батюшке вышиваете, покажите, — с злой усмешкой пояснил Ставрогин. — Не стоит, — отчего-то смутилась Даша, — не закончено, да и вряд ли вам понравится… Народные мотивы… — Бросьте! Жеманство вам ни к лицу! Да и я не изнеженный барчонок! — Я… Хорошо. Смотрите, — Шатова дрожащими пальцами достала работу из пялец и расправила полотенце на коленях. На изумрудном фоне два огненно-красных петуха стояли друг против друга, распахнув свои крошечные клювики, словно стараясь перекричать один другого, доказать своё первенство и превосходство. Что в этот миг произошло с Николаем Всеволодовичем, отчего его вдруг обуяла такая чёрная злоба при виде этой вполне традиционной картинки, он и сам не мог бы сказать ни тогда, ни впоследствии. С побелевшими губами он поднялся из кресла и, указывая на рукоделие, прошептал гневно: — Сожгите это! Немедленно! — Нет! — Даша в испуге прижала работу к груди, отчего не вынутая иголка больно уколола её, — Ай! Что с вами? Не надо! Но Ставрогин уже возвышался над ней, безжалостно вытягивая из её пальцев злосчастное полотенце. Его искажённое лицо никто бы не решился назвать в ту минуту красивым. Словно кто-то другой, омерзительный и беспощадный, проступил сквозь ледяную маску безразличия, и этот кто-то был страшен. Поэтому Дарья Павловна отпустила свой незавершённый подарок и закрыла лицо руками. Ткань вспыхнула мгновенно, бросая яркие всполохи на перекошенное злобой лицо Ставрогина. Дарья Павловна следила сквозь пальцы, как оно разглаживается, как крепко сжатые губы складываются в сардоническую усмешку. Едкий чёрный дым горящей материи лишь чуть-чуть проникал в комнату, большей частью поднимаясь в дымоход. — Ну вот и всё, — сказал Николай Всеволодович спустя минуту, подходя к Даше, — Не так уж и страшно, правда? Шатова молчала, прижав сложенные как для молитвы руки к губам. Глаза её были полны слёз, а в глазах Ставрогина словно продолжало поблёскивать пламя. Ему вдруг бросилось алое пятнышко на её светлой блузе, след от укола иглой. — Не нужно было противиться, друг мой, — приторно ласково проговорил он, — не стоит мне сопротивляться. Я ведь всегда получаю желаемое, не важно какой ценой! — и он властно протянул ей руку. В ту ночь безумие, притаившееся в глубине души Ставрогина на целых полгода, показало себя во всём своём безобразии. Оно толкнуло его на действия, если и не жестокие в прямом смысле этого слова, то однозначно постыдные и едва ли приемлемые для нормального человека. Идя на поводу своего необузданного сладострастья, он впервые обращался с Дашей, как с вещью, нужной лишь для ублажения его желаний. То уважение, что всегда присутствовало в их отношениях испарилось, словно его и не бывало. Звериное начало вырвалось из клетки морали и растерзало нежность и хрупкий идеал, созданный дашиным воображением. Лишь под утро он позволил ей уснуть, а сам, мучимый непонятной тревогой и подступающим стыдом, так и не сомкнул век. Тусклое октябрьское солнце осветило развороченную постель и бледное лицо Дарьи Павловны в облаке спутанных волос, заострившиеся скулы, потрескавшиеся губы, худые плечи и тонкие ключицы, покрытые отметинами его страсти… Волна жалости и какого-то смутного и до боли знакомого чувства пробежала холодком по позвоночнику Ставрогина, пока он разглядывал измученную любовницу. Он натянул одеяло ей до подбородка и, прихватив одежду, неслышно вышел из спальни. Ощущение непоправимой ошибки пришло с дымом первой папиросы, закуренной на крыльце. Николай Всеволодович по натуре своей был человеком очень совестливым, хотя не признавался в этом даже самому себе. Обладая железной волей, он был убеждён, что всецело властвует над своими чувствами, тогда как на самом деле всего лишь умел не думать об отдельных событиях, избавляясь от досадных воспоминаний посредством смены мест и окружения. Но сейчас дело обстояло так, что избежать встреч с Дарьей Павловной было совершенно невозможно, а о смене места жительства не могло быть и речи. Значит придётся делать нечто совершенно непривычное и явно неприятное, — решать созданную проблему. В том, почему Николай Всеволодович был так уверен в её существовании, стоило винить его завышенные требования к себе и окружающим. Маленький Коля был худощав и болезненно чувствителен. Его воспитатель, Степан Трофимович, только разжигал в нём жажду справедливости, внося хаос в мятежную душу. Перфекционист до кончиков ногтей, Николай Всеволодович, делил мир лишь на чёрное и белое, постигая день за днём, что чёрного в мире однозначно больше. Когда же он разглядел червоточину в самом себе, то безоговорочно признал злом себя… И не стал бороться. Ведь белый есть белый, а чёрный есть чёрный… И ничего с этим не сделать. Отказ от общепринятой морали стал лишь следующим шагом — последовательным. Теперь убийство и растление оставались злом, только Ставрогин возомнил себя воплощением этого зла. Обаяние его, свобода туманили ум почище шампанского, толкая на новые преступления. Утратив однажды веру в справедливость, Николенька потерял себя. Глядя на мир глазами беспринципного с виду человека, в душе он носил ту хрупкость и целомудрие, что были отпущены ему богом. Отдавшись тьме, он не научился различать оттенки, а просто считал любой неблаговидный поступок свой проявлением этой тьмы и зла. Отрекался от них, играя с памятью и ложью, но не мог побороть пристрастия к ослепительно белому сияющему свету. А в то осеннее утро он просто молча сидел на крыльце, кидая одну папиросу за другой на пожелтевшую траву. Был так тих, что Карлотта не заметила его, отправляясь за водой, а возвращаясь, посмотрела строго и серьёзно. — Кофе? — спросила она. — Нет, благодарю вас, — отозвался Николай Всеволодович, — не нужно. Карлотта, прихрамывая, поднялась в дом и загремела там разнообразной утварью. Ставрогин скрестил пальцы, глядя на жёлтый лист на крыльце. Время словно проходило сквозь него. Он застыл и, кажется, впал в какую-то полудрёму, когда скрипнула дверь, и Карлотта спросила: — Завтракать будете? — Нет… — рассеянно ответил Ставрогин, — А Дарья Павловна уже поднялась? — Нет, ещё нет! — очень зло отозвалась Карлотта. Привычка думать обо всём и ни о чём одновременно медленно перерастала в болезнь. Но тогда краска ударила в лицо Николаю Всеволодовичу. — Что я наделал? — прошептал он, прикрывая глаза рукой, когда служанка вновь хлопнула дверью. Ближе к полудню он услышал шаги Даши, то, как она разговаривает на немецком с Карлоттой, её смех… Его словно обожгло и отключило на несколько десятков минут, вероятно поэтому он не услышал ни шагов, ни скрипа двери. — Идёмте обедать, — вполне буднично произнесла Дарья Павловна, а Ставрогин замер, разглядывая бледный синяк на её скуле, — Вы ведь и не завтракали даже… — Даша! Даша! Да как я мог? Что я натворил?! — А что вы натворили? — морщинки сдерживаемого смеха лишь украсили её лицо, — Что такого ужасного вы сделали, Николенька? Ничто не изменилось. Ветер дул, шумел подлесок под холмом, блеяли овцы соседа… — Даша… Ты не злишься на меня? — Нет. Нисколько. А разве должна? — Я думал… — Вы чересчур много думаете. Идёмте обедать. Здесь холодно, и вы наверняка продрогли. Что произошло в тот день со Ставрогиным, он не смог бы объяснить, как и то, что предшествовало этому. Безграничная любовь в её серых глазах стёрла неожиданно все границы, стёрла тоску, уничтожила грусть и внезапно излечила безумие… На время. — Да, Даша, идём обедать! — весело отозвался Николай Всеволодович, поднимаясь из кресла и прижимая её к себе. — Да, — шепнула она в губы. — Я люблю вас, вы знаете? — Да, но не так, как я вас… А впрочем, это не… — поцелуй Ставрогина прервал коротенькую речь. — Идём обедать, — ухмыльнулся он, отстраняясь. — Да… Да, простите Николенька! Я… Ноги подкашиваются… — Я люблю вас, — властно и строго повторил Ставрогин, — вы моя! — Да, ваша, твоя! Головокружение было слишком сильным, чтобы разгадать ложь. Впрочем, Ставрогин не лгал тогда, прижимая к груди Дарью Павловну, целуя её глаза и губы, гладя волосы и щёки. По крайней мере думал, что не лгал.***
Плач ребёнка со второго этажа вывел Николая Всеволодовича из задумчивости. Он, наконец, наполнил свою тарелку супом и с неприязнью отметил, что тот давно успел остыть. Думать о том, что с возвращением Верховенского, вернулись и все прежние проблемы совершенно не хотелось. Как и о том, какие новые оно принесёт. Вечером того дня Ставрогин впервые ложился спать в другой спальне. Сквозь открытое окно вливался летний ветер, несущий запах свежескошенной травы, но даже он не мог перебить затхлости, царящей в комнате, где годами никто не жил. Это ли, плач ли ребёнка или ожидание завтрашней встречи так и не позволило Николаю Всеволодовичу выспаться. Однако на завтра Верховенский так и не пришёл. Ни к обеду, ни к ужину.