***
Верховенский провёл последние сутки в ещё большей истерии. Конечно, он предполагал, что Nikolas не устоит перед соблазном вновь предаться содомии, но не ожидал, что это будет так… На столь жаркий приём он не рассчитывал. Весь вечер Пётр Степанович расхаживал по гостиничному номеру, вспоминая горячечные объятья, припоминая каждый жест, каждое слово Ставрогина, тщетно пытаясь найти им объяснение… Когда он, наконец, лёг, его уже лихорадило. Озноб сменялся жаром. Он хорошо знал эти приступы. Проворочавшись всю ночь то скидывая, то натягивая одеяло, под утро он заснул, а проснувшись, с трудом смог позвать на помощь. Доктор Вернер — давний товарищ и соратник Петра Степановича, уже несколько лет скрывался в Швейцарии. От него Верховенский знал и о браке Ставрогина, и о беременности Дарьи Павловны. — Ничего не понимаю, — сказал Вернер. — Я осматривал вас вчера. Всё было не так уж плохо. Вы виделись со Ставрогиным? — Да. И… Да, — Верховенский прикрыл глаза. Вернер был единственным, кому Пётр Степанович доверял. Он никогда не говорил об отношениях с Николаем Всеволодовичем прямо, но старик-доктор всё понимал. — Боже! Какой вы идиот! — воскликнул он, а потом прикрыл лицо рукой. — Мне ли? Мне ли об этом говорить? Вы хотя бы спасли своего друга, а я не смог… Верховенский знал о ком говорит Вернер. Григорий Александрович П. давно покинул этот бренный мир и теперь… Кто знает? Вероятно, Верховенский скоро узнает о том — ином мире. — Я сейчас приготовлю вам микстуру. Жар должен снизиться. Посижу пока рядом с вами, — сказал Вернер, возвращаясь в реальность от приступа кашля Верховенского. — Да, пожалуйста, — хрипло вымолвил тот. — Когда мне так плохо, я не могу оставаться один. Иначе приходят они. — Галлюцинации? — Бесы. Вернер не смеялся. Он внимательно всмотрелся в лицо своего ни во что не верившего пациента. — Пейте микстуру. Я добавил немного морфина. Вы скоро уснёте и жар должен вас отпустить. И чай, пейте больше чая. Вернеру было отнюдь не смешно. После теракта в Киеве его и самого преследовали не менее странные видения. Что же творится с Верховенским, который чёрт знает что успел совершить за годы в борьбе за дело революции? Вернер прежде не подозревал, что у Петра Степановича тоже есть совесть. — Спите, голубчик, спите. Я навещу вас завтра днём. И сам заварю вам чай. «Мы все больны, — думал он, сжимая горячие пальцы Верховенского. — Почему идея счастья для всех приносит столько боли? Почему личного счастья нам не дано?» Когда Пётр Степанович уснул, Вернер отпустил его руку и невольно вытер её об одеяло. Затем спустился вниз и распорядился насчёт чая для больного. «Бедный мальчик, — потёр он лоб, выходя из гостиницы. — Бедный мальчик!» «Бедный мальчик» проснулся лишь через три часа. Обнаружил рядом кружку ароматного чая и выпил её, а затем вновь провалился в дрёму. Это состояние полусна было отвратительно. Смешение снов, где его преследовал лишь один человек, и лихорадочной реальности, было ужасно. «Ставрогин, Ставрогин, Ставрогин», — хлестало по измученным мозгам. Каждый час ему приносили новую чашку чая, и, заслышав в девятом часу вечера скрип половиц в коридоре и вежливый стук в дверь, Пётр Степанович крикнул: — Идите к чёрту! — Простите?.. — переспросил голос Ставрогина, и сам он приоткрыл дверь. — Вы? — не поверил своим глазам Верховенский. — Вы?.. — А вы удивлены? — Николай Всеволодович вошёл и запер за собой дверь. — Я ждал вас и сердился. Но теперь вижу, что вы больны. Это печально. Я думал… Не важно! — Не так уж сильно, — отозвался Пётр Степанович, игнорируя последние бессвязные фразы посетителя. — Озноб не отпускает, а жар и кашель почти прошли. — Да, — протянул Ставрогин, — в этих деревенских гостиницах невозможно допроситься истопить печь летом. Ну ничего, я вам сейчас помогу. Он быстро разделся и скользнул под одеяло к Верховенскому, обнимая его со спины. — Сейчас вам станет тепло, — прошептал он, уткнувшись носом в светлый затылок, вдыхая такой знакомый запах помады, мыла и самую малость самого Верховенского. Тот слишком тщательно следил за собой, чтобы пахнуть чем-то. Только сейчас Ставрогин ощутил, как исхудало это молодое ещё и горячее тело. Он прижал его к себе сильней, чувствуя, как дрожь озноба проходит, но сам начиная дрожать от желания. — Я знаю, что это неправильно, — зашептал Ставрогин в самое ухо Верховенского, — но не могу устоять. Его руки заскользили по гладкой коже, забравшись под пижаму Петра Степановича, а тот полностью расслабился, отдаваясь единственно любимому им человеку.***
— Знаете, жар, кажется, полностью прошёл, — пробормотал Верховенский, уткнувшись в шею Ставрогина. — Да, вы теперь не горячее меня, — усмехнулся тот, поглаживая любовника по голове. — А значит, вы не только мой наркотик и яд, но и панацея. — Ты как всегда преувеличиваешь, Петруша! — рассмеялся Николай Всеволодович. — Просто физическая встряска и… Приступ прошёл.