время верить

Чжунэ прикуривает. Он сидят на холодной земле, оперевшись спиной о стену дома, с Донхёком рядом. Полночь. Мрак. Затихли звуки войны. — Ханбин сидит с ними, — говорит Донхёк. — Со всеми ними. Как будто сиделка. Он устал. — Все мы устали. У Чжунэ порезанные руки, в запёкшейся крови, грязь на рукавах и сапогах. Он отколупывает её ногтями и бросает под ноги, вздыхает. Донхёк приваливается рядом. Над их головами собирается закат. Чжунэ приходит мысль рассказать обо всём Донхёку. О том, что вспарывало вены ночами и подбиралось к самому горлу в критические моменты военной обстановки. О том, что жжётся изнутри. — Знаешь, я тут недавно думал о том, кем мы предстанем перед нашими потомками. — Если они у нас будут, — тихо, в себя, но Чжунэ слышит и понимающе хмыкает. — Кто-то должен выжить. Даже если крысы и тараканы. Они тоже имеют значение. А мы имеем значение? Чжунэ поворачивает голову, а Донхёк вот не решается. Глаза у Чжунэ горьковатые, словно сигаретный дым. Донхёку хватает горечи и без этого. — Если важны крысы и тараканы, то важны и мы. Ведёт носком ботинка по земле, рисует горы, солнце лучезарное и мир. — Мы будем похуже. Чжунэ убирает свои сигареты в карман, оставляет до их долгожданного спасения. Все этого ждут. Донхёк вот по родному скучает, как бы не натягивал на лицо улыбку. По Чживону видно больше всех. Когда он курит — думает о доме, матери и брате. — Я уверен, мы лучше, чем ты думаешь. Ему хотелось бы в это верить. — За что мы сражаемся? За ничего, за пустоту. За свою родину? Чушь. Бред собачий. Это война, где сначала немец ненавидит австралийца, поэтому заключает мирный договор с Америкой. А в следующий момент Америка направляет войска в Берлин и отправляет помощь в Сидней, — даже сигареты достаёт, слишком разозлившись, но только вертит пальцами и теребит краешек упаковки. — Это война без смысла. Что было во вторую мировую? Что мы изучали? «Солдаты отважно сражались бок о бок, сплотившись против одного врага». Сейчас все глотки друг другу дерут, чтобы на поезд успеть. Нас не будет в учебниках истории. Люди не найдут слов, чтобы написать про нас. Донхёк тоже не находит слов, чтобы ответить. Под его ногами — мир. Возможно, красочный, могучий и неприступный. Непоколебимый. Тот, в котором ни одному из них нет места. Тот, которого нет на карте. Донхёк закрывает глаза, потому что даже смотреть на Чжунэ не представляется возможным. Кажется, взглянешь — и всё потеряешь. Всё, из чего состояла его выдержка, сам он. Вера, надежда, искренность. Потеряешь и никогда не отыщешь снова, чтобы суметь противостоять тем, кому не нужно всего этого, чтобы выиграть. — Но картинки будут, — по-глупому отвечает он. — На картинках слова не нужны. Ожидаемо — Чжунэ смеётся. Глухо, в ладонь. — А будут ли вообще учебники по истории? Сможем ли мы отвоевать стены школ? Сможем ли?.. — Сможем. Над ними — тёмное, истыканное звёздами полотно. Под ними — мрак, окутавший мир (который они не заслужили). — Так сильно веришь? Может, чего хуже, ещё и надеешься? Донхёк хмыкает и стирает подошвой нарисованное пространство. — Мне нельзя не верить. Надеяться уже, конечно, это мало вероятно. Кажется, за такое расстреливают. А вот верить — верить. У меня дома остались мать и сестра, которые тоже верят в меня. А я в них. Такая взаимная вера, больше — не во что. Так что не возвращаться с фронта мне нельзя. Умирать нельзя тоже. Знаешь же, как это происходит. Чжунэ качает головой. Он перестаёт сжимать в пальцах сигареты и прячет в нагрудный карман куртки. — Я единственный ребёнок в семье, которой три года вот уже нет. Так что не знаю. И не хочу. Так ведь легче. Донхёк кивает. За спинами раздаётся мерный, убаюкивающий раненых голос Ханбина. Кажется, он говорит о том, что их заберут к утру, если не разбомбят ночью. Кажется, он говорит, что на родине их ждут семьи и хорошие спальни. Ещё бы душ, да, все соглашаются, но это роскошь, конечно. Ханбин не вселяет надежду. Он убаюкивает раненых, чтобы боль легче переносилась. А потом сядет у чжинхвановой кровати, сжимая правую часть груди, и будет долго-долго смотреть на потолок, пока не заснёт (что мало вероятно) или не выйдет на улицу. Надолго они не задерживаются. Всё-таки их и в этой мгле заметить могут. Возвращаются в дом спустя минут десять, скидывают куртки, сапоги, отчаяние, вешают на крючки около поставленных за упокой свечек. И ложатся спать под мысли Ханбина: думает он всегда слишком громко.