***
Альпы. Высокие молчаливые горы. Сверкающий белый снег. Каменные постройки вдалеке. Мощные антиаппарационные заклятья. В прошлый раз, когда Дамблдор был здесь, добираться ему пришлось очень медленно и как можно незаметней. Пешком, то есть. В этот раз он просто заколдовал снег под ногами, и понёсся вперёд в маленьком холодном вихре. Однако чем ближе он приближался, тем больше странностей замечал. Союзники до этих мест ещё не дошли, да им и делать-то здесь было особо нечего, так что «Альпийской крепости» полагалось бы функционировать. Как и три года назад. Странно. Очень странно. «Альпийская крепость» строилась в качестве донжона, цитадели внутри цитадели. Обороняться здесь можно было долго... только, кажется, никто этого делать не собирался. Нет, кто-то здесь был. Охрана, например. Но и та – не превосходно выученные горнострелки, стрелявшие на любой шорох, а какие-то расхлябанного вида солдатики, даже не обратившие внимания на снежный смерчик. Из вспомогательных частей их набирали, что ли? Да и магия была... не новой. По-прежнему мощной, но чувствовалось, что чары не обновляли минимум месяца полтора и они начали выдыхаться. Дамблдор ожидал, что его заметят ещё пять минут назад, когда он только вошёл в зону действия – но было ли там вообще кому замечать? Непонятно всё это. Куда все делись? Всего две недели назад был страшный бой за остров Рюен – тамошняя база лишь немногим уступала укреплениям Нурменгарда. Но Рюен-то сдавать никто и не думал, дрались до последнего. Сам Дамблдор бился с пятёркой Контактёров: чародейки согнули его в дугу, и спасся он лишь благодаря вовремя подоспевшим Королевским ВВС. Их чудовищные «Гранд Слэмы» оставили от базы лишь груду развалин. Всего две недели назад. А теперь Нурменгард, главная твердыня Геллерта – и пуст? Зачем бы его потребовалось оставлять? Дамблдор поднялся на вершину гребня и остановился. Вокруг была снежная тишина. Ни рёва моторов, ни скрипа шагов, ни эсэсовцев из специальных батальонов. Хлипкие кордоны охраны остались где-то позади. Впереди были заколоченные крест-накрест двери складов, пустующие казармы, тронутые ржавчиной заборы с провисшей колючей проволокой... Чувствовалось, однако, что люди отсюда ушли недавно, не раньше, чем те самые две недели назад. И уходили они не в спешке, не впопыхах, а основательно, с пресловутой немецкой аккуратностью. «Альпийская крепость» была не заброшена, а именно что оставлена, отчасти даже законсервирована. Волшебник едва не споткнулся о погнутый столбик с табличкой. На табличке было написано «ACHTUNG MINEN», и он невольно задался вопросом, есть ли тут хоть одна мина. Есть, наверное. Эвакуация эвакуацией, но мины-то должны были остаться. Только вот куда эвакуироваться из места, куда союзные войска и так должны были дойти в последнюю очередь? В какой-то потайной анклав Геллерта? В секретные бункера? В иные миры, которыми так был одержим Вилигут? Ерунда. Не то чтобы совсем невозможно, но... нет, нет. Но тогда где все? Почему в «Альпийской крепости» нет ни души, за исключением чисто номинального гарнизона? Впрочем, может быть... Дамблдор поднял палочку вверх. – Гоменум ревелио! Поисковое заклинание раскатилось по округе, бесчисленно дробясь и отражаясь. Дамблдор видел солдат, в двух милях отсюда стоящих на своих постах, видел немногочисленные огоньки аур в казармах неподалёку, видел мрачную башню Нурменгарда, куда его магия так и не проникла. И ещё видел – не так чтобы близко, но и не очень далеко – скопление людей, людей не совсем обычных... но в чём заключалась эта необычность, понять он не смог. Поисковые заклинания – это ближе к аурологии, а та никогда не была его коньком. Дамблдор вновь призвал вихрь и направился к людям, прямо через минное поле. Он был почти уверен, что Гриндельвальда там не найдёт. Странное всё же чувство, подумал он. Герой, бросив вызов, во всеоружии пришёл сразиться с драконом – но дракона нет, и пещера его пуста. Беовульф встал против Гренделя, однако Грендель почему-то не явился на бой. Тесей обшарил Лабиринт и не нашёл там Минотавра. А люди – там, снаружи – ведь ждут его, ждут с победой или с поражением, но точно не с известием о том, что злодей удрал. Какой же ты герой тогда, если не победил злодея? И за что мы воевали-то? Впрочем, – меланхолично напомнил себе Дамблдор, – героем он быть особенно и не хотел. А удирать было совсем не в характере Геллерта. Затаиться – да, временно отступить – да, но бежать – нет. Будет битва, не может не быть, только вот когда и где... Здесь Дамблдор моргнул. Потом повторил это движение. Навстречу ему по хрусткому снегу бодро бежала девочка лет десяти-одиннадцати, босая и белокурая, в лёгком летнем платьице и коротких штанишках. Дамблдор озадаченно развеял вихрь. Он и сам был одет не очень по-зимнему. Но он мог себе позволить ходить в одном пальто и зимой, и осенью. А ребёнок, при минусовой температуре скачущий по снегу как по траве... ему вдруг вспомнились шведские сказки о детях, похищенных троллями. – Здравствуйте, – сказала белокурая девочка по-немецки, ничуть не удивлённая его необычному способу передвижения. – Я Эрика. А вы кто? – Что ты здесь делаешь, Эрика? – мягко спросил Дамблдор, присаживаясь на корточки. – Играю, – ответила Эрика, подозрительно глядя на него. – А вы кто? Дамблдор улыбнулся: – Меня зовут Альбус Дамблдор. И тогда Эрика выхватила откуда-то сзади коротенький ножик и всадила ему в глаз. Попыталась всадить. Трансфигурационные экраны мгновенно дематериализовали металл лезвия, и в руках девочки осталась лишь маленькая деревянная рукоять. Она швырнула её Дамблдору в голову, и тот чуть поморщился от боли. Магия не защищала от того, что не несло угрозы жизни и здоровью. – Я знаю, кто вы, – сказала девочка, и в голосе её была ненависть, какой не должно быть у детей. – Вы убийца, Дамблдор! Вы убили моих родителей и родителей моих друзей! – Что?.. – выдавил из себя волшебник. – Убийца!! – закричала она пронзительно и бросилась на него, цепкая и сильная как обезьяна. Дамблдору стоило немалого труда удержать её на расстоянии. – Да чтоб вы сдохли!! Вы и все такие как вы!.. – Эрика! – крикнул кто-то. – Хватит! Слева футах в пятидесяти от них стоял человек в костюме, поверх которого было накинуто пальто. Девочка тут же отцепилась от Дамблдора, но лицо её по-прежнему искажал гнев, а в глазах стояли слёзы. Человек широкими шагами приблизился и аккуратно обнял девочку за плечи. – Беги к остальным, Эрика. Собери их. Она побежала, не оглядываясь, и платье её развевалось на ветру. – Дамблдор из Англии, – с лёгкой брезгливостью произнёс человек. – Вы пришли. – Кто эта девочка? – спросил Дамблдор. – А вам это зачем знать? – уточнил человек. Голос у него был неприятный. – У неё довольно эмоциональная реакция на меня, и я положительно уверен, что раньше мы не встречались. – Зачем встречаться? Её мать погибла в Гамбурге, отец – на поле Восточного фронта. Она очень хорошо знает, кто вы есть, Дамблдор из Англии. – О, – только и сказал Дамблдор. – Меня зовут Отто Вильгельм Ран, – представился человек. – Я был первым, кто прошёл через машину доктора Хирта. В некотором смысле экспериментальная модель, слишком несовершенная по сравнению с серией. Нас таких было двое, я и Зиверс, и... вы ведь слышали, что случилось с ним? Бедняга недавно потерял свою магию... Они медленно шли по снегу вслед за девочкой. Дамблдор хмурился всё сильней. – Где Гриндельвальд? Отто Ран пропустил этот вопрос мимо ушей. – ...А я вот здесь, заведую этим детским домом. Очень хорошие дети, надо сказать. Идеальные во всех смыслах. Дамблдор смотрел на крышу приближающегося домика – это внутри него он заметил то необычное скопление аур – и пытался сообразить. Какой ещё детский дом? Кто на секретной военной базе вообще будет устраивать такое?.. Но постепенно в его голове начал брезжить свет догадки. – Это результат евгенической программы «Лебенсборна», – почти торжественно изрёк Отто Ран. – Их отцами были солдаты специальных батальонов, лишённые некачественных генов; матерями – идеально здоровые арийские девушки. Эти дети лучше своих сверстников во всех отношениях; они умнее, ловчее и сильнее. Лучшие из лучших. Гроссмейстер и доктор Хирт создали новый подвид человека, во всём превосходящий творение природы. Homo Superus, если хотите. – Зачем вы мне всё это говорите? – К сожалению, в войне нам это не помогло, – мрачно закончил Отто Ран, пропустив мимо ушей и этот вопрос. – Такие вложения в будущее окупаются очень не скоро. Мы пытались создавать сверхчеловека и сверхоружие, а надо было штамповать множество как можно более простых и дешёвых танков. Советы задавили нас числом, и ваши бомбардировки ухудшили дело. Зайдёте? Они стояли у двери двухэтажного дома, типа казармы, но поменьше и поаккуратнее. Корпус детского лагеря, где жили несколько десятков детей – самых необычных на всей планете. – Мне всё ещё нужен Гриндельвальд, – резко произнёс Дамблдор. – Поищите его в Нурменгарде, – пожал плечами Отто Ран и открыл дверь. – К сожалению, эвакуировать ещё и детей было невозможно. Дети остались здесь. Дамблдор, чуть поколебавшись, последовал за своим провожатым. Что-то подсказывало ему, что в Нурменгарде Геллерта он в любом случае не найдёт. Они шли по коридору, и идущий впереди эсэсовец продолжал: – Уникальный биологический эксперимент. Совершенные тела, совершенный разум. У вас и у всех подобных вам не хватило бы духу пойти на такое. Вы бы побоялись создавать тех, кто во всём превосходит вас. Вы боитесь наших экспериментов. – Нет. Мне они глубоко противны. – О чём я и говорю. Ваши антипатии – ничто по сравнению с благом всего человечества, Дамблдор из Англии, но вы слишком эгоистичны, чтобы это понять. А мы знали, что наши дети будут совершеннее нас, что будущее – за высшей расой, и мы всеми силами пытались его приблизить. К сожалению, наши усилия здесь и сейчас оказались бесплодны. Рейх умирает. Варварство не в первый раз одержало победу над цивилизацией, двигающей вперёд прогресс. – Хватит, – Дамблдор, поморщившись, потёр висок. – Ваш прогресс – это пытки, концлагеря и массовые убийства. Ваш прогресс – это бесчеловечный утилитаризм. – Вы так говорите лишь потому, что оказались по другую сторону фронта, – понимающе улыбнулся Отто Ран. – И концлагеря, и массовые убийства, и даже евгенику изобрели вы, англичане. Мы просто оказались хорошими учениками, разве что пошли против вас, и вам это, конечно, не понравилось. Нет ни добра, ни зла, есть лишь интересы, а, англичанин? – Не надо думать, что я одобряю все действия магловского правительства. – А магического? «Гоморру» же вы одобрили. – Нет, – металлическим тоном произнёс Дамблдор. – К «Гоморре» я абсолютно никакого отношения не имел. – Вы или притворяетесь, или и впрямь так глупы, – эсэсовец развернулся к нему. – Вы – член Синклита, и не могли не иметь отношения. Тысячи жертв – на вашей совести, Альбус Дамблдор. – Я. Был. Против, – раздельно повторил тот. Он не любил, когда его в чём-то несправедливо обвиняли. Никто этого не любил. – Тогда почему вы ещё живы? – Что?.. – опешил Дамблдор. – Синклит принял решение о бомбардировке. Вы были и остаётесь его частью. Если вы были против, вы должны были остановить других. Вы такого не сделали, следовательно, вы поддержали его решение. Это очень просто, англичанин, но вы не понимаете даже этого. А что я должен был сделать? – раздражённо подумал Дамблдор, чувствуя, что только зря теряет здесь время. – Покинуть Конфедерацию? Перебить других Великих волшебников, что ли? – Не хотите ли объясниться? – не без яда предложил он. Отто Ран приостановился. – Намерения – это всего лишь намерения, – медленно проговорил эсэсовец. – Они не стоят ничего. Слова тоже не стоят ничего. Имеют значения лишь действия, а что вы сделали? Снова ничего. Так что не говорите, что вы были против. Потому что вы не были. – Как бескомпромиссно, – против воли улыбнулся Дамблдор. – Никаких компромиссов, – отрезал человек, чьё имя было Отто Вильгельм Ран. – Компромиссы – удел слабых людей. Тех, кто, подобно вам, пытается заглушить в себе голос совести. А в жизни всё просто: либо ты делаешь то, что должно, либо не делаешь. Альбус Дамблдор лишь покачал головой. Он не собирался спорить с фанатиком. ...Комната была большая, гостиная или даже зал. Здесь их ждало три десятка детей – мальчиков и девочек, в возрасте где-то от одиннадцати до тринадцати лет. Все – здоровые, белокурые, голубоглазые, с правильными чертами лиц. И у всех в глазах было то выражение, которого не должно быть у детей. Смесь ненависти и гнева, страха и презрения. Они смотрели на него как на могущественного и жестокого врага, что почти одержал победу. Так могли бы смотреть ученики Хогвартса на явившегося к ним в замок Гриндельвальда, так могли бы смотреть дети Америки на марширующие по Пенсильвания-авеню полки вермахта. «Ты вторгся сюда, чужак, – говорил их взгляд. – Ты убил наших родных, разрушил наши дома и погубил нашу страну. И за это, Альбус Дамблдор, гореть тебе в преисподней до скончания времён». – К счастью, мы не похожи на вас, англичанин, – выспренним тоном сообщил Отто Ран. – Вы должны знать, что Рейх умирает – но не сдаётся. Мы не идём на трусливые соглашения и вступим в смертную тень без жалоб и сожалений. – Смертную тень?.. – волшебник, в смешанных чувствах, потряс головой. – При чём здесь это? Вы проиграли, война кончилась – по крайней мере для вас – но на этом всё. Крови было пролито достаточно. Больше не произойдёт ничего ужасного. – Война не кончилась, – устало сказал Отто Ран. – Пока ещё нет. Но вам этого не понять. Эрика? – Я принесла, – раздался голос девочки откуда-то сзади. – Можно я?.. – Конечно, – Отто Ран тепло улыбнулся. – Дамблдор, Эрика хочет сказать вам пару слов. Вы не против? Дамблдор молча дёрнул головой. Глаза его неотрывно скользили по лицам детей – и везде было одно и то же, одна и та же решительная ненависть. Дамблдор умел красиво говорить: он мог выступить перед большим собранием и убедить человека в приватном разговоре, мог прочитать лекцию студентам и эпатировать публику шутками на грани фола. Но он не знал, что можно сейчас сказать этим детям. Детям, для которых он был воплощением зла. Тёмным Лордом. – Послушайте, – всё же попробовал он. – Я знаю, что вам не нравлюсь ни я сам, ни сторона, на которой я сражаюсь. Но вы смелы и отважны, и в ваших жилах течёт уникальная кровь. Вы можете послужить всему человечеству. Вы нужны нам. – Скорее в Аду станет холодно, чем мы к вам перейдём! – раздался яростный выкрик из заднего ряда стоящих, и остальные ответили нестройным шумом. Девочка по имени Эрика вышла вперёд, что-то сжимая в кулаке. Отто Ран глядел на неё почти с умилением. – Сколько раз увидишь его, столько раз его и убей! – сказала девочка звонким юным голосом, и в руке у неё мелькнуло что-то красное. – Сдохни, тварь! Через мгновение Дамблдор понял – даже не то что понял, а скорее почувствовал, ибо произошло это на уровне не мыслей, но инстинктов, – и глаза его расширились. Это был детонатор. Или как там называются эти штуки, где нажимаешь на кнопку, и радиосигнал взрывает бомбу. Альбус Дамблдор был Великим волшебником. Он владел боевой магией и темпофлекторными чарами. За то время, пока палец человека выбирает свободный ход спускового крючка – или нажимает на красную кнопку, без разницы – боевой маг должен успеть либо аппарировать, либо вывести из строя человека, либо лишить его оружия. И пусть здесь ещё не выдохлись антиаппарационные заклинания, но у Великого волшебника по-прежнему оставалась уйма вариантов. Дамблдор мог детонатор на атомы разложить, испарить красную кнопку, а взрывчатку в снежинки превратить. Он готов был это сделать!.. Но в голове раскатился громом его собственный голос. «Ты думаешь, что можешь решать, кому жить, а кому умереть?! Опомнись, не тебе делать этот выбор!!» И рука Дамблдора дрогнула. БА-БАХ!!! В подвале лежало, должно быть, с полтонны взрывчатки. Этого хватило на то, чтобы мгновенно убить всех находившихся в доме и разнести сам дом в мелкую щепу. Этого хватило бы на то, чтобы убить кого угодно. Но не Великого волшебника. Из чёрной ямы, оставшейся на месте дома, послышался скрип и шорох, а потом наверх, оскальзываясь и цепляясь руками за землю, вылез Альбус Дамблдор. Одежда была порвана и испачкана; он стоял, покачиваясь, и из ушей у него капала кровь. Мощные трансфигурационные экраны защитили его от температуры, осколков и – по большей части – взрывной волны, однако он находился прямо в эпицентре взрыва. – Вулнера санентур, – чётко проговорил Дамблдор и не услышал собственного голоса. Барабанные перепонки целыми остаться не могли. Он с преувеличенной тщательностью принялся за самолечение и ремонт одежды. Мелькнула вдруг мысль, что ведь должны были быть дети и помладше. Собранные здесь были самыми первыми, самыми взрослыми... а прочие куда делись? Вероятно, остались у родителей... или в детдомах. Им повезло, они были слишком малы, чтобы... Слюна во рту почему-то стала горькой, и Дамблдор сплюнул. Он внезапно почувствовал себя очень, невероятно уставшим. Захотелось бросить всё, вернуться домой, лечь и кушать малиновое варенье. Сейчас я уничтожу тебя, Геллерт, отчаянно подумал он, цепляясь за соломинку. Уничтожу, и на этом всё закончится. И всё будет хорошо. Он стряхнул снег с почищенного пальто и зашагал к Нурменгарду. На душе было чрезвычайно паршиво. ...Нурменгард – угрюмая четырёхугольная башня из серого камня – был не особенно высок и не особенно впечатляющ. Штурмовать её стало бы той ещё задачей, но было невооружённым глазом видно, что штурмовать ничего не придётся. Дверь на входе была одна, рядом с большими воротами. Закрытая, конечно, но лишь на обычный механический замок. Дамблдор даже не замедлил шага. Внутри было темно и тихо. Ни факелов, ни ламп, а узенькие окна в камне пропускали немного света. Дамблдор разглядел рампу, ведущую в подвал, шахту грузового лифта и узкую винтовую лестницу, поднимающуюся наверх. – Геллерт! – крикнул он в пустоту. – Геллерт Гриндельвальд!! По башне раскатилось эхо. Наверху что-то громко упало. – Геллерт Гриндельвальд!!! В ответ над перилами третьего этажа показалась чья-то лысеющая голова. – Чего орёте? – спросила голова. – Нет тут вашего, хм, Геллерта. Поднимайтесь сюда. Винтовая лестница донесла его наверх. Дамблдор ступил на этаж и чуть не столкнулся с лысой головой. Голова, то есть, принадлежала полноватому человеку лет сорока на вид, в белом халате и с ножом в руке. – Вы меня, хм, знаете, – сказал полноватый лысеющий человек. – Я Август Хирт, хирург и реаниматор. Я вас, хм, тоже знаю. Доктор Август Хирт, ближайший сподвижник Геллерта. Человек, ставивший эксперименты над сотнями заключённых концлагерей и собравший целую коллекцию скелетов людей разных рас. Он был гением, ответственным за суперсолдат Германии и все их генетические эксперименты, и за свою гениальность он заслуживал уж как минимум пожизненного заключения. А третий этаж был, конечно, его лабораторией, где стояли столы с оборудованием, зловещего вида машины, под потолком висели несколько клеток для птиц (сейчас пустые) и большие электрические лампы. Горела только одна, да и та вполсилы. – В тюрьму, хм, меня сажать смысла не имеет, – сразу же произнёс Хирт, поднимая руки. – На свободе я буду вам полезней. Какой «полезней»? – хотел крикнуть Дамблдор. – Какая польза мне, да и всем, может быть от того, что вы продолжите расчленять людей в своих экспериментах?! Но он не крикнул. Казалось очень несправедливым обвинять кого-то в чём-то, когда его самого только что тыкнули носом в последствия собственных поступков. – Почему вы не с Геллертом? – спросил он только. – Я ему больше не нужен, а он не нужен мне. Хм, если вы хотите узнать, где он, я вам не скажу, потому что забыл это и сам. – Он вас так просто отпустил? Август Хирт задумчиво поглядел на Дамблдора. – Меня интересует фундаментальная наука, – сообщил он, – а его – только практическое применение. Он больше не может, хм, финансировать мои исследования, а мне больше нечего дать ему. Так что да, он меня отпустил. – И ради фундаментальной науки вы ставили опыты на живых людях? – Подобных вам обскурантистов всегда интересует только это, – Хирт в упор смотрел на него. – Прежде всего я ставил опыты на, хм, себе. На себе опыт ставить лучше всего – так нагляднейшим образом можно оценить последствия, результат. Но я, к сожалению, не бессмертен. Я ставил опыты и на животных – но животные не люди и не могут ничего рассказать о своих ощущениях. Что остаётся? Только, хм, одно. Дамблдор смотрел на него с отвращением. Многие люди в жизни увлекаются чем-то, имеют хобби, какое-нибудь любимое занятие. Сам Дамблдор любил боулинг. Доктор Хирт любил коллекционировать черепа. Как странно, устало думал волшебник, а ведь на вид он ничем не отличался от обычного человека. Если бы Дамблдор ничего о нём не знал, он бы мог принять Хирта за какого-нибудь добропорядочного бюргера или чиновника. Август Хирт не был чёрным магом, и в ауре у него не было никаких заметных отклонений. – ...Но если вы не будете предоставлять мне человеческий материал, мне, очевидно, придётся продолжать работу так. – Продолжать работу? – в голосе Дамблдора была лишь усталость. – За всё вами сделанное вас надо посадить в Азкабан на пожизненное. Август Хирт вздёрнул голову, и глаза его сверкнули. – Вы вольны делать всё что угодно, я вам всё равно помешать не смогу. Но я учёный, Альбус Дамблдор! Врач! Анатом! Я продвигаю вперёд медицину и тем самым способствую процветанию всего человечества! Если вы не хотите давать мне объекты для опытов – не давайте, хотя дело с ними идёт намного быстрее! Но посадить меня в тюрьму значит прямо препятствовать научному прогрессу! Понятно, на почве чего они сошлись с Геллертом, – по-прежнему устало подумал Дамблдор. – Горошины одного стручка. – Так что же, вы способствуете процветанию человечества, убивая людей, из которых это человечество и состоит? – А что, хм, будет с человечеством от потери нескольких маленьких частей? – не понял Хирт. – Человечество – это миллиарды людей и миллиарды их потомков. Несколько отдельных личностей (причём, учтите, самых бесполезных, вредных для общества личностей) – это, хм, маленькая капля в море. Доктор Август Хирт смотрел ему в глаза твёрдо и прямо, как честный человек, спокойно спящий по ночам и изо всех сил трудящийся на благо общества. Может быть, даже лелеющий надежду, что это общество когда-нибудь отметит его заслуги. Чем-нибудь вроде Нобелевской премии за исследование человеческой генетики. Он не понимал, что он делал не так. Согласно законам и моральным нормам, господствующим в его государстве, он действительно не сделал ничего такого. Как с ним следовало поступить? Военный преступник, заслуживающий заключения – да, всё так, всё верно. Но, – и Дамблдор вновь и вновь возвращался к этой мысли, – а я тогда чего заслуживаю? А ты уверен, что так уж сильно отличаешься от этого доктора, Альбус Дамблдор? – Давайте-ка, хм, пройдёмся, – предложил Хирт, видя его замешательство. – Покажу вам кое-что. Дамблдор позволил себя увлечь. Хирт дёрнул за рубильник на стене, и большие лампы во всей лаборатории нехотя зажглись. С электричеством здесь явно были проблемы. – Это репликатор, – сказал он, небрежно указывая на нечто вроде большой ванны с прозрачной крышкой сверху. – Совсем недавняя разработка, последнее, что успели закончить. Здесь я делал, хм, генетических копий человека. – Генетических копий?.. – невольно заинтересовался Дамблдор. – Это как? – Биологически идентичны оригиналу, но сознание отсутствует, – коротко ответил Хирт. – Это надо было для... хм, для кое-кого. Репликаторов было несколько, но полностью законченным выглядел только один, до половины заполненный какой-то странной вязкой жидкостью. Остальные были, очевидно, неудачными, пробными образцами. Чуть дальше стоял хорошо знакомый Дамблдору биомагический реактор, немного видоизменённый, но в целом сохранивший свою форму. В углу возвышалась металлическая конструкция на трёх ногах, с чечевицеобразной нашлёпкой сверху. Нашлёпка была как бы разделена вдоль, на верхнюю и нижнюю половины. Конструкция вызвала у Дамблдора невольную дрожь. То был излучатель проекта «Тор» – в уменьшенном, конечно, варианте. Сопротивляться его воздействию было непросто даже волшебникам. Стоило догадаться, что Хирт тоже причастен к его созданию. По-хорошему, всю эту лабораторию следовало бы уничтожить. Выжечь пламенем вместе с продуктами извращённого изобретательского гения. Но Дамблдор, немалую долю жизни посвятивший изучению магии, разгадке её тайн, не мог этого сделать. Просто не мог. Цели общества «Врил» лежали во тьме; созданные им орудия и методики предназначались для нанесения вреда в той или иной форме. И всё же их разработки, их изобретения продвинули горизонт человеческого знания далеко вперёд. Стало возможным то, о чём раньше нельзя было и помыслить... Он вдруг задел ногой что-то. На полу лежал обычный электрический кабель, Дамблдор невольно проследил его взглядом, и... И немало удивился. Кабель был подключён к тому самому рабочему репликатору. Дамблдор вопросительно поднял брови. – А, заметили, – довольно кивнул Хирт, снимая с полки какую-то непонятную штуку. – У нас всё-таки получилось. Вот, хм, поглядите-ка. Непонятная штука оказалась трубой размером с руку. Труба была тяжёленькой и зачарованной странными чарами; к концу её была приделана коробка. – Это манаформатор, – пояснил Хирт, отвечая на незаданный вопрос. – Если вы, хм, знаете, что это такое. Прототип. Дамблдор почувствовал, что холодеет, и вытер внезапно вспотевший лоб. Он знал, что это такое. Слишком хорошо знал. Если у Геллерта был манаформатор, то это значило... Нацист глядел на него спокойным немигающим взглядом. То ли он изначально был посвящён только в часть секрета, то ли Геллерт стёр ему в памяти и это тоже. Стул стоял рядом; Дамблдор тяжело сел. – Хирт, вы ведь не считаете себя плохим человеком? – Хм... – доктор явно был озадачен. – Да нет, не считаю. Что это вообще, хм, значит – плохой человек? ...Тюремное заключение вообще должно служить двум целям. Изоляции преступника от общества, чтобы тот больше не мог вредить ему, и наказанию самого преступника. Наказывают преступника – по крайней мере так предполагается – не ради самого наказания, а опять-таки с двумя целями. Во-первых, чтобы он исправился и вышел на свободу уже законопослушным гражданином. Во-вторых, чтобы неотвратимость и строгость самого наказания пугала тех, кто только готовится совершить преступление. Это в теории. А на практике... на практике всё сложнее. Что стоило делать с Августом Хиртом, человеком абсолютно законопослушным? Юридически на вопрос ответить было нельзя, только политически – но Дамблдор не хотел мерять это политикой. Не хотел сводить всё к судилищу, где победители будут судить проигравших. Поэтому вопрос, здесь и сейчас, относился исключительно к области этики. Дамблдор длинно вздохнул. Будь на его месте кто другой, Хирт был бы убит на месте – но Дамблдор не собирался никого убивать. Имелся, конечно, Азкабан – в Азкабан сажали не столь многих, однако Хирт как раз бы подошёл. Но Дамблдор не собирался и обрекать кого-либо на пожизненное заключение в Азкабане. Это ведь то же убийство, только очень медленное и мучительное. А если не Азкабан, то остаётся только... – Вы принесёте Обет и будете находиться под домашним арестом, – медленно проговорил волшебник. – Вы умрёте для маглов. Вам дадут дом где-нибудь в уединённой местности, который вы не сможете покидать. Вы сможете там работать – конечно, не причиняя никому вреда. Август Хирт моргнул. – Это приемлемо, – только и сказал он. – Тогда ждите, – сухо произнёс Дамблдор, щелчком пальцев сотворяя лист бумаги. – Сейчас я составлю нужную формулировку. Непреложные обеты, клятвы на крови, магические контракты – всё это по сути одно и то же, и различаются они лишь техническими деталями. Порой очень важными, существенными деталями, но это всё отличия в форме. А суть такова, что, как ни выверяй слова договора, он по-прежнему может действовать по-разному на разных людей. То, что для одного – непреодолимая стена, другой обойдёт простейшим логическим вывертом. Именно поэтому подобные договора используют нечасто. Иногда при сделках, иногда в каких-то важных, торжественных случаях... и иногда – когда не остаётся другого выхода. Никому и в голову не придёт, скажем, отпускать преступников даже под Непреложный обет, но на войне случаются всякие коллизии. Порой «джентльменское соглашение» – это наилучший вариант. – ...Вы понимаете, что здесь написано? – безэмоциональным голосом спросил Дамблдор. – У вас есть замечания или возражения? Хирт покачал головой, и Дамблдор жестом разрешил ему начать. Хирт стал зачитывать вслух. Текст клятвы был составлен из типовых формул – обещаю не причинять действием или бездействием, обещаю не удаляться более чем, ставить в известность... Всё было верно. Дамблдор опустил голову, побарабанил пальцами по столу. – Но всё-таки куда делся Геллерт? – пробормотал он про себя. – Куда?.. Однако Дамблдор не знал, что бы он сделал, окажись Гриндельвальд в эту самую минуту перед ним. Он уже ничего не знал – что ему делать, как жить и как поступать. ...Прошла неделя или две. Альбус Дамблдор лежал на кровати и глядел в потолок, подложив руку под голову. Потолок был незнакомый, а потому смотреть в него было интересно. Не хогвартские апартаменты, даже не какой-нибудь «Дырявый котёл» – нет, это была одна из дешёвых магловских гостиниц. Дамблдор не хотел, чтобы его кто-то нашёл. И сам не хотел никого видеть. Рядом с полуразвалившейся кроватью стояла тумбочка, на тумбочке была дымящаяся чашка с чаем и блюдце с вареньем. Время от времени Дамблдор протягивал руку и делал глоток. Потолок был неаккуратен. Недавно его выбелили заново, но выбелили неумело – хватало неровностей и трещин. Дамблдор насчитал тридцать две трещины, из них пять больших и двенадцать средних. Когда наблюдать за сохнущей краской ему надоедало окончательно, он прикрывал глаза и пытался уснуть. Мысли переваливались медленно-медленно, были ленивыми и апатичными. Дамблдор хандрил. Это было несвойственное ему состояние. Он полностью отдавал себе в том отчёт, отдавал отчёт он и в причинах этой хандры. Он был опытным окклюментом, в конце концов, и он должен был уметь устранять нежелательные состояния психики! Но мыслительные усилия тут были бесполезны. Он всё осознавал – и не хотел об этом думать. Думать не имело смысла; это был заколдованный круг, из которого он был не в состоянии выбраться; цепь логических заключений, замыкавшаяся сама на себе. Но всё же время от времени мысли приходили, и он снова и снова возвращался к этим неприятным и болезненно-тягучим размышлениям, и снова и снова перед ним вставали те дети, что погибли, пытаясь остановить его. Я же ведь никого не убивал, вертелась назойливая и горькая мысль. Никого. Никогда. Я не умею желать чьей-либо смерти и не могу применять Смертельное заклятие; после гибели Арианы я запретил себе даже думать о таком. Ну да, Альбус Дамблдор, лично ты никого не убивал. Ты участвовал в Курской битве, ты боролся с армией Геллерта, ты отдавал приказы и заключал союзы, но лично ты никого не убивал. Снимает ли это с тебя ответственность? О нет, ни в малейшей степени. И когда эти дети обвинили тебя в убийстве родных, они были в своём праве, потому что без тебя их семьи остались бы живы. Может быть, прав был даже Отто Ран. Так что он, Дамблдор, мог сказать этим детям, по праву ненавидящим его? Что мог бы сделать? Чего бы эсэсовец там ни говорил про превосходство евгеники, но это были всего лишь дети... дети, каждый из которых, если бы мог, с радостью убил бы его. И что ему, Дамблдору, в их глазах – да что в их, в его собственных! – могло бы послужить оправданием? Что не он начал эту войну? Что не Конфедерация начала убивать и разрушать? Что страны союзников не захватывали, а освобождали? Ну да, они не начали, они продолжили, а это же совсем другое дело. Ну да, союзники освобождали – стирая с лица земли Гамбург и Дрезден освободительными бомбардировками. Дамблдору было девяносто четыре года. Не восемнадцать, не восемьдесят один – девяносто четыре. Он не был глуп и не был наивен, он знал, что мир – место не очень дружелюбное и довольно жестокое. Он знал, что люди умирают, порой – умирают просто так, ни за грош, порой – в очень юном возрасте; знал, что при жизни они страдают от болезней, голода, несправедливости, стихийных бедствий и Бог знает чего ещё. Он всё это знал, и Гриндельвальд это тоже знал – и тогда, в юности, они поставили себе цель. Великую и почти невозможную. Они хотели сделать этот мир чуть-чуть лучше. Чтобы в нём было чуть-чуть меньше зла и жестокости, чуть-чуть больше милосердия, любви и счастья. Это была замечательная цель, вне всяких сомнений, и звалась она общим благом. Высшим Благом. Хорошее словосочетание. Их пути разошлись. Гриндельвальд сказал, что ради будущего процветания допустимы любые жертвы; восемнадцатилетний Дамблдор твёрдо знал, что никто не должен умирать ради твоих высоких идеалов. Не то чтобы он тогда сильно ошибся. Нет, не ошибся. Гриндельвальд нёс миру Высшее Благо – но количество донесённого им стоило измерять в килотоннах. Гриндельвальд пытался насильно построить утопию – но вместо утопии у него вышли концлагеря. Однако что вышло у самого Дамблдора?.. Ему было девяносто четыре года. Три четверти века он пытался творить добро и бороться со злом – бороться без жестокости, насилия и убийств. Он учил детей, выступал против идей о «чистоте крови», голосовал в Визенгамоте за одни законы и старался не допустить принятия других. Три четверти века он думал, что движется пусть и небыстро, но в верном направлении. У него были сомнения – и в сорок третьем, и в сороковом, и раньше, – но он их гнал. И считал, что в основном, в главном поступает правильно. Сейчас он так не считал. Сейчас он не знал, что такое правильно. Ему было девяносто четыре года. Долгая жизнь для магла, для Великого волшебника – тоже возраст повыше среднего. Чего он добился за эти десятилетия? К чему пришёл? К тому, что дети сочли его Тёмным Лордом и попытались остановить, хотя бы даже и ценой своей жизни? Они, мстившие за родителей, не хотели сдаваться. Не хотели жить в том мире, где победит он. ...Он вдруг опять подумал о Геллерте и очень ясно представил его в голове. Геллерт глядел на него и торжествующе улыбался. Этого ты хотел, Альбус Дамблдор? Ты хочешь добра – но люди готовы умереть, лишь бы не пустить твоё добро в мир. Ты точно за то борешься? Точно ли находишься на правильной стороне? А чем ты отличаешься от меня самого, Альбус Дамблдор?.. Я не считаю убийства и пытки допустимым средством! – рявкал Дамблдор на собственное альтер эго, хотя хорошо понимал, что это слабый аргумент. – Я не хочу пинками загонять людей в светлое будущее! Ну да, не загоняешь, понимающе кивал Геллерт. Только люди-то всё равно умирают. Дамблдор устало морщился и закрывал лицо ладонью, но весело хохочущий Геллерт всплывал в мыслях вновь и вновь. Ну теперь-то ты понял, что я был прав? – терпеливо спрашивал он. – Что я был прав с самого начала?.. Казалось бы, мрачно думал Дамблдор, чего проще сказать, что я не виноват в их гибели? Это ведь действительно был собственный выбор этих детей, их решение. Не он всё это начал, не так оно должно было закончиться. Только Дамблдор чувствовал, что если он скажет так, то сделает первый шаг по дороге, которую Геллерт Гриндельвальд прошёл до конца. Нельзя считать себя хорошим, если ты убиваешь людей или заставляешь их умирать за что-то. Нельзя считать себя хорошим, если ты приходишь незваным в чужой дом и диктуешь там свою волю. Нельзя считать себя хорошим, если ты молча позволяешь делать всё это кому-то другому. Праведник не праведен, если снял с себя ответственность за грехи мира. Да, это так. Но как тогда вообще быть хорошим?.. Как тогда вообще можно поступать правильно?.. Все, кто сражался и умирал во Второй мировой, все маглы и маги, все они сражались и умирали за, по их мнению, правильные и хорошие вещи. Все те, кто не сражался и не хотел умирать, тоже руководствовались исключительно правильными и хорошими соображениями. Одни хотели отомстить за позор их Родины, унизительный Версальский договор. Другие хотели отстоять свою независимость перед лицом коричневой чумы. Третьи хотели им помочь. Четвёртые всей душой верили в идеи нацизма, коммунизма, божественность императора. Пятые мстили за семьи и близких друзей. У каждого была своя причина. Каждый мог привести множество резонов в пользу своей причины. Каждый был прав. Но если правы все – то не прав никто. Ведь так? Истина может быть где-то посередине, а может и не быть, но где-то быть она должна. А если она везде... то тогда что такое истина? Ничто. И придя к такому умозаключению в который раз, Дамблдор закрыл глаза. Не то чтобы это впервые пришло ему в голову. Нет, за девяносто четыре года он о многом успел подумать и о многом, наоборот, старался не думать. Но впервые эта мысль встала перед ним во весь рост, ясная и неотразимая, как взгляд юной немецкой девчонки, и впервые он убедился в её совершеннейшей верности. И убедившись в том, в чём он меньше всего желал быть убеждённым, Дамблдор понял, что не знает ничего. И в особенности – что ему делать теперь. Все поступали правильно. Все убивали и умирали по очень правильным мотивам. Все, от Гитлера и Фламеля до последних рядовых на Восточном фронте. Все кроме него, Альбуса Дамблдора, ибо он не знал, что такое правильно. Теперь – не знал. ...Это был сон, очередной сон, хотя чем-то неуловимо отличающийся от всех других. Дамблдор понял это где-то на краю сознания, но дальше края сознания понимание не пошло. Во сне была война, и театры военных действий сменялись один за другим. Берлин. Дамблдор видел, как советские танковые бригады штурмовали столицу Рейха. Видел отчаянное, безнадёжное мужество его защитников, дравшихся за каждый квадратный фут. В стороне не остался никто, дрались все, от стариков из фольксштурма до подростков из гитлерюгенда. Они дрались – но они проигрывали неумолимой Красной Армии, требовавшей полной капитуляции. Последние оплоты – рейхстаг и несокрушимые башни-флактурмы, которые не поддались даже гаубицам особой мощности – держались до самого конца. Дамблдор видел Берлин. Но он видел и другие города. Сталинград, который весь, до последнего дома, стал полем крупнейшего из боёв. Ленинград, который держался в осаде девятьсот дней и ночей. Севастополь, где сверхбольшие калибры раз за разом обрушивали друг на друга свою ярость. Гамбург и Дрезден, выжженные дотла бомбёжками союзников. Эль-Аламейн, где Великобритания наголову разгромила Африканский корпус Роммеля. Хиросима и Нагасаки, на которых американцы показали всему миру, а прежде всего Советам, что у них есть Бомба. Острова Окинава и Иводзима, где японцы отрыли километры подземных укреплений – и морская пехота США не жалела напалма, сжигая их заживо. Их было много, этих мест и городов. И каждое стало могилой для десятков тысяч солдат. Некоторые – для сотен тысяч. Сталинград – для миллионов. Армии вражеских держав сталкивались лоб в лоб, буквально стачивая друг о друга колонны солдат. Люди уходили в бессмертие бригадами, дивизиями и корпусами. Альбус Дамблдор идёт вперёд. Под ногами битый кирпич и потрескавшийся асфальт, вокруг – полуразрушенные дома, сломанная техника и военные патрули. Зачем всё это, думает Дамблдор. Почему это должно было случиться? Дует ветер, несёт одинокий кленовый лист. Ответа нет. Что Гриндельвальд по сравнению с этой войной, с десятками миллионов погибших? Сколь бы могуч он ни был, но нельзя взвалить на него ответственность за всё это. Не в нём же дело, не в Гитлере, не в Сталине, ни в ком из отдельных личностей. Не они вели народы на войну, не их приказы заставляли людей жертвовать собой и стоять насмерть. Бессмысленно говорить о роли личности в истории: личности, несомненно, влияют на неё, но они сами – порождения этой истории, её часть, плоть от плоти её. Когда сотнями тысяч человек овладевает идея, когда им становится нечего терять – среди них непременно находится тот, кто поведёт их за собой. И что тогда можно сделать с этими сотнями тысяч, жаждущими лучшего общества?! Как убрать их желание убивать и начинать войны? Я устал от всего этого, думает Дамблдор. Люди – они утверждают, что трудятся, дабы построить рай, но этот рай населён кошмарами. Возможно, Сингх прав, и их действия не имеют смысла; возможно, ничего не имеет никакого смысла... Я никого не оправдываю и не осуждаю, думает Дамблдор. Я понимаю. Однако что толку с такого понимания? К ответу оно не приближало его ни на дюйм. Что делать дальше? Что делать ему, всю жизнь пытавшемуся поступать правильно?.. Это обыватель ещё может полагать, что он хороший человек, живущий приличной правильной жизнью. Любит жену, ходит на работу, платит налоги. Он не задумывается о последствиях своей работы и о том, куда идут его налоги; он считает, что не имеет никакого отношения к государственной политике, ибо он слишком незначителен. Однако маги – дело иное. Глупо говорить, что они не имеют с маглами ничего общего, но ещё глупее говорить, что маги ничем от маглов не отличаются. А самые могущественные из них отличаются от маглов не меньше, чем магл – от термита. Я Великий волшебник и лучший в мире трансфигуратор, думает Дамблдор. Я могу накормить тысячи людей пятью хлебами, превратить воду в вино, ходить по поверхности воды и кратера действующего вулкана. Я наблюдал события столь невероятные и столь страшные, что они не должны были случаться вовсе. Но они случались. Великий волшебник может одним своим присутствием изменять политический ландшафт, думает Дамблдор. Он и обычный ландшафт менять может. Любое его действие или бездействие влечёт кучу последствий и отдаётся многократным эхом. Великий волшебник никак не может остаться в стороне; ему даже не убедить себя, что он остаётся в стороне. И пусть он лучший трансфигуратор из всех, могущий превратить всё во всё – над природой человеческой не властен и он. Так что же можно сделать с этим миром?! Принести в него справедливость и порядок?! Счастье для всех, чтобы никто не ушёл обиженным?! Что можно сделать?.. Как?.. Возможно ли вообще какое-нибудь решение?.. Сон сменился опять. Альбус Дамблдор шагал в серой мгле; по бокам вырисовывались какие-то смутные силуэты, под ногами угадывалась дорога из ниоткуда в никуда. – Нет, – раздался скрипучий голос. Дамблдор моргнул: перед ним стоял старый Макар, умерший в прошлом году. Фигура его была блёкла и бесцветна, но это несомненно был он. – Нет, – повторил русский чародей. – Заботиться о мире не имеет смысла – достаточно позаботиться о своей стране. О месте, где ты родился. Пока оно существует, будет существовать и мир. – Но если оно исчезнет, то ничто не будет иметь смысла, не так ли? – мягко спросил Дамблдор. Макар не ответил – он будто откинулся назад, растворяясь в окружающих тенях. Дамблдор едва успел сделать несколько шагов: перед ним выросла новая фигура. – Мир не имеет смысла, ибо он преходящ, – сказал ему Амадео дель Монако, пряча ладони в рукавах рясы. – Душа же бессмертна. Смысл жизни есть не спасение мира, но спасение собственной души. – Но разве оно достигается не конкретными действиями? – спросил его Дамблдор. – Если можешь спасти – спасай. Он не успел договорить, как Амадео пропал подобно предыдущему видению. Дорога под ногами вилась, и из сумрака появлялись всё новые знакомцы. Каждый из них имел ответ на вопрос, терзавший Дамблдора. Ни один из этих ответов Дамблдора не удовлетворял. – Смысл жизни – в самой жизни, – говорил Харис ибн Салим, невысокий худой араб. – Ею надо наслаждаться здесь и сейчас. Не всё ли равно, что случится с миром? – Эта позиция привела вас в Нурменгард, – напоминал Дамблдор, и араб, пожав плечами, исчезал. Он прожил почти век, спокойно и беззаботно, и явно не сожалел ни о чём. – Заботиться о мире и впрямь не имеет смысла, – говорила Бенедита Дораду. – Достаточно позаботиться о наследниках. Учениках. Что бы вы ни делали, усилия пропадут втуне, если у вас не будет тех, кто пойдёт за вами. Если не будет тех, кто помнит вас. – Но что толку в учениках, если я не знаю, что им сказать?.. – возражал Дамблдор. – Мир таков, каков есть, и не изменится, – изрекала Янь Цин. – Но можешь измениться ты сам. Значение имеет лишь самосовершенствование. Бессмысленно существовать, если сегодня ты не стал лучше, чем был вчера. Но Дамблдор проходил мимо, больше не желая спорить с сумрачными силуэтами. Отражения умерших людей, бледные тени его разума, они не могли сказать ничего такого, чего бы он не знал и сам. Всё это было бесполезно... – Верно, бесполезно, – подтвердила очередная тень, смутно знакомый длиннолицый волшебник. – Вы наконец-то поняли, мистер Дамблдор? Нет никаких смыслов, никаких значений – просто однажды Великие Древние сожрут наш мир, и на этом всё кончится!.. Дамблдор прошёл сквозь него, и смутно знакомый волшебник растаял туманными клубами. Конец был уже близко. Серая мгла сгустилась в который раз: из неё вышагнул старик с пронзительным взглядом. – Наука, – сказал он. Это был тот самый чародей, с которым Дамблдор встречался в Нью-Йорке тридцатых. – Технология. Вот ответ на ваш вопрос, мистер Дамблдор. Единственное, что может изменить мир к лучшему – это прогресс. – Август Хирт считает точно так же, – Дамблдор покачал головой. – Но вы почему-то не заняли его место. Пропал и старик. Дорога под ногами кончилась, и в конце её стоял Геллерт. Геллерт весело улыбался. – Хочешь, расскажу один секрет? – доверительно спросил он. – У всех писателей, всех сказочников в книгах обязательно есть некое Зло, которое можно одолеть – и мир станет лучше. Есть явно правильные и явно неправильные поступки. Дамблдор молча смотрел на него. – А в жизни нет Зла! – Геллерт в притворном удивлении всплеснул руками. – Такого, с большой буквы. Нет правильного и неправильного. Что ты ни делай – будут и хорошие последствия, и плохие! Ты ведь не будешь с этим спорить. Остальным теням возразить было несложно, отстранённо думал Дамблдор. Их взгляды были ему не близки. Но Геллерт – Геллерт был его evil twin, озвучивающий его собственные мысли. Те мысли, которые Дамблдор упорно старался гнать от себя. – Ты думаешь, что у меня ничего не вышло, – понимающе кивал Геллерт. – Ты очень хочешь так думать. Концлагеря вместо утопии, ишь! Но ты ведь достаточно честен, достаточно умён, чтобы понимать – это был лишь переходный период, ни в коем случае не конечная точка. Чтобы построить что-то, надо сломать то, что есть, и на пути к лучшему обязательно придётся пройти через худшее! Но вот до стройки-то и не дошло, ты мешал мне очень усердно. И самое главное... Гриндельвальд наклонился поближе. Тон его был сочувственным и участливым, что в совокупности со смыслом его слов звучало очень издевательски. – Ты думаешь – а что если я был неправ? Что если бы я с самого начала поддержал старого друга Геллерта? Ведь тогда и Синклит проголосовал бы иначе, и войны бы, наверное, вовсе не случилось, и удалось бы избежать большей части всех этих жертв? А то ведь как – ты, Альбус, хотел бы избежать войны, а я – двигаться через войну к Высшему Благу. Но наши пути пересеклись и вышло, что война-то с концлагерями случилась, а вот утопия так и не наступила. И ты ведь понимаешь, что виноват в этом ты, прежде всего ты! А я – я был прав. – Уйди, – наконец разлепил губы Дамблдор. – Просто уйди. И Геллерт, рассмеявшись, развеялся. Дамблдор шагнул ещё – и вдруг прямо перед ним вырос Сингх. И он, в отличие от всех прочих, не выглядел блёклой тенью. Несколько секунд они молча глядели друг другу глаза в глаза, а затем Сингх как будто толкнул его ладонью в грудь. Дамблдор почувствовал, что падает, лихорадочно дёрнулся, моргнул... и проснулся. Только чтобы увидеть всё те же чёрные глаза индийского йогина. Волшебник вновь моргнул, нахмурился... и наконец сообразил. – Это вы мне приснили сон? – Я, – просто ответил Сингх, сидящий на краю кровати. – Зачем?.. Индус молчал, глядя на него внимательным немигающим взглядом, и Дамблдор внезапно понял, что вопрос был глупый. Говиндрал Васудевананд Дешпанде Сингх всегда стоял особняком даже среди Великих волшебников. Человек, который познал самого себя и обрёл высшую мудрость, а вместе с ней просветление и бессмертие, мог многое, но не делал ничего просто так. – Я вас слушаю, – сказал Дамблдор. Сингх вздохнул и опустил руку в карман мантии. – Не хотите? – спросил он, протягивая Дамблдору два каких-то округлых предмета. Дамблдор с изумлением понял, что предметы были яйцами феникса. – А вам они не нужны? – Нет, Альбус Персиваль Вулфрик, не нужны. Мне они достались случайно, от... неважно. Так берёте? – Беру, – слегка растерянно ответил Дамблдор. Он чувствовал себя странно: так мог бы чувствовать себя ювелир, которому случайный прохожий отдаёт алмаз в сотню карат весом. Не зачем-то, а просто потому, что ему самому этот камень не нужен. Яйца феникса стоили дорогого, дороже них были только сами фениксы. Собственно, феникса вообще нельзя было купить за деньги. Они не вылуплялись просто так и не жили в неволе, и надо было очень постараться, чтобы приручить их... – Я пойду, – сказал Сингх и поклонился. – Рад, что вы избавили меня от этой заботы. Дамблдор непонимающе посмотрел на него, но Сингх и впрямь встал и направился к двери. – Вы в самом деле пришли сюда только за этим? Индус остановился у двери. Вопрос был риторический: разумеется, он не мог прийти сюда только ради яиц феникса. Зачем бы ему понадобилось насылать сон? – А что вы от меня хотите, Альбус Персиваль Вулфрик? – задумчиво произнёс он. – Ответ на главный вопрос жизни, Вселенной и всего остального? – Было бы неплохо, – устало кивнул Дамблдор. Это должно было прозвучать с лёгкой иронией, но иронию вложить почему-то не удалось. – Вы же сиддх. Вы знали, чем кончится война, знали планы Геллерта и знаете наверняка, где он находится сейчас. Вы всё знаете. – По крайней мере многое, – серьёзно уточнил Сингх. – Дело только в том, готовы ли вы меня слушать. – Я готов выслушать любого, – пожал плечами волшебник. – Я не любой, – строго сказал Сингх. – Альбус Персиваль Вулфрик, когда вы приходите к врачу, вы должны не просто выслушать его, а сделать так, как он говорит. Иначе идти к нему не имеет смысла. – Не думаю, что такое сравнение уместно. Сингх пристально, без выражения посмотрел на него. У Дамблдора возникло неприятное чувство, что его взвешивают на весах и находят не очень-то тяжёлым. – Амадео был прав – если вы не изменитесь, вы сойдёте с ума, – сказал сиддх наконец. – Вы пытаетесь спасти всех. Но это невозможно: вы не спасёте всех и не поможете всем. На самом деле вы не поможете даже большинству. И если вы будете продолжать пытаться, то судьба ваша будет печальной. – Это не значит, что не надо пробовать, – твёрдо ответил Дамблдор, и голос его звенел. – Надо стараться спасти всех, потому что иначе нельзя. Никак нельзя. – Но это невозможно, – сухо сказал индус. – Если вы будете биться головой в эту стену, вы разобьёте себе голову, а толку не будет. Такие утверждения хороши до тех пор, пока их не возводят в статус максимы. – Это слишком циничный взгляд. – А вам сейчас и нужен цинизм. Не надо говорить, что невозможное тоже под силу человеку, это не всегда так. Есть невозможное и невозможное. – Был кое-кто, – задумчиво произнёс Дамблдор, – кому удалось спасти всех. – Доселе дойдёшь и не перейдёшь, – всё так же сухо сказал Сингх. – Вы сами не видите, насколько такие заявления отдают безумием? Вы всерьёз собираетесь равнять себя с... Волшебник сконфуженно молчал. Сингх посмотрел на него и произнёс уже мягче: – Не надо спасать мир. Мир – это абстракция, его нельзя спасти. А вот конкретных людей – иногда можно. Иногда. – Но мир – это же и есть люди. Совокупность людей, их поступков, их... – Говорить о совокупностях изначально не имеет смысла, – прервал его индус. – Люди слишком уникальны, чтобы мерить их совокупностями. И изменение к лучшему жизни даже одного человека – задача предельно сложная, осуществимая далеко не всегда. – Почему вы так считаете? – Потому что это так и есть, – Сингх чуть улыбнулся. – Вот я вашу жизнь прямо сейчас пытаюсь изменить к лучшему, а вы упорствуете. Дамблдор кашлянул. – Ну, знаете ли... – Да, вот именно, – согласился Сингх. – Всякий человек – это личность, индивид со своей жизнью, интересами, поступками и философией. И другому в его жизнь не пролезть и тем более не изменить её. Однако порой – хотя и нечасто – в жизни возникают ситуации, когда человек колеблется. Стоит на краю. Может пойти по одной дороге или по другой. В таких ситуациях многое зависит от слепого случая – и тогда кто-то может выступить в роли этого слепого случая. – Но люди всё-таки не являются обособленными друг от друга существами, – Дамблдор покачал головой. – Их связывают узы дружбы, отношения иерархии... – Да, есть те, с которыми вас связывают близкие отношения, – снова согласился Сингх. – Люди, открытые вам и непосредственно зависящие от вас. Это, может быть, человек десять. А все остальные? Слова его были, с какой-то стороны, понятны и правильны. Но только с какой-то стороны. Так всегда бывает, когда говоришь с человеком иных убеждений – вроде бы и не лишено здравого смысла, но основано на довольно странных предпосылках. И понять эти предпосылки не так-то просто, особенно когда собеседник считает их естественно очевидными. Дамблдор потёр переносицу. Почему-то болели глаза. – Я вас не понимаю. Почему вы считаете, что помочь кому-то – такая сложная задача? В иных случаях для этого требуется совсем немного, и при том совсем необязательно раздавать советы и учить человека жизни. – Да, обычно можно просто помочь материально, – в третий раз согласился Сингх. – Но и тогда вам надо представлять, кому и зачем вы помогаете, иначе это не будет помощью. Нельзя, находясь вне судьбы человека, изменить эту судьбу к лучшему. – Пожалуй, я вас понял, – медленно проговорил Дамблдор. – И всё же... те дети, что погибли в Нурменгарде... – Вы бы ничем не смогли им помочь. – Но это неправильно, – безжизненным тоном ответил волшебник. – Так не должно было быть. – С их точки зрения всё было правильно, точно так, как должно было, – спокойно сказал индус. – Они сами выбрали свою судьбу, и иначе быть не могло. Не обесценивайте их выбор своими сожалениями, Альбус Персиваль Вулфрик. Всех удовлетворить невозможно, ибо люди есть свободные индивидуумы. – И вы хотите сказать, что я здесь ни при чём?.. Что я не виноват?.. – Я хочу сказать – ещё раз, – что вам не следует думать подобным образом. Что произошло, то произошло; случается лишь то, что не может не случиться. Вопрос в том, что вы будете делать сейчас. – Не милосерден мудрец совершенный, и для него все люди – соломенное чучело собаки, – тихо сказал Дамблдор. – Так, да? Сингх улыбнулся всё той же лёгкой всепонимающей улыбкой и покачал головой. – Если бы Рай для всех был возможен, все бы уже были в Раю, – ответил он. – Подумайте об этом с такой точки зрения. Дамблдор замер. С такой точки зрения он действительно не глядел. Соображение было очень логичным... но неожиданным. – Но что же тогда делать?.. Индус развёл руками. Он сказал всё, что мог сказать. В кармане что-то дёрнулось, но Дамблдор, прикрывший глаза, не обратил на это внимания. В другой раз он, вероятно, возразил бы, нашёл какие-то контраргументы... но сейчас он был настолько вымотан – не физически, эмоционально, – что почти готов был с Сингхом согласиться. Это действительно начинало выглядеть разумным. Какой смысл спасать того, кто не хочет быть спасённым? Помогай тем, кому и вправду можешь помочь, здесь и сейчас, и будет довольно; не старайся взвалить на себя ответственность за всех. Не стоит силиться непременно построить лучшее общество – просто живи спокойно и делай своё дело. И есть ведь предостаточно того, что он может сделать на своём посту в Англии... посту, на который во время войны он обращал преступно мало внимания. Да, думал Дамблдор, снова потирая глаза и как-то внутренне обмякая. Пожалуй, это даже правильно. Непонятно было только одно... И тут раздался приглушённый треск. – Неожиданно, – пробормотал волшебник, вытаскивая из кармана маленького взъерошенного цыплёнка. Цыплёнок подозрительно косился на него левым глазом. Сингх слегка приподнял брови, глядя на птенца феникса. – Повезло вам. – Вряд ли тут дело только в везении, – Дамблдор взял с тумбочки серую шляпу и посадил птенца в неё. Тот тут же попробовал шляпу на вкус. – Послушайте, Сингх, в прошлый наш разговор вы утверждали, что любые действия бесполезны и не несут в себе никакого смысла, ибо всё происходит так, как должно произойти. И тем не менее вы мне помогли тогда и пришли ко мне сейчас. Сингх чуть усмехнулся. – Такие глупые вопросы. – Ужасные, – очень серьёзно кивнул Дамблдор. – Всё действительно происходит так, как должно произойти. Вот я, например, должен был прийти сюда – и вот я здесь. Понимаете, Альбус Персиваль Вулфрик? Тот медленно поглаживал птенца по головке. В шляпе маленькому фениксу спокойно не сиделось, и он воинственно топорщил крылышки. – С трудом. – Можно, полагаю, сказать, что в масштабе мира всё бессмысленно, а в масштабе повседневном смысл есть, – задумчиво сообщил Сингх. – Мир движется по своим законам и мы не можем на то повлиять, но мы – часть его. И мы движемся вместе с ним. Происходит то, что должно произойти, и я делаю то, что не могу не сделать. С пальцев Дамблдора посыпались искры; птенец сразу же перестал ерошиться и доверчиво прижался к его ладони. – Интересная философия ваш фатализм, – слабо улыбнулся волшебник. – Применим буквально ко всему. Вы не могли не прийти сюда?.. – Да, но вовсе не затем, чтобы наставить вас на путь истинный, – огорошил его Сингх. – Это лишь побочный вопрос. Мне надо было найти вас, ибо теперь вы президент Конфедерации, Альбус Персиваль Вулфрик. Вам не стоит надолго пропадать из поля зрения общественности. – Ах, президент... – медленно сказал Дамблдор. – Вот оно что. Он не очень-то хотел этого даже раньше, в ещё предвоенные годы. Сейчас желания занимать первый пост вообще не было ни малейшего. На самом деле он старался как можно дольше увиливать от этого вопроса, не принимать никаких новых полномочий... но вопрос-то был важный. Амадео погиб в сорок третьем, и с ним – ещё двое Великих. Макар, так и не оправившийся после потери фамиллиара, скончался год назад. Янь Цин и тот иллюзионист умерли ещё раньше. Война выбила членов Синклита одного за другим, и оставшихся можно было пересчитать по пальцам руки. Но Фламель слишком стар, Акинбаде слишком молод, Дэвис слишком слаб, а Сингх... тоже, в общем, не вариант. Единственным логичным вариантом был только он, Дамблдор. И он сам, конечно, видел это. Это все видели. Пока шла война, от формального главенства можно было отбрыкиваться, и президента в Конфедерации как бы не было. Однако вечно так продолжаться не могло. – Я не хочу. Вы же сами понимаете, Сингх. – Конечно. Но больше некому. – Да? – поднял бровь волшебник. – Да ради Мерлина! Сначала вы меня убеждаете, что спасать мир незачем и невозможно, а потом хотите видеть на должности, которая это самое спасение и подразумевает? Сингх вновь покачал головой. – Дело, в сущности, ваше. Но вы же понимаете, что будет с Конфедерацией без президента? А что эта должность подразумевает – это уж вам решать. В общем-то он был прав. Дамблдор, машинально поглаживая птенца, невольно задумался. – Конфедерацию можно реформировать, – пробормотал он. – Изменить устав, лишить Синклит формального главы... – Реформируйте, – охотно согласился Сингх, и Дамблдор понял, что от поста ему не отвертеться. Сингху-то в самом деле было безразлично, но без должного руководства послевоенный хаос мог затянуться очень надолго. И он, Дамблдор, был лучшим кандидатом. Ответственность лежала на нём вне зависимости от того, какое решение он примет. Он не хотел становиться президентом, не хотел решать и быть в ответе за многие десятки, сотни тысяч волшебников – особенно сейчас, после этого всего! Однако... Однако отрешиться, подобно Сингху, от проблем мира, британский волшебник всё-таки не мог. Он внутренне соглашался ещё принять, что от него в этом мире зависит мало что, но это «мало» в его представлении к нулю всё же не стремилось. Маленький феникс издал непонятный звук, вроде как щёлкнул клювом. Дамблдор вдруг сообразил, что он не знает, чем его кормить. Пшеном, как обычных цыплят? Крупой? Или чем-то более экзотическим? Вообще птенец действительно был похож на самого обычного цыплёнка. Бледно-оранжевый, пушистый и с каким-то не очень довольным видом. Не знать, так и не подумаешь, что из этого малютки вырастет красивейшая птица. Но имелась ещё одна вещь, о которой надо было позаботиться. Последний, главный вопрос, по сравнению с которым всё прочее, особенно этот разговор о будущем президенте, был маловажной мелочью. Вся предыдущая беседа была прелюдией к этому вопросу, и Дамблдор почти боялся задавать его. – Скажите вот что, Сингх: кто же из нас двоих был всё-таки прав? – спросил он, пряча дрожь в голосе. – Я или Геллерт? Сингх тепло улыбался в бороду; взгляд его сулил надежду. – Не стоит колебаться, – ответствовал он. – Это вы. Вы всегда были правы: затея Гриндельвальда не могла привести ни к чему хорошему. Он сделал шаг назад и закрыл за собой дверь. Дамблдор выдохнул, и маленький феникс у него под рукой издал тонкий протяжный звук. Первую ноту той песни, что он научится петь позднее. Британский волшебник встал. Сингх верно сказал – ему не стоило колебаться. Время слабости прошло, и теперь он знал, что ему следовало сделать. Он разберётся с Конфедерацией, оставит политику и останется скромным школьным преподавателем – но перед тем ему следует разобраться с Геллертом. Потому что неукротимый Геллерт Гриндельвальд ещё не был побеждён, и дух его не был сломлен. Разбитый, покинутый большинством сторонников, загнанный на самый край мира, он готов был сражаться до самого конца, и яростнее, чем когда-либо. И Альбус Дамблдор знал: с самого начала войны планета ещё никогда не находилась в большей опасности. Пришло время для последнего сражения.Запись десятая. Вся тяжесть мира
29 декабря 2019 г. в 05:51
Из записок Альбуса Дамблдора.
Курской битвой, разумеется, дело не кончилось. Она не стала нашей победой, хотя и являлась безусловно проигрышем Геллерта.
Но он продолжал сражаться. Германия продолжала войну.
И всё же это была уже не та война. Ей далеко было до того ожесточения, с которым она начиналась. Люди устали от войны – устали по обе стороны фронта. Было достаточно смертей, достаточно сделано усилий и достаточно прошло времени – а результаты были совершенно недостаточными.
Если резюмировать очень коротко, то дела обстояли так: Гриндельвальд отчаянно пытался что-то сделать, мы продолжали ему мешать. Не то что мы были прямо сильнее его – нет, в Гамбурге и под Курском полегло слишком много людей, чтобы говорить о перевесе. Но время было на нашей стороне, и нам достаточно было просто сохранять статус-кво. Геллерт, план которого мы сорвали, находился в гораздо худшем положении.
Ему не хватало материалов, оборудования и времени. Легко сооружать супертанк, когда в твоём распоряжении – промышленность всей Европы. Когда побеждаешь, можно позволить себе постройку чудо-оружия.
А вот когда проигрываешь...
Но самое главное – ему не хватало доверия людей. Он начал терять поддержку среди своих же сторонников. За идею относительно несложно сражаться, пока идея кажется верной. Можно идти на лишения и смерть, когда знаешь, что жертва не будет напрасной, когда видишь, что мир вокруг действительно меняется из-за твоих действий.
А вот когда обещанное начинается отодвигаться в далёкое будущее, а здесь и сейчас никаких перемен к лучшему не происходит... Курская битва стала слишком тяжёлым ударом, с лёгкостью перечеркнувшим немалую долю того, что Геллерт создавал всё это время.
И незамеченным это ни для кого не осталось. Завоевание мира кончилось примерно там же, где и началось, и в головах слишком многих стоял вопрос – а стоит ли пытаться второй раз? Не кончится ли тем же самым и следующая попытка?
И, как я уже сказал, люди начали уставать от войны. Многие сотни волшебников погибли, были затрачены гигантские усилия – а результата не было. И они задумались о мире. Вместо желания продолжать до победного конца у них появилось желание закончить это всё хоть как-то.
Прогноз старого японского оммёдзи оправдался.
Конечно, нам тоже приходилось иметь дело с недовольством и усталостью людей. Со стороны Конфедерации погибших было, пожалуй, даже побольше, и мы не испытывали сильного желания воевать. Казалось бы – отразили удар, ну и довольно. Зачем добивать? Загнанная крыса сопротивляется яростно.
Однако мы с Геллертом находились в разных ситуациях, и наша была лучшей. Да, он мог бы уйти в глухую оборону на территории Германии, и мы не смогли бы сделать ему ничего. Обороняющийся находится в более выигрышной позиции по сравнению с нападающим. Гитлер бы пал всё равно, однако Геллерт мог бы уцелеть и даже – кто знает? – вновь занять место в Конфедерации.
Но тому, кто мечтал о захвате мира, не пристало такое решение. Если бы он хотел, если бы мог ограничиться лишь своей страной, он бы не начинал войну вовсе. Уйти в оборону и отказаться от своих планов для Гриндельвальда было равносильно краху всего, худшему из проигрышей, и я это знал.
Поэтому он продолжал сражаться... а сторонников у него становилось всё меньше. Та самая холодная бескомпромиссность, невероятная требовательность к себе и подчинённым, которая раньше восхищала следовавших за ним, теперь начала ужасать. Раньше его называли великим революционером, лидером... а теперь начинали считать безумцем, сражающимся за заведомо недостижимый идеал.
Хотя ничего ведь не поменялось.
Таким образом, его атаки становились всё слабее и реже, а надежды – всё отчаянней и призрачней. Не стоит, впрочем, думать, что это было добивание заведомо слабейшего – нет, Геллерт был всё ещё очень опасен. Но чтобы переломить ситуацию, он должен был сделать что-то необычайное.
И он, разумеется, тоже это понимал, и он предпринимал такие попытки.
Был «Длинный прыжок». Если бы его не сорвали, успешное завершение войны могло бы оказаться под большим вопросом. Были ракеты разного рода, вроде «Фау-2». Если бы у них была повыше надёжность и точность, то тяжело бы пришлось даже волшебникам. Был проект «Тор». Но к моменту его завершения он уже не мог ничего изменить.
Было всякое, и на той стороне фронта, и на этой, и у маглов, и у нас. Стороны отнюдь не были монолитны – в Германии готовили заговор на Гитлера, в Америке с далекоидущими целями разрабатывали атомную бомбу, Черчилль старался отодвинуть сроки открытия Западного фронта. Событий за два года было много: в каких-то из них я участвовал лично, в других просто принимал участие, к третьим не имел никакого отношения. Об этом можно, пожалуй, написать не одну и даже не один десяток книг, но этим и без меня есть кому заняться. В своих записях я вовсе не намереваюсь объять всё, только самое важное.
...Конечно, нам с Геллертом предстояло встретиться вновь, уже в последний раз. С гибелью большей части Синклита никто другой просто не смог бы победить его в поединке (я и насчёт себя не слишком был уверен). Можно было попробовать завалить числом, но... в общем, серьёзно эта идея не обсуждалась. Пробовали уже числом взять.
К весне 1945 года бои шли уже на собственно германских территориях, и рассчитывать Геллерту, как я думал, было не на что. У него оставались ещё люди – но что он мог теперь делать с ними, без поддержки со стороны маглов? Продолжать партизанскую войну против волшебного сообщества? Тогда, в сорок втором, он тянул этим время. А сейчас... сейчас это было бы очень глупо.
И тогда – было начало марта – я сам, лично явился в Нурменгард. Я хотел закончить войну на месяц или два раньше, вызвав Геллерта на дуэль – один на один, как в старые добрые времена. По всем предположениям он должен был согласиться, однако то, что произошло потом...
Да, тогда я не делал секрета из своих намерений – просто не видел смысла, – и все хорошо знали, что именно я собираюсь сделать. Это было большим счастьем, ибо в итоге именно благодаря этому общему знанию удалось удержать завесу тайны. Тайны, что окутывает финал войны с Гриндельвальдом.
Конечно, сейчас все хорошо знают, когда и как именно кончилась эта война. Но они лишь думают, что знают.
А на самом деле это самый охраняемый из всех секретов Конфедерации. Самая главная тайна двадцатого века.
Всё остальное, говоря вообще, секретом не является. То, как Геллерт создавал сверхлюдей, то, что происходило под Курском, некоторые другие вещи... Это сродни чёрной магии или знанию об иных мирах – такое обычно не проходят в школе, не печатают в газетах и не говорят об этом открыто, но это не секрет. Есть специалисты, которые неплохо осведомлены; любой, кто заинтересуется той или иной темой, в принципе может найти нужные книги в библиотеках и спросить нужных людей.
Ну, разумеется, излишние подробности всё-таки будут опущены. Можно найти описание крестража, но не ритуал его создания; можно прочитать про эксперименты Хирта, но не его лабораторный дневник.
Но вот то, что касается конца войны, общественности известно в лучшем случае по смутным легендам и высмеиваемым слухам. И на это есть минимум две причины, и обе очень серьёзные.
Впрочем, о том речь ещё зайдёт. Сейчас – о том, что я увидел в Нурменгарде.