Nothing Without You

На самом деле Зейн сам испугался собственной отваги. Когда омега предложил Лиаму прогулять занятия, он и не думал, что альфа и вправду согласится. Они были знакомы всего ничего, говорили от силы пару раз, и Малик даже не рассчитывал привлечь Пейна такой банальной вещью как прогул. Ему просто хотелось покинуть школу, давившую на него многотонным грузом, и быть при этом вместе с человеком, из-за которого у него в груди пышно цвели персиковые деревья. Но Лиам оказался легким на подъем. Он сразу дал своё согласие на прогул, несмотря на то, что на улице был настоящий ливень, а они с Зейном едва знали друг друга, чтобы отправляться в приключение. Те учебные дни, что они провели в одном классе, Малик старался не разговаривать с Пейном даже мельком, чтобы лишний раз не привлекать его внимание, а потом омега и вовсе исчез из-за внезапно начавшейся течки, о чем альфе тоже знать не полагалось. За это время, как думал Зейн, Лиам окончательно освоился в классе. У него появилась своя компания, состоявшая из самого Пейна, Гримшоу, Шмидта и Мёрса. Это были альфы с особым положением в школе, и, похоже, Лиам собирался также войти в круг привилегированных. Зейн с самого начала понял, что альфа отличается особой коммуникативностью, которая позволяет ему легко заводить друзей самого разного социального статуса. Он был приятно общительным, но ненавязчивым, и ровесников это подкупало. Идеалы его широкой души не шли вразрез с этическими нормами, но приятно резонировали с общим бескультурьем, творившимся в школе в силу распущенности и вседозволенности избалованных одноклассников Зейна. Их привлекала сила Лиама, его гибкий, подвижный ум, который он не стеснялся демонстрировать на уроках, спортивные достижения, а также смелость взглядов, которую альфа открыто показал, когда бросил вызов местному лидеру в лице Джастина. До него никому и в голову не приходило иметь дело с парнями-омегами даже в качестве простого общения. Конечно, бывали исключения, но это оказывались более слабые личности, которых моментально отправляли в касту к изгоям. Впрочем, оказалось, несмотря на то, что у Лиама не было проблем с общением, он всё-равно заинтересовался расплывчатым предложением Зейна. Малику было приятно, что альфа оценил его рисунки и даже ничего не заподозрил, когда увидел свой особняк. В глубине души омега очень боялся, что среди рисунков, которые он принес в школу, окажется какой-то из портретов Лиама или что похуже. Омега не мог даже помыслить, какую ложь пришлось бы выдумать, и поверил бы ему Пейн в принципе после стольких косяков подряд. Дальнейшее напоминало Зейну его глупые каждодневные фантазии. Сначала они прятались от Полковника Сандерса в узком закутке между первым рядом шкафчиков и вторым. Всё это время Лиам был совсем близко, и как же приятно от него пахло... Зейн никогда не смог бы описать этот аромат словами, даже если бы собрался писать стихи. Впрочем, будь у него краски, Малик попробовал бы ослепительный, солнечный желтый, переходящий в золотистый, сверкающий звездным светом, плавно прокрадывающийся в темноту насыщенного алого, как ягодный закат. Эта малиново-вишневая палитра постепенно втекала бы в ежевичный оттенок с тенью лилового перламутра. И всё это можно было вдыхать полной грудью, медленно сходя с ума. Омега провел Лиама по самому короткому пути. Конечно, можно было еще попробовать выбраться через кабинет искусства, ведущий во внутренний двор, или через спортивный зал выйти на стадион, пробраться под трибуны, а дальше отодвинуть нужный кусок фанеры и оказаться на улице, но они бы совсем промокли за это время и, скорее всего, простудились бы. Про себя Зейн знал точно: заболеет и сразу сляжет на неделю, за это время пропасть между ним и Лиамом вырастет вдвое. Или заболеть может Лиам, и тогда он пропустит важный матч по баскетболу. Так что Малик привел Пейна в туалет для омег и невольно поделился историей своего первого прыжка из окна. Тогда ему и в самом деле пришлось нелегко, потому что Зейн не рискнул рассказать родителям, как именно он разбил колено. Пришлось соврать что-то про качели, с которых он неудачно слетел. Дония, единственная из всех, кто знал про его приключение, еле-еле сдержалась, чтобы не рассказать эту умопомрачительную историю родным. Впрочем, после того случая Малик решил быть осторожнее, больше пользоваться безопасными обходными путями, если имелась такая возможность. – Я тоже как-то разбил колено, но это произошло из-за скейта, – поделился с ним Лиам и тоже запрыгнул на подоконник. Альфа был необычайно ловким и проворным, впрочем, не зря же он занимался баскетболом. Зейн еще ни разу не видел Лиама на площадке, но ужасно хотел узнать, как выглядит новичок в действии, насколько хорошо владеет мячом и как точно забрасывает трехочковые. Конечно, до него уже дошли некоторые сведения — несколько ушлых омег и Николас даже успели сделать фотографии — но Малик очень хотел посмотреть на Пейна вживую и оценить всё самостоятельно. Сильные капли дождя сразу окатили стоящего на подоконнике альфу, но Лиама это нисколько не смущало. Он мгновенно промок, а его майка теперь липла к телу, очерчивая каждый кубик превосходного пресса, и Зейн не мог оторвать взгляда от этого потрясающего зрелища. Ему хотелось оказаться на месте мокрой ткани, коснуться идеального тела ладонью или даже лицом, почувствовать налившиеся силой мышцы. Рука непроизвольно схватилась за собственную рубашку, лишь бы держать хоть что-то. Зейну хотелось сказать так много, шептать или кричать... Черт возьми, да у него сердце чуть не остановилось, а майка Лиама лишь промокала сильнее, и вот омега мог уже видеть восхитительный торс своими глазами. Пришлось вспомнить, что нужно дышать носом, иначе бы Малик умер в это мгновение, пылая внутри, как возродившийся феникс. – Господи, ну и ливень! – протянул Лиам, созерцая проливной дождь. – Лучше уж ливень, чем занудная болтовня Левиса, – мгновенно отозвался Зейн. Он не ожидал от себя такой прыти, не понимал, почему так легко поддерживает разговор, подвергая себя нешуточной опасности быть разоблаченным. Но остановиться омега никак не мог — ему хотелось разговаривать с Лиамом и дальше, и он чувствовал себя таким ослепительно-счастливым, наслаждаясь простым подростковым общением, которого ему так сильно не хватало. Не то чтобы Зейн боялся одиночества. Сложно бояться того, к чему ты давно привык, но всё-таки скрытный образ жизни заставлял его делать такие вещи, о которых он жалел. Зейн старался не приходить ни к кому в гости, чтобы люди не могли наносить ему внезапные ответные визиты. Ему приходилось отказываться от большинства веселых мероприятий, потому что они часто оказывались длительными, а действие таблеток было строго ограниченным. Выбегать часто наружу или принимать таблетки в ванной комнате Зейн не мог, поэтому он либо совсем отказывался, либо приходил совсем ненадолго, а потом исчезал, упоминая несуществующие дела. Вот и получалось, что за всё то время, что он скрывался, Зейн никогда не был по-настоящему свободным. Только наедине с собой, когда можно было не опасаться, что кто-то почувствует его естественный запах. Но сейчас, рядом с Лиамом, у него было такое же чувство, близкое к свободе. Если бы он только мог сказать правду — она сама просилась с его губ, но Малик не мог решиться. Они быстро оказались снаружи и без помех добрались до автомобиля Лиама, не попавшись по пути никому на глаза. Его феррари Зейн узнал бы из тысячи таких же автомобилей — сердце бы подсказало. Омега запомнил эту машину с первого раза, когда увидел, каким чутким может быть альфа с омегой-парнем. А ведь Луи даже не был парнем Лиама, но альфа всё равно был с ним учтив и вежлив, как будто такие, как он, имели ценность. По крайней мере в его глазах. Общаться с Лиамом было действительно просто, словно говорить с кем-то, кто понимает всё твои чувства, явно этого не демонстрируя. Зейну всегда не хватало спокойствия, все вокруг были такими суетливыми, что у Малика начиналась паника. Это сумбурное движение пугало омегу, и он чувствовал себя загнанной ланью, когда на него тоннами вываливались вопросы, на которые Зейн не хотел отвечать. Однако, когда Лиам спросил его про омег, с которыми он якобы спал, Зейн машинально ответил правду. Обычно люди не давали ему толком объясниться, сами решали за него, с кем у него было очередное эротическое приключение, не позволяя вставить даже слово, чтобы оправдать себя. Лиаму было интересно, он хотел знать настоящий ответ, истину, а не придуманную сплетню. И Зейн признался. Сказал, что не спал с омегами и это просто пустая болтовня. Одноклассник неожиданно поддержал его. Не сказал: «Что же ты за альфа такой?», словно его чуткая душа была раскрыта по направлению к каждому. Лиам был теплым, приятным, к нему тянулось сердце, потому что всё вокруг было покрыто ледяной корочкой, и у Зейна мерзли руки, когда он пытался коснуться хоть чего-то. И тогда Малик не выдержал, спросил то, о чем сердце болезненно ныло со вчерашнего дня. Слова были острыми, и с трудом не дрожащий голос Зейна сначала не хотел очерчивать волнующий его вопрос. Он боялся, что Лиам скажет: «Да, у меня был отличный секс с той омегой, и я собираюсь повторить на днях», — но вопрос уже миновал гортань, не встретил препятствие в виде языка, зубов и губ, вылетел наружу чистым звуком, и омеге оставалось только ждать ответ, стараясь не показывать, как ему больно. – Нет, я не поступаю так с омегами, – твердо ответил Лиам. Размеренно бьющийся моторчик Зейна вдруг сжался так, что стало нечем дышать, и он незаметно стиснул руку на своем колене. Держаться. Не показывать ни одной эмоции, иначе Пейн заподозрит что-то. – Не могу, знаешь, обнадеживать их, метить своим запахом, чтобы потом бросить. А человека, к которому бы тянулась душа, еще не встречал – продолжил альфа, не замечая, что в глазах Зейна начинается настоящая буря. Внутри омеги бушевал целый шторм. Чудеса существуют, этот альфа... и есть чудо. Малику захотелось броситься к нему на шею, крепко стиснуть, чтобы передать ему хоть немного своих эмоций, которые рвались наружу, но выход найти так и не смогли. – Я верю в любовь, но, мне кажется, специально разыскивать кого-то — глупо, – неторопливо добавил Пейн. – Если это будет тот человек, само вдруг стукнет. Без причины. – А ты романтик, про тебя и не скажешь, – заметил Зейн. Сдерживать ликующие вопли у него получалось с большим трудом, словно они пытались вырваться не только через рот, но и через нос, и даже через уши. Сейчас Малик с радостью бы запел от счастья. – У меня о тебе тоже было иное впечатление. И это действительно было так. Он не хотел подозревать Лиама в подобном образе жизни, но Пейн был альфой, а им свойственно ухлестывать за омегами, особенно во время гона. Но — сердце Зейна болезненно сжалось — что, если альфа сказал ему неправду? Гримшоу же своими глазами видел, как Пейн увел омежку наверх во время вечеринки. Либо он лгал, что было маловероятно, потому что в таких вещах Ник обычно не выдумывает, либо по какой-то причине врал Пейн. Что было ему не выгодно, потому что это пошло бы в его копилку побед. Дышать снова стало тяжело, словно легкие наполнились мокрой морской галькой. Это было совсем не его дело, но как жить, не зная ответ на самый сокровенный вопрос? Может быть, уже поздно. Может, Лиам уже нашел ту, единственную, которая перевернула его мир с ног на голову, а Зейн тешит себя этим прогулом, будто у него всё получилось. Влюбленный идиот. Наивный. – Знаешь, – внезапно вырвалось у Зейна. – Ник сказал, что ты тем вечером уединился с девушкой... – О, нет-нет-нет, ничего такого, – перебил его альфа. – Это была её первая алкогольная вечеринка, и она не рассчитала свои силы. Поэтому я отвел её в спальню своей сестры, чтобы она могла там поспать, – объяснил ситуацию Лиам. – У Никки в комнате звукоизоляция, её мучают мигрени иногда. Крошечное усилие отделяло Зейна от счастливого крика, но он сдержал себя, впиваясь пальцами в пассажирское кресло. Ему было так горячо, словно по венам пустили воду из гейзера, и в груди бурлило точно так же. Омега чувствовал себя стремительным горным потоком, срывающимся вниз и разбивающимся об острые камни, но это было самое приятное падение, словно он распался на составляющие его атомы. Никогда еще Зейн не чувствовал себя таким счастливым. Ему было так хорошо, словно он всю жизнь просидел в клетке, но пришел мальчишка, отворил дверцу, и Малик, расправив крылышки, полетел в зеленый лес, где пахнет тяжелой листвой, сладкими цветами, свежей озерной водой и шумными пчелиными ульями. Зейну так нравилось говорить с Лиамом, словно он не делал этого никогда раньше, а теперь открыл для себя чудо общения. О сёстрах, о рисовании, о галерее, о родителях, о том, почему важно быть собой — тема находилась сама так легко, без усилий. Зейн, который всегда стыдился быть собой, вдруг услышал что-то нежное и теплое, что-то правильное и естественное от человека, которому повезло родиться альфой. Казалось, будто Лиам прекрасно понимает, каково быть омегой-парнем, но также прекрасно осознает, почему важно не сдаваться, несмотря ни на что и верить в себя. – Нам ведь нужен гид, так? – спросил Лиам, когда они оказались в большой картинной галерее. Кажется, альфа запомнил галерею хуже, чем себе представлял, потому что взгляд у него был приятно воодушевленный. Малик почувствовал, что его сердце тает по капле, как восковая свеча под нежным напором пламени. Привести Лиама в Лондонскую картинную галерею всё равно что пригласить к себе домой. Многие её уголки были слишком хорошо знакомы омеге. Он часто приходил сюда, когда чувствовал себя одиноким, учился новому у великих мастеров прошлого и еще рисовал. За рисованием Малик провёл очень много времени в этих залах — по определенным дням Зейн и другие любители рисования имели возможность заниматься творчеством в этих стенах, перенимая частички опыта настоящих художников. – Я твой гид, – вырвалось у Зейна, разомлевшего от спокойной радости. Сейчас в галерее почти не было людей — она только открылась, а сезон туризма еще не начался. – Я хочу сказать, что мы и сами всё можем посмотреть, – поправился он, знаком указывая альфе дорогу за собой. Он чувствовал себя лидером их маленькой процессии, и это было приятное ощущение. – Тем более я что-то в этом понимаю. Здесь он немного слукавил. Малик бывал в картинной галерее так часто, что мог воспроизвести её по памяти лучше, чем собственное тело. Учитывая, что прошлые несколько дней омега провел, подробным образом изучая свои чувствительные точки, знание было феноменальное. Зейн даже невольно покраснел, вспоминая, как ярко он представлял альфу, стоящего рядом с ним сейчас. Лиам ни о чем не догадывался, к своему счастью. – Не сомневаюсь, – ответил Пейн, улыбнувшись. – Слушай, а у тебя никогда не бывает такого чувства... – альфа на мгновение замолк, пытаясь подобрать слова. – Вот мы купили билеты, зашли в зал, а уже через минуту продавец звонит в школу, прямо директору и секретарю и сообщает им о двух школьниках, которые находятся не на занятии. И вот на выходе из галереи тебя встречает директор, классный руководитель и родители... – Постоянно такое чувство! – с энтузиазмом ответил Малик, тут же встречаясь с Пейном глазами. – Это всё совесть, – добавил он уже намного спокойнее. – На самом деле в душе ты знаешь, что поступаешь неправильно и подрываешь доверие родителей, когда прогуливаешь, поэтому в каком-то смысле хочешь, чтобы тебя поймали и ты вроде как получил бы по заслугам. – Сознание иногда творит извращенные вещи, – поежился Лиам. Уж кто-кто, а Зейн об этом знал не понаслышке — ноющая рука, перемотанная эластичным бинтом, тут же напомнила ему об этом тянущим спазмом. Но даже горячее воспоминание, заставляющее кровь омеги пениться и кипеть, не могло остановить сейчас приятный поток мыслей, сладко втекающий в сознание, словно тягучая шоколадная паста: Лиам понимает его. Этот альфа испытывает те же эмоции, оказываясь там, где его не должно было быть. Они уже были так похожи. Малику безумно хотелось взять альфу за лицо обеими ладонями, заставить посмотреть прямо в глаза, шепнуть очень близко к его губам: «Я ведь такой же, как ты. И еще я омега, идеально тебе подхожу. Вместе мы будем счастливы», — и получить прекрасный, волнующий нутро поцелуй. Задохнуться от счастья, отблески которого уже заставляли порхать шальных мотыльков внутри его легких. – Такова человеческая природа, – кивнул Зейн. Он так ясно чувствовал незримые крылышки бабочек в своей груди. Щекотные, мягкие, от них хотелось смеяться. И всё потому что этот альфа был рядом. – Знаешь, что самое лучшее в Лондонской картинной галерее? – спросил он. Лиам покачал головой. – Картины экспонируются в хронологическом порядке. Вообще формирование экспозиции началось даже раньше, чем сама галерея открылась, – поделился омега. – Как же это случилось? – поинтересовался Лиам. – Обычное дело, – отозвался Зейн. – Сначала картины принадлежали банкиру, которого звали Джон Ангерштейн. А когда он умер, государство выкупило их, – объяснил он. – Сперва выставки проводились в его особняке на Пэлл-Мэлл, но из-за расширившейся коллекции понадобилось помещение побольше. И вот мы здесь, – Малик красочно обвел рукой зал и мечтательно вздохнул. Ему казалось, даже воздух здесь дышит искусством. Малик всегда знал, что здесь он будет счастлив. Как бы плохо ему ни было, какая бы печаль ни лежала на сердце тяжелым грузом, в этой картинной галерее для него всегда было место. Когда он покупал билет, никто не спрашивал его, альфа он или омега. Никто не говорил ему покинуть галерею, когда он рисовал в ней. Никто не смотрел косо, и ему было уютно и хорошо в стенах, ставших почти родными. И вот сейчас здесь был Лиам, прекрасный альфа с широкой душой, рядом с которым чувствуешь себя в безопасности. Он вбирал в себя чудеса этого волшебного места, но не бездумно, как другие люди, понимающие, что здесь творится какое-то восхитительное таинство, но какое именно не осознающие, а очень трепетно. С душой. С осознанием происходящего. – Ты и правда очень этим увлечен, да? – спросил Лиам с легкой улыбкой. Глядя в его глаза цвета теплого дерева, можно было сказать, что этот альфа никогда не отмахнется от того, чем человек искренне хочет поделиться. Зейн почувствовал прилив эйфории. – Не то слово! – оживился Малик, чуть ли не подпрыгивая на месте. – Ох, мне не терпится показать тебе Рубенса. Это тебя впечатлит, – пообещал он. – Верю. Но ведь здесь находятся «Подсолнухи» Ван Гога, – с удовольствием припомнил Лиам. Нешуточное воодушевление Зейна, кажется, было страшно заразительным, потому что альфа тепло улыбался. – И «Пшеничное поле с кипарисом». Восхитительные солнечные цвета, – оценил он. Если бы Зейна спросили сейчас, о чем он мечтает, омега вряд ли бы смог связать хотя бы два слова. Ему казалось, что все его мечты в одночасье сбылись, так несправедливо прекрасно. Просто он был здесь, среди сотен полотен, нарисованных настоящими мастерами в области искусства, а рядом с ним тот, кому бы он отдал всего себя: и тело, и душу, а это было разрывающее чувство. Как пышная роза разрывает свой узкий бутон перед тем, как расцвести. – Конечно, – кивнул Зейн и, не контролируя себя, сложил руки на груди. – Ты, в отличие от некоторых, понимаешь, что такое искусство, – протянул он с одобрением в голосе. В этот момент омега совсем себя не контролировал. – Это в отличие от кого? – поинтересовался альфа. Судя по его улыбке, он примерно представлял, сколько людей могли впасть в немилость этого молчаливого буки. – От всех, – с готовностью ответил Зейн и даже головой покачал. – У меня раньше был календарик с «Портретом доктора Гаше», который я носил в пенале. Так Ник его перепутал с автопортретом Ван Гога! Бездарь, – пробубнил Малик, закатив глаза. А уж этот-то мог бы получше разбираться в искусстве, всё-таки журналистом хочет стать и колонки писать на разную тематику. Впрочем, альфы действительно разбирались в искусстве не лучше, чем в приготовлении брауни. Разве что те, кто вкладывал в это деньги. Но бизнес есть бизнес, а вот альфа, который бы действительно ценил живопись или скульптуры... пожалуй, Малик знал только одного. И он сейчас был рядом. Заставлял сердце биться быстрее и быстрее. – Да уж, преступление века, – хихикнул Пейн, представляя, сколько молчаливого гнева вылил на Гримшоу Малик одним только взглядом. – Не дай мне боже перепутать «Стог сена» и «Стог сена в Живерни» при тебе. – Это я переживу, – спокойно протянул Зейн. – Главное, не перепутай «мост Чаринг-Кросс» и «мост Ватерлоо», – фыркнул он. – Иначе я подумаю, что с тобой всё кончено. – Меня даже омеги так быстро не отшивали, – хмыкнул Лиам, невесомо хлопнув Зейна по плечу. Касание. Настоящее прикосновение. Малик почти физически чувствовал, как место, которого коснулся Пейн, начинает теплеть. – Ладно, постараюсь не говорить при тебе глупости, – тем временем пообещал он. – А то нарисуешь в неприглядном виде. Зейн даже закашлялся. В голове тут же пронесся вчерашний рисунок: Лиам с голым торсом, гордо демонстрирующий свое тело. Нет, если бы эта картинка оказалась среди тех, что альфа сегодня посмотрел, столкнувшись с ним в коридоре, у Малика были бы крупные неприятности. Скорее всего, даже привыкший придумывать отмазки омега не смог бы так быстро сообразить, что сказать. – Пойдем-ка картины смотреть, – быстро проговорил он, чуть-чуть подтолкнув альфу за локоть. Ему хотелось взять Лиама за руку, крепко сцепить их пальцы, почувствовать, как крошечные разряды тока пробегают по коже, теряются внутри его трепещущего от волнения тела. Впервые в жизни эта дрожь была приятной. Ему хотелось этого прикосновения всей душой — Малик чувствовал, что она есть, иначе почему всё его естество так тянется навстречу Пейну? Провалиться в размышления омега не успел. Им с Лиамом предстояло внимательно осмотреть хотя бы сотню полотен. О том, чтобы внимательно разглядеть каждую картину, и речи быть не могло — тогда они остались бы в Национальной Картинной Галерее едва ли не на год. Впрочем, Зейн не был против, да и Лиам, похоже, оказался весьма заинтересован в искусстве и узнавании нового. Он с интересом слушал, как Малик самозабвенно рассказывает про Боттичелли, да Винчи, Тициана, Рембранда, Рубенса, Ван Дейка, Веласкеса, Делакруа, Мане и Руссо. У заинтересованного слушателя могло сложиться впечатление, будто Зейн знаком с каждым художником лично, жал ему руку и присутствовал на семейных обедах, и обычно его это очень смущало, потому что он казался занудой. Особенно часто это происходило, когда омега слишком долго торчал у той или иной картины, восхищенно распахнув глаза, но Лиам не делал ему замечаний, даже задавал вопросы, а когда они остановились у «Пейзажа с замком Стен», уже Зейну пришлось дернуть альфу за рукав. Ему казалось, они ходят не от картины к картине, а от одной эпохи к другой, медленно наблюдая, как меняются стиль и сюжеты, как тот или иной художник играет с красками и композицией. Зейн мечтал создать что-то подобное в недалеком будущем, чтобы люди ходили мимо его картин вот так, затаив дыхание, как Лиам, застывший около Ван Гога. «Высокая трава с бабочками». – Я слоняюсь без всякого дела и, лениво нагнувшись, разглядываю летнюю травинку. Мой язык, каждый атом моей крови созданы из этой почвы, из этого воздуха, – внезапно проговорил Лиам, не отрывая взгляда от картины. – Рожденный здесь от родителей, рожденных здесь от родителей, тоже рожденных здесь, Я теперь, тридцати семи лет, в полном здоровье, начинаю эту песню и надеюсь не кончить до смерти, – моментально подхватил Зейн. – Догматы и школы пускай подождут, пусть отступят немного назад, они хороши там, где есть, мы не забудем и их, – продолжил Лиам, не прекращая смотреть на картину, словно она привлекла всё его внимание и он не мог вырваться из её плена. – Я принимаю природу такою, какова она есть, я позволяю ей во всякое время, всегда говорить невозбранно с первобытною силой, – закончил Малик с некоторым торжеством и благоговением в голосе. Они встретились глазами и несколько секунд рассматривали друг друга, словно видели в первый раз. Вряд ли это было возможно, Пейн и так был идеальным альфой, но чтобы настолько... Малик не мог до конца это осознать. – Ты ведь не должен этого знать, – первый проговорил Лиам с удивлением в голосе. – Мы будем проходить Уитмена только в этом году, – добавил он, чуть насторожившись. – И ты не должен этого знать, – ответил Зейн с такой же настороженностью в голосе. – И тем не менее. Он знал. И Зейн знал. Они оба знали, и это было важно. Потому что дело никогда не в лирике, оно в том, что стоит за ней. В том смысле, который получатель вкладывает в поэму, когда учит её наизусть. Когда очерчивает каждое слово своими губами и вкладывает душу на каждом вдохе и выдохе. – У меня странное чувство от этой картины, – наконец сказал Лиам, снова взглянув на «Высокую траву с бабочками». – От многих здесь, – поправился альфа. – Но почему-то эта картина напомнила мне стихотворение. – Так и должно действовать искусство, – кивнул Зейн, также взглянув на картину. – Мне бы хотелось, чтобы однажды такое произошло и на моей выставке, – признался омега уже чуть тише. Зеленый и желтый цвета были необычайно теплыми. За счет синего достигался эффект холодного, уравновешивающий картину. Но она всё равно была чем-то большим, чем просто красочное изображение травы и порхающих насекомых. Глядя на нее, у Зейна щемило в груди, но он всё равно не мог отвести взгляд. Скорее всего, Лиам чувствовал то же самое, когда смотрел на нее. – Чтобы два школьника полчаса пялились на твою картину? – поинтересовался альфа. – Очень смешно, Лиам, – фыркнул Малик, бросив на одноклассника короткий взгляд. – Нет, чтобы они связали моё искусство с другим искусством, – объяснил он. – Чтобы оно было им равным. Ему всегда хотелось, чтобы его считали равным себе. Зейн не считал свои рисунки лучшими на свете, не считал себя самым умным или красивым, да и родился он парнем-омегой, из-за чего ему было сложно, а должно было стать еще сложнее. А вот если бы Малик стал настоящим художником, то люди смотрели бы на картины, видели бы деятеля искусства. Не парня-омегу. Творца. – Это неверная позиция, – заметил Лиам, и Зейн удивленно вздрогнул. – Тебе не нужно быть равным. Стоит быть лучше, – объяснил Пейн. – Понимаешь, мы, конечно, все уникальны, но большинство людей настолько привыкли загонять себя под какие-то стандарты, что просто боятся быть собой. У тебя есть нечто особенное, – с поразительным воодушевлением проговорил альфа. – Талант, который выделяет тебя среди простых людей. Но и равным среди художников тоже не нужно быть, – добавил он. – Будь лучше. Зейн почувствовал, как слезы стремительно собираются в уголках глаз, и поспешно отвернулся к картине, словно хотел продолжить просмотр. Это произошло как раз вовремя, потому что в тот момент, когда он повернул голову, изображение расплылось. Прозрачная пелена влаги мешала видеть. Никогда в жизни ему не говорили таких вещей. Конечно, была Дония, мягко поддерживающая его, просящая открыть миру свои таланты и себя, но вот так, с такой внезапной уверенностью, что он может быть лучше каждого художника в этом зале, ему еще никто не говорил подобных вещей. Это действовало так, потому что это был Лиам. От него тряслись руки и колотилось сердце, и этот комок в горле, мешающий дышать, никак не хотел проходить. Малик глубоко вздохнул. Он чувствовал себя ужасно тронутым. – Быть лучше, – улыбнулся Зейн, собираясь с силами, и снова посмотрел на Лиама уже сухими глазами. – Мне бы тогда полигон попросторней. – А хочешь помочь мне расписать комнату? – внезапно спросил альфа. Если Зейн чего-то и ожидал, то явно не такое предложение. Он счел за удачу просто оказаться в комнате Лиама, а уж расписывать её своими руками, чтобы этот потрясающий альфа потом находился в ней, среди его рисунков... о таком Малик не мечтал даже в своих самых смелых фантазиях. А ведь в них фигурировал секс. – Твою? – удивленно переспросил омега, всё еще не веря своим ушам. Дышать снова стало необыкновенно тяжело, и ноги налились свинцом. Он очень боялся, что проснется сейчас и поймет, что ничего не было. Ни столкновения в школе, ни укрытия между шкафчиками, ни побега через окно, ни разговора в машине, ни удивительного чтения стихов перед картиной Ван Гога. Потому что все эти чудеса должны были происходить с кем-то другим, но никак не с Зейном Маликом, потому что Зейн Малик точно такого не заслуживал. – Мою, – повторил Лиам. – Я уверен, вместе мы справимся, – заявил он. – И я попрактикуюсь. – Если ты хочешь, – протянул Зейн. От волнения у Малика даже руки вдруг вспотели, чего омега раньше никогда за собой не замечал, кроме тех случаев, когда он оказывался рядом с водой или смотрел на город с высоты. Но подушечки пальцев покалывало, а сам Зейн был близок к тому, чтобы сесть прямо на пол, тяжело дыша. – Так не годится, – улыбнулся Лиам, уперев одну руку в бок. Господи, как же ему шла эта поза — Зейн уже знал, что будет рисовать сегодня. – Я тебя не заставляю. Ты вполне можешь оставить ореол тайны при себе, – добавил он многозначительным тоном. – И никто никогда не узнает, что суровый альфа Зейн Малик показывал местные достопримечательности новичку. «Я не альфа, – чуть не вырвалось у Зейна. – Я омега. И я хочу быть твоим омегой». К счастью, здравомыслие еще не совсем покинуло Малика, и он глубоко выдохнул, собирая волю в кулак. Он действительно хотел порисовать для Лиама. Порисовать с Лиамом. Сделать с ним хоть что-то, лишь бы узнать чуть больше, потому что рядом с этим альфой он был собой и одновременно сходил с ума. – Я не стыжусь таких вещей, – сказал Зейн, наконец. – И я не против помочь тебе с комнатой. Это будет интересно, – добавил он и внезапно ухмыльнулся. – Только ты будешь меня слушаться. – Ни за что, – по слогам протянул альфа и внезапно прищурился. – А если бы я начал читать Эминема, ты бы и его вспомнил? – Смотря какой альбом, – с ходу ответил Зейн. – Если бы это был Slim Shady, то сто процентов. Лиам с улыбкой покачал головой. Малик понял, что невольно попал в самую точку, потому что когда он произнес «slim shady», Пейн чуть не подхватил «please stand up». У него даже губы шевельнулись, беззвучно очерчивая окончание строки, и так и застыли в ностальгической улыбке. – Знаешь, многие люди считают тебя... не тем, кто ты есть, – произнес Пейн, переведя взгляд на Малика. – Они думают, что ты весь бурлишь сексуальной энергией и валишь омег только так. А ты в общем нормальный парень, и с тобой есть о чем поговорить, – заключил он миролюбиво. Лучшего комплимента Малику было и не надо. Он в принципе готов был принять любое слово из уст Лиама за похвалу, но Пейн, похоже, даже не осознавая этого, делал его запредельно счастливым. Это стоило целого вечера слез, это стоило той боли, что разрывала его сердце, когда он увидел Лиама с другой. – Позволяя людям себя узнать, ты даешь им оружие, – сказал Зейн, отрываясь от своих мыслей. – Я не борец, Лиам. Я стратег. – В настоящей войне никогда не знаешь, что именно сработает, – возразил Пейн. Зейн едва не улыбнулся. Он уже понял, что Лиам терпеть не может несправедливости и обязательно бросится защищать слабого, даже если у него нет четкого плана, а из средств защиты только мускулистые руки, сжатые в кулаки. Зейну ужасно хотелось почувствовать их хотя бы на своем запястье. – Если не доводить до войны, это и не понадобится, – ответил Малик со знанием дела. Свою философию он всегда старался отстаивать до конца, даже несмотря на то, что знал про её слабые места. – И всё-таки ты темная лошадка, – сказал Лиам, впрочем, с одобрением в голосе. – Здесь ведь можно выпить кофе? – спросил он вдруг. – Мне нужно осмыслить всё, что я сегодня увидел. Да и твои слова тоже дали пищу для ума. – Пойдем, я тоже слегка притомился, – улыбнулся Зейн. – Ты сегодня долго смотрел на картины. Если перед сном не залипнешь в какое-нибудь кино, точно что-то приснится, – пообещал он. – После постимпрессионизма всегда так.