***
— Папуль, что делаешь? — я прошмыгиваю в зал к папе, оглядываясь. — По телеку вон опять крутят Олимпийские игры, — пренебрежительно отвечает отец, почёсывая небритый подбородок. Он преспокойно развалился на диване, умиротворенно посапывая. Мне редко удавалось застать отца таким «уязвимым». Его рука расслабленно покоилась на пульте, а набухшие вены нагоняли кровь к пальцам, которые, я надеялась, в скорейшем времени переключат этот канал. На улице давно потемнело, хотя часы показывали всего шесть вечера. Луна аккуратно вышагивала на центр неба, занимая своё законное место. Звёзд видно не было, видимо, они попрятались в слои густых чернеющих облаков. — Какой вид спорта? — воодушевлённо спрашиваю я, садясь на диванчик рядом с папой и переводя взгляд на старшенький телевизор. — Гимнастика, — как гром среди ясного неба, звучит ответ отца. — Переключай, — бурчу я, — что смотреть, как они ноги на голову закидывают. Папа хохочет, но все же решает переключить на слезливый сериальчик по «России 1», а я выдыхаю. Где-то в самой глубине души, которая находилась у меня в правом предсердии, по моему мнению, проскользнуло острие, задевшее наболевшую рану — гимнастику. — У тебя опять ночная? — решаю спросить я, прижимаясь к папе ближе. — Да, — он широко улыбается, как мартовский кот, — надеюсь, утром я встречу тебя не в полицейском участке, а в твоей комнате спящей. — Ну па, — легонько толкаю его в бочок, — постараюсь бегать быстрее. — Ладно, Лисёнок, — папа крепко меня к себе прижимает, обнимая за плечи, и я чувствую себя прекрасно в самом безопасном месте на свете.***
Часы прощебетали, что вот уже десять вечера, и папа поспешил на свою смену, оставляя меня в одиночестве. Я уныло уселась на кровати, листая ленту новостей в Вконтакте. Неужели сегодня я действительно никуда не влипну и все будет нормально? Наверное, где-то наверху злобно посмеялись… В свою очередь мой телефон брякнул, заставляя меня перевести к нему свой взгляд. Наверное, это был сам Сатана с личным приглашением на трон в Ад. Анатолий Ветер: «Ребзя, в 10:15 напротив дикси, украдём бухла в магазе, потом на хату к Заринке» Дмитрий Корнякин: «ок» Василий Торшенников: «лады» Алиса Мармеладкина: «батя узнает-порежет» Василий Торшенников: «не узнает, Лис:)» Алиса Мармеладкина: «одеваюсь» Судорожно накинув первую попавшуюся одежду, закрываю дверь квартиры и выбегаю в подъезд, а потом и на улицу. Свежо, тихо, загадочно. Мрак здесь царит. Слышится лишь шелест колышущихся листьев, стремящихся пригнуться перед величием ночи. Ночь я любила, но, наверное, это было невзаимно, ведь именно это время суток я частенько проводила в обезьяннике или в попытках убежать от полицейской машины. Ноги быстро несут меня к Дикси, где уже стоит толпа ребят. — Алиска! — кричит Марина, девушка Васьки и моя подруга по совместительству. Мы обмениваемся объятиями с девушкой и остальной компанией. На лице Маринки красуется свежий синяк, который, как я догадывалась, был поставлен ее матерью. Она еле замазала его дешевой тоналкой, больше похожей на слой пыли. Потрескавшиеся губы неаккуратно накрашены помадой и тут же стёрты требовательными поцелуями Васьки. — Нужно всего три бутылки коньяка и водяра, больше ничего не берём, поняли? — говорит Толик, указывая в сторону магаза. Его хищный взгляд уже нацелен на добычу, а именно на пару бутылок дешевого пойла. Азарт быть пойманными, наверное, был важнее всего в этот момент. — Да пошли уже, трубы горят залиться! — Димка чешет полулысую башку. — Алис, отвлечешь продавщицу, — кивает мне Васька. — Ну с Богом, как говорится! Возражать я не стала, да и тем более кому интересно знать, что я просидела всю ночь в притоне в то время, как они уже лежали в тёплых кроватках, а возможно и трахались у кого-то на вписке. Стискиваю зубы до скрежета и захожу в магазин. Ребята мне подмигивают, и я смело направляюсь в сторону продавщицы. Трюк, который получался десять тысяч раз, должен не подвести и в этот. — Здравствуйте, — пытаюсь мило улыбнуться, — а у вас есть обезжиренное молоко? Продавщица лениво поворачивается на мой голосок и так же лениво оглядывает меня. Ужасное чувство, что вот-вот план провалится, гложет меня, заставляя неслабо занервничать. — А чо, — она делает паузу, а ее лицо морщится ещё сильнее, и она становится похожа на мопса, — у тя глаза отвалились посмотреть? — Я вижу плохо, — вру я, потирая глаза, — а очки забыла, — примерно так же я врала всем, что девственница: очень хреново, зная, что никто не поверит. Продавщица измученно вздыхает и отворачивается, давая время мне выдохнуть и прийти в себя. Спокойно, Мармеладкина, и не таких обманывали, по крайней мере пытались. — Ладно, пошли смотреть. Мы направляемся в сторону витрин с молочком. Парни мне кивают, а я им. Мгновение. Они выбегают, а охранник даже не успевает ничего, кроме как проснуться и вздрогнуть. Я тоже вскакиваю и судорожно пытаюсь убежать, но продавщица хватает меня за руку так крепко, как только может. Я непроизвольно шиплю. — Вызывай полицию, Саныч! — кричит кассирша. — Я знаю этих ребят, воры!***
— Что на этот раз? — отец сидит напротив, измученно потирая глаза. Где-то я это уже видела? Отец выглядит безумно уставшим, и я его понимаю. Тот самый случай, когда легче убить, чем переучить. — Мошенничество, кража, — цокает полицейский, — договориться, господин, не получится. Я позвонил матери вашего чада. — О нет, — мычу я, роняя голову в руки. — Помалкивай там, — заявляет отец и удаляется с полицейским в другую комнату. Черт. Мучительные минуты ожидания проходят ужасно. И почему попадаю всегда я? Хорошо хоть не выдала ребят. Да и как можно? Откуда-то с потолка капает что-то жидкое и противное, пахнущее свежим дерьмом. Порой мысль о том, что жизнь мне указывает таким образом мое место в ней, приходила мне в голову, но тут же выветривалось с парами пофигизма. — Мармеладкина, на выход, — произносит грузный полицейский, — за тобой приехала мать. — Может, лучше я тут ещё пятнадцать суток отсижу? — с надеждой в голосе спрашиваю я. — Сейчас привезут педофилов сюда, все ещё желаешь остаться? — Выхожу, — поднимая руки в честь своего поражения, вытряхиваюсь из камеры. Освобождаюсь из этого тленного места. Сердце пропускает пару ударов. Глаза б мои ее не видели! — Алиса! — мать кидается мне на шею и ужасно глупо жмёт меня к себе. Папа стоит рядом, почёсывая затылок. И давно она заразилась этими сантиментами? В темноте я не успеваю её рассмотреть, да и особо не нужно. Её наглое лицо снилось мне не раз, его уж я точно запомнила навсегда. — Привет, — учтиво здоровается Николай, по совместительству хмырь мамаши. По-мартышечьи улыбаюсь, протягивая ему руку, и как только он недоуменно тянет в ответ, убираю. — Не паясничай, — делает замечание отец, отчего я закатываю глаза чуть ли не до того момента, что можно увидеть свой мозг. Я кидаюсь ему на шею то ли выразить презрение к другим, то ли показать ему, как он мне важен. — Ты не заслуживаешь ее любви, — шипит мама, отлепляя меня от отца, — прощайся с ним и в машину. — Чего? — корчась, спрашиваю я; к такому повороту событий я точно была не готова. — Того самого! — заявляет мать. — Лисёнок, слушай маму, так будет лучше, — папа горько улыбается, отводя глаза. — Что бы вы там не задумали, давайте без меня, — отнекиваюсь я.***
Слезы, вопли, истерика… ничего не помогло и не смогло переубедить мать. И вот, собрав сопли в кулак и злостно сопя, я еду в идиотской дорогой тачке матери в Москву. Хотя нет, не идиотской. В чем виновата машина? — Алиса, мы же тебя не на каторгу везем, а в наш дом, — мама поворачивается, проверяя в десятый раз, не повесилась ли я или не сбежала. — А это не одно и то же? — делая притворно задумчивый вид, произношу я. Что уж кривить душой, я туда не хотела. Все мое существо было против таких выкрутасов со сменой места жительства. Но я знала с детства: если мать решала, она доведёт это до конца. Поверьте мне. — Если до этого я еще думала, то теперь все, ты меня довела, Алиса! — нервно кудахчет мать. — Завтра ты отправляешься в лагерь… — В какой еще лагерь, ма? Ты совсем спятила? — возмущаюсь я, краснея как рак. — Гимнастический, моя дорогая дочь, — заявляет мать. — Чего? Верни меня обратно в обезьянник, я никогда не наступлю в это дерьмо снова! — яростно парирую я. При упоминании гимнастки всё внутри будто рушится. Ту прекрасную стену равнодушия, которую я растила, разрушало отвратительным словом, начинающимся на «гимнаст», заканчивающимся на «ка». — Тогда твоего любимого папочку я лишу к чертовой матери родительских прав, и ты больше никогда его не увидишь, ясно? — кричит женщина, едва не хрипя от злости. — Отлично! — саркастически отвечаю я и отворачиваюсь к окну. Всю остальную дорогу я молчу. Мне нечего сказать. Как можно было отправить меня снова на эту чертову гимнастику, зная, как я выступила на этом треклятом чемпионате мира? Как можно обвинять отца в том, в чем он не виноват? Она глупая, необразованная баба! — Мы заедем тебе за спортивной формой, костюмом и нормальной одеждой, — объявляет мама, даже, наверное, особо не надеясь на мой ответ. Несмотря на весь ужас ситуации, идиотскую гимнастику и кошмарные обстоятельства, не полюбоваться Москвой у меня не получается. Огромные современные здания разрезают облака, тысячи огней попеременно мелькают, заставляя невольно ахнуть. В эту секунду, наверное, я бы могла оправдать мамин «переезд» в Москву… на одну сотую процента.***
— Ты будешь теперь жить здесь? — мой родной брат, Миша, не унимался, второй час ходя за мной хвостиком и не давая толком разобрать вещи в новом месте обитания. — Ты спрашиваешь это шестой раз, тебе не надоело? — говорю я, поворачиваясь лицом к нему. Миша родился, когда мне было три годика, и я до сих пор помню, как я была счастлива. Он ходил на все мои выступления и был рядом каждую минуту, помогая перевязывать ноги. Брат был похож на отца целиком и полностью, отчего становилось не легче. — Как там папа? — интересуется Миша, плюхаясь на мою кровать. — Съезди и узнай, — бесцеремонно выдаю я. — Не получится, мама записала меня в летнюю школу по физике, — хнычет мальчик, вздыхая. — А я слышал, что ты была в тюрьме. — Боже, Миш, ты уймешься? — хохоча, спрашиваю я. — А у тебя был, — он притихает и продолжает шепотом, — сеееекс. — Так, всё, — шутливо объявляю я, — вытряхивайся. — Я намажу тебя ночью пастой! — угрожает мне Миша, лениво покидая мою комнату. — Я закрою комнату на ночь, — вслед ему кричу я. — Блин, не надо было предупреждать, — себе под нос бормочет Миша. Нормально разложив вещи и обустроившись, я наконец выдохнула. Спокойно выдохнула. Комната была красива, нет шикарна. Ох, черт. Я не знаю столько слов, чтобы описать это. Стены обклеены обоями с причудливыми узорами. Мебель сделана из белого дерева, заставляющего почувствовать меня какой-то принцессой. Огромное панорамное окно приоткрыто, пропуская в мою комнату свежий, почти осенний воздух с нотками грусти и одиночества. В дверь моей комнаты постучали, и я горласто крикнула: «Войдите», на самом деле не желая никого видеть. — Дочь, это я, — мама быстро входит в мою обитель, — я погорячилась… С наглым видом безразличия продолжаю ее слушать. И что я должна была сейчас ответить? — Извини, — произносит она, — но твою поездку в лагерь я не отменю. Это отличная возможность… — Опозориться? — прерываю ее я. — Вовсе нет. — Кто там будет? — невзначай интересуюсь я. — Лучшие гимнастки, это самый элитный лагерь, — с гордостью заявляет мама. — Ну, Лисёнок, — она подходит ближе и аккуратно гладит меня по голове. Под лучшими гимнастками подразумеваются те твари, которые ради победы готовы вырвать другим ноги? Почему-то все время, что я занималась этой гребаной проклятой гимнастикой, все думали, что это миролюбивый вид спорта, в котором девчонки перед соревнованиями обмениваются милыми поцелуйчиками в щечки и держат друг друга за ручки от волнения. И я так думала. Пока не чемпионат мира. Зато я смело могла сказать спасибо гимнастике за упорство и умение пахать. Ещё за испорченные нервы и кошмары, но вряд ли кого это интересует, верно? Внезапно мне захотелось вернуться снова в тот момент после чемпионата России, когда родители повели меня в парк кушать сладкую вату и катали на лошадках до умопомрачения. Но возвращаться было некуда. Счастливые моменты прошлого давно были омрачены шквалом негатива реалий. — Ладно, мам, — уже более мягко произношу я, — можно побуду одна? — Конечно, — женщина улыбается, отчего морщинки на ее лице становятся более, чем видными, — я если что в соседней комнате, Лисёнок. И только стоит двери за мамой захлопнуться, как волна ужасно тяжелого чувства застревает где-то в горле. И лишь мои сжатые до упора губы не дают ей вырваться. Первое, что приходит на ум — написать нерадивому Ваньке и осознание того, что наши отношения просто обречены на провал. Но руки уже напечатали привычное «Привет». Иван тут же набирает сообщение: «Алиса, прости, но общаться нам больше не стоит, извини, пока». Не успеваю я и ничего ответить, как оказываюсь в чёрном списке, отчего волна ещё более ужасного чувства подходит огромным комом к губам. Я затыкаю рот руками и даю нелепым слезам вырваться наружу, но без единого звука. Молчание нарушается моим периодическим прерывистым дыханием. Плачу ли я из-за дебильного расставания с Ваней? Боже, упаси. В любой другой момент я бы с облегчением выдохнула, избавившись от этой ноши быть подружкой туповатого недокачка. Но не сейчас, когда я одинока и брошена. Что-то совершенно чужое и глупое заставляет меня выйти из дома и пройтись по улицам города. Я молюсь, чтобы это был сон, но нет. Вокруг красиво и хорошо. Люди уже проснулись и начали заполнять улицы города. Сзади послышался заливистый детский смех, а сбоку парнишка нацеловывал мордашку своей девушки. Чувство дикого одиночества и ненужности окружило меня, заставляя мёрзнуть в столь жаркий день. Непонятно каким образом, мои ноги привели меня к прозрачной студии, за стеклом которой проходила упорная тренировка маленьких гимнасток. «Вечно меня тянет на это дерьмо», — ухмыляясь самой себе, подумала я. Малышки безумно старались, отрабатывая каждое движение, а их тренерша кричала за каждый промах, отчего на детских личиках появлялись маленькие блестящие слезки. Решительно заставляю себя пойти дальше, и у меня получается. Мама шлёт мне смску: «Завтра выезжаем в семь утра, ты скоро?» Отвечаю ей короткое «Ок» и собираюсь идти домой. Непонятное чувство досады поселяется в моем сердце, не давая мыслить нормально. Отцу звонить жаловаться мне было ужасно стыдно и глупо. Как он там сейчас? Телефон он часто нагло игнорировал да и скорее всего сейчас мирно спал после очередной ночной смены. «А все для тебя, неблагодарная!» — твердило сознание. Ведь и правда для меня, за ночные смены платили вдвойне больше, а папа не хотел меня ни в чем ограничивать, а я не смогла сдержать одно маленькое обещанице. Мои ноги уже занесли меня в какой-то непонятный район, больше похожий на тот, в котором я жила. Мимо еле-еле шла девчонка, лет шестнадцати, в коротких шортах, колготках в сеточку и порванной майке. По лицу ее было видно, что она довольно пьяна, а может, даже и накурена. Внутри все сжалось от воспоминаний, как я обкурилась и дала какому-то уроду себя трахнуть. Внутри все оборвалось и затрепетало. Впервые в жизни мне захотелось избавиться от своего грязного тела. Полное отвращение к себе меня накрыло и разлилось по всему телу до кончиков пальцев. Нет, я не могла выглядеть так же, не могла. Слезы полились во всю прыть от осознания своей противности. Быстрыми длинными шагами я побежала прочь, домой, забиться в своей комнате, помыться, умыться и начать новую жизнь. Мне было непонятно и до этого, как наша идеальная семья превратилась в подобие залупы, но сейчас это чувство, как будто меня обманули, появилось снова. Но на этот раз отходить на второй план оно совсем не хотело. Взгляд упал на шрамы у коленей, которые почему-то всегда заставляли меня улыбаться. Ведь это было одно из единственных напоминаний, что я могу и буду. Что Алиса Мармеладкина, являющаяся чемпионкой, живет где-то внутри меня, она не умерла. Но все теперь чертовски сложно.