Nothing Without You

Оставаться после уроков уже входило у Зейна в привычку и радовало лишь одно — он мог со спокойной душой заниматься своими делами во время всеобщей агонии. Ему никогда не было скучно наедине с собой, даже когда Малик был совсем маленьким. Скучными Зейн считал людей, которые обязательно рвались куда-то, срывались с места на место, создавали вокруг шумиху и беспокойство, лишь бы не оставаться со своими мыслями даже на минуту. Бедняги, их так сильно терзало бытие, что они готовы были бежать на край света, только бы их скудный мозг не работал лишние пару минут, только бы мысли о вечном, о важном, о человеческом не пробрались к ним в пустое сознание, отвлекая от привычного, дикого, варварского. У Зейна такие люди вызвали лишь отвращение и неприязнь. Все эти Найлы, Калумы, Джастины, бессовестно задирающие других себе на потеху, потому что эти люди не соответствовали их сомнительным, надуманным идеалам... это была их вина, что омеги-парни не могли гордиться собой и заявлять о своей сущности в открытую, не боясь быть обсмеянными и униженными. Это была их вина, что Зейн не мог спокойно встать и объявить всему классу: «Это мое сочинение мистер Левис посчитал лучшим». Хотел ли он этого на самом деле? Вряд ли. В душе Зейн Малик никогда не был тщеславным. Но ему хотелось иметь на это право, и поэтому ситуация менялась. Зейн сразу понял, что Лиам сделал на его счет какие-то неутешительные выводы. Вроде альфа не грубил, не отталкивал от себя, как прокаженного, но всё-таки в его обычно теплых глазах цвета дерева читалось что-то похожее на непонимание, граничащее с чем-то похожим на презрение. То, что Зейн не хотел бы видеть в этом прекрасном взгляде никогда, потому что рядом с Лиамом он всегда чувствовал себя понятым. Пейн не знал правды, но кое-что знал о нем, и это было так важно. Зейн словно существовал по-настоящему, когда находился рядом с этим альфой, и это был не инстинкт омеги, нуждающегося в защите и опоре. В этом было что-то человеческое. В класс для наказания Зейн вошел пораньше, чтобы занять место позади, пока местные хулиганы не разобрали все вакантные парты. Лиам уже был внутри — раскладывал письменные принадлежности на столе, задумчиво поглядывая на часы. Обычно в это время он уже был на тренировке. Зейн решил последовать его примеру, однако на крышку стола он положил карандаши и скетчбук вместо предметной тетради, ручки и корректора. Он всегда точно знал, что ему зарисовать. Если вокруг не было подходящих объектов, из которых можно было сложить композицию, их легко можно было выдумать — воображение у Зейна работало хорошо, а уж когда он думал перед сном о Лиаме — тем более. Сейчас, правда, следовало быть крайне осторожным, но Зейн, уже привыкший к форс-мажорам, всё продумал заранее и позаботился о подавителях еще во время обеда. В класс зашел незнакомый учитель, не обучающий предмету, и провинившиеся ученики заметно притихли под его суровым взглядом, не зная, что от него ожидать. Зейн предположил, что это кто-то из математиков или физиков. Преподаватель велел немедленно приступить к домашнему заданию, а сам устроился на кафедре, рассматривая всех с подозрением через толстые линзы очков. Наверняка он считал их мелкими хулиганами, на уме которых были одни проказы. Такие здесь были, конечно, однако попадались и бедняги, случайно оказавшиеся в ненужное время в ненужном месте. Лица в основном были всё те же — Ломакс, Шоу, Джойс и МакФлетт. Помимо них после уроков загремели еще Стин и Дженерико, Даллас и оба брата Харди, умудрившиеся подраться уже после уроков, прямо на глазах дежурного учителя. Ни одного омеги-парня. Молодец, Малик, снова отличился! Шелковый затылок Лиама привлекал взгляд. Пейн спас его, а ведь мог за это вылететь из горячо любимой команды, если бы Джейден счел его поступок совсем уж глупым. А теперь он, возможно, думает, что помог совсем не тому человеку, каким Зейн представился перед ним, когда они общались. И всё из-за того, что Левис решил зачитать его дурацкое сочинение при всем классе! Зейн ведь чувствовал, что хорошее сочинение обязательно выйдет ему боком во время проверки. Но ведь не получать же плохие оценки, чтобы успешно притворяться альфой? Нужно думать и о высшем учебном заведении. Родители, конечно, могут помочь материально, пристроить, куда нужно, если совсем уж будет всё плохо, но как хочется доказать всему миру, что он тоже чего-то стоит. «Поговори с ним, – подсказал внутренний голос внезапно. – Иначе Лиам подумает, что ты мелкий обманщик. И вы отдалитесь». «Тебя не хватало, – мысленно простонал Зейн, усиленно чиркая на листе бумаги. Активное движение его кисти привлекло внимание преподавателя, поэтому пришлось замедлиться. – Ничему меня жизнь не учит. Я попал сюда из-за этих дурацких мыслей, а теперь снова говорю сам с собой. Дурак!» Если бы Лиам решил, что Зейн мелкий обманщик, то ошибся бы только в размерах. Себя Зейн считал крупным обманщиком, если не самым большим на свете. Его личность была полностью выдумана, действительности соответствовали только имя и фамилия, вокруг он построил воображаемую стену, и она состояла из лжи целиком и полностью. Эти мысли слишком угнетали, и Зейн попытался переключиться на свой рисунок. Карандашный портрет Лиама в полупрофиль. Снова. Зейну не нужно было смотреть на оригинал или опираться на фотографию, его руки словно помнили, каким должно быть лицо Лиама, и зарисовывали его машинально, стоило голове отвлечься на посторонние мысли. Как будто не мозг посылал им сигналы, а они сами, влюбленные в Пейна так же, как и их хозяин, жаждали зарисовать его при первой удобной возможности. «Это конец, – подумал Зейн, рассматривая портрет. Сходство было феноменальным, и Малик не смог бы сказать, что это всего лишь Райан Гослинг. Хотя и его появление в скетчбуке Зейна оказалось бы весьма сомнительным событием, учитывая, что он должен был показать себя мужественным альфой. – Это происходит бессознательно, и я даже не замечаю, когда рисую его. Скоро я начну проговаривать мысли вслух и совершать глупые поступки у всех на виду. Надо поговорить с ним, пока хуже не стало». «Перфекто! – похвалил внутренний голос. – Ты умнеешь на глазах». Отсидеть до конца наказания теперь было той еще проблемой: Зейну не терпелось поговорить, словно каждая секунда приводила Лиама к еще более сомнительным выводам насчет его скромной персоны. Конечно, головой Малик понимал, что Пейн в принципе не будет о нем думать — они даже не близкие друзья, поэтому альфе просто всё равно, и он наверняка увлечен своей домашкой или составлением плана на следующую игру. Однако цепь событий уже запустилась, мысль терзала его голову, ввинчиваясь в виски шурупами, и Зейн ерзал на стуле, ожидая окончания каторги. Зейн даже успел составить хитрый план, в котором он ловил Лиама на парковке, однако всё оказалось куда проще, потому что из класса они вышли практически одновременно, и было бы глупо прощаться, а потом делать круг, чтобы поговорить, но уже в другом месте. Пейн непривычно молчал, кажется, раздумывая о чем-то своем, и Зейн всё никак не мог начать свою речь. Она была такой грамотно составленной, такой логичной и правильной, а теперь Малик будто позабыл, как правильно произносить слова. Нужно ли Лиаму вообще знать что-то про это глупое сочинение? Оно ведь было даже не самым лучшим из всех написанных Зейном. Конечно, да. Малик не хотел, чтобы Пейн считал его лжецом, который может капать слюной на картину знаменитого художника, при этом не понимая, что на ней происходит. Это ведь так очевидно, они говорили о чувствах, о вдохновении, и у Пейна было совсем другое мнение на его счет. А теперь Лиам считал его таким же, как другие альфы, а Зейн даже альфой-то не был! Конечно, он не был и милой омегой из команды, и Лиам вообще не рассматривал его как потенциального партнера. Но разве дело было только в этом? Щеки полыхнули с удвоенной силой, а Зейн даже не смог их коснуться, потому что это привлекло бы внимание. Ему просто не хотелось, чтобы Лиам считал его плохим человеком, и это не обязательно было подвязывать к отношением. Зейн и так знал, что омеги с членами никому не нужны, и весь этот цирк, что он собирался устроить, был нужен лишь для того, чтобы Пейн не счел его тупым болваном. Внутренний голос не давал никаких подсказок. Он был хорош, только когда нужно было паниковать и вопить, и Зейн почти злорадствовал над своей глупостью. Они вышли из школьного здания, и недолгий путь по дорожке был единственной возможностью поговорить: Лиам направлялся к автомобильной стоянке, Зейн — к велосипедной. И это был, наверное, второй или третий раз в жизни, когда омега пожалел, что ездит на двухколесном даллахане. – В общем... тут такое дело, – неловко сказал Зейн, и собственное косноязычие показалось ему крайне идиотичным. Собственный голос прозвучал слишком громко и резко, как будто зазвенела труба. Лиам бросил взгляд в его сторону моментально. – Я просто хотел тебе сказать, что сочинение, которое Левис зачитал при всем классе... оно мое. Лиам вскинул брови и даже остановился посреди дорожки. Его усталое после долгого школьного дня лицо выражало крайнюю степень недоумения. Конечно. Он, вероятно, не понимал, почему Зейн вдруг решил наплести подобную чушь. – В это слабо верится, если честно, учитывая, как смачно ты по нему проехался во время занятия, – заметил альфа, устраивая руки в карманах спортивного бомбера. Он носил его поверх спортивной майки, как и все члены спортивной команды. Зейн глубоко вздохнул, стараясь делать это медленно и животом. Краска стыда никуда не делась, словно он делал дыхательное упражнение неправильно. Омега пытался повторять про себя «спокойно-спокойно-спокойно», но это только нагнетало больше волнений. Только панической атаки не хватало! Это же Лиам. С Лиамом можно поговорить обо всём на свете, и он поймет, что это сочинение Зейна и почему он это скрыл. – Просто я... Левис застал меня врасплох, – скороговоркой произнес Зейн и чуть язык не прикусил. Пришлось вдохнуть еще раз поглубже, цепляя воздух не легкими, а пищеводом. Он искал поддержку в глазах Лиама и, как ни странно, нашел что-то дружеское, человеческое, за что можно было зацепиться, что никогда бы не позволило утонуть. Пейн совсем не презирал его, хотя Зейн явственно чувствовал его разочарование. После таких прекрасных выходных, когда они так хорошо поговорили по душам, было, конечно, неприятно узнавать, что на самом деле Зейн совсем не такой. Или он слишком труслив, чтобы показать себя таким. – Он сказал, что зачитает сочинение, и я подумал «вот бедолага, сейчас ему будет стыдно». Потому что, блин, какое бы это ни было сочинение, когда его читают на весь класс, кто-то всегда смеется. И потом я думал, только бы Левис не назвал имя, а он взял и позвал меня, будто... обличал при всех, – торопливо проговорил Зейн. Он боялся, что Лиам развернется и уйдет, не дослушав, но альфа стоял перед ним и смотрел на его лицо, не мигая. – Я запаниковал, и... не знаю. Не смог сказать то, что думаю. А думал я, что нет чувства прекраснее и смелее, чем настоящая любовь, – Зейну почудилось, будто у него онемели губы, и он зачем-то шлепнул себя по щеке. От этого даже веки вспотели, и Малик подумал, что он никогда не был более неловким. – Я думал, что любовь заслуживает того, чтобы быть озвученной смелыми губами. У меня... и черновик есть, в котором я описывал некоторые моменты. Они перекликаются с сочинением, и... – Мне не нужен черновик, – покачал головой Лиам. На секунду его глаза закрылись, и когда он взглянул на Зейна снова, его взгляд был спокойнее и чуть теплее. – Я понять не могу, почему ты так боишься чужого мнения. Засмеются, не поймут — какая разница? – спросил Пейн. Малик сжал губы, как будто неумелые слова могли сорваться с них. – Ты — это ты. Ты удивительный человек. Один из самых удивительных людей, которых я знаю, – убежденно проговорил Лиам. И Зейн, несмотря на всю тревогу, почувствовал, как внутри живота начинают распускаться розовые бутоны. Лиам считает его удивительным. Если продолжить об этом думать, можно пропустить всё остальное. – Мне с тобой интересно. С настоящим тобой, а не со лжецом, который прячется за маской безразличия. Я ненавижу ложь, Зейн, потому что лгать бессмысленно, – сказал Лиам, и у Зейна высохло в горле. Только бы не потерять равновесие и не упасть, потому что ловушка захлопнулась. Рука Малика сжалась и разжалась несколько раз. – Правда всегда находит путь. Ты уже не можешь её скрывать. Открылся ведь ты мне, рассказал про сочинение. Так почему надо прятаться от всех остальных? Его искреннее непонимание показалось Зейну очаровательным, потому что Лиам был хорошим человеком. Сам Лиам никого не порицал, никого не унижал, никого не оскорблял и не доводил, он не устраивал глупых и жестоких розыгрышей. Лиам не знал всего зла, что творилось в стенах школы. Зейн видел его воочию и всегда надеялся, что оно не повторится. Но оно могло. – Люди делают больно, – сказал Зейн. – Я начал скрываться, потому что настоящему мне пришлось бы тяжело. – Ты лишаешь себя многих возможностей, – проговорил Лиам убежденным голосом. – Пусть бы над тобой посмеялся этот дурак Калум — и я, и Луи, и Гримми вступились бы за тебя. Так работает дружба. Многие люди мечтали бы знать такого человека, как ты, но ты вызываешь у них непонимание и, как следствие, неприязнь, – сказал Лиам, и его рука прошлась по затылку. Так бывало, когда ему нужна была секунда на раздумья. Зейн уже знал это, и это было самое лучшее знание на свете. – Они не видят причины, по которой ты от всех бегаешь. Открой себя, – вдохновленно проговорил альфа. – Покажи всем, какой ты особенный человек, и они будут благодарны за то, что ты им позволил себя узнать. – Я... Лиам, я на самом деле... – Зейн зажмурился, облизал нижнюю губу. Дыхание обожгло её так сильно, словно он прикоснулся губами к раскаленной плите. Сердце гулко стучало, и он тяжело выдохнул, цепляясь языком за воздух. Ему отчаянно хотелось сказать, и боль лжи была такой явной и четкой, что омега еле стоял на ногах. Это было слишком тяжело даже на физическом уровне. Сказать ему сейчас было бы так просто, и не нужно было больше принимать подавители и прятаться, скрывать то, что было таким очевидным. И всё могло бы получиться. Они могли бы быть вместе. «Та девушка, – подумал Зейн, чувствуя, как раскаляется кожа вокруг глаз и крыльев носа. Он всегда краснел участками. – Ему ведь это всё не нужно. Он так ей улыбается, он никогда не будет с омегой-парнем». – Лиам, я просто трус, – слабо проговорил Зейн высохшим, как пустыня, голосом. Он говорил, и его грудная клетка трещала по швам, словно её распирало изнутри. – Я пытался справиться с этим, но я не могу. – Признать это — уже шаг, – сказал Лиам, и его губы показали приветливую улыбку. – По крайней мере, ты осознаешь, что это всего лишь трусость, и причин закрываться от людей у тебя нет. – Возможно, ты прав, – слабо улыбнулся Зейн, и они снова двинулись по дорожке. Не следовало останавливаться. Зейну нужен был легкий ветерок и возможность смотреть куда-то, кроме лица, сводящего его с ума. Когда Лиам был рядом, все мысли Зейна невольно сосредотачивались вокруг него. Он весь вспотел от пальцев ног до покрасневшей шеи и сейчас был рад двигаться, чуть-чуть переключаясь. – Возможно? Пора бы понять, что Лиам Пейн всегда прав, молчаливый ты бука, – произнес Лиам, рассмеявшись. Его рука легко похлопала Зейна по затылку, но омеге померещилось, будто по телу прошел сильнейший разряд тока. – А если серьезно, я думаю, что ты — отличный парень. С тобой не просто весело — с тобой интересно. Это дорогого стоит, между прочим. – Я бы за себя коробку ржавых скрепок не отдал, – пробурчал Зейн себе под нос. Лиам рассмеялся, но всё-таки взглянул на Малика с укоризной. – Как же всё сложно, – вздохнул Малик, пнув одинокий камушек. – Даже сочинение спокойно не написать, чтобы не угодить в засаду. – А, знаешь, довольно приятно, что ты решил сознаться именно мне, – заметил Лиам, закладывая руки за спину. У него заметно улучшилось настроение, и Зейну было приятно думать, что альфе не все равно. Конечно, его отношение было исключительно приятельски-дружеским, на большее и рассчитывать не стоило, но как же здорово было осознавать, что Лиаму есть до него хоть какое-то дело. Впереди их могло ждать множество дружеских приключений, и даже это было большой удачей. – Я просто почувствовал, что ты... – Зейн оттянул ворот, чтобы проще было дышать. – Что ты, ну... изменил обо мне свое мнение. – Почувствовал? – уточнил Лиам, мельком взглянув на Зейна. – Да, вроде того, – кивнул Зейн, стараясь смотреть вперед себя. – Знаешь, когда смотришь на человека, но понимаешь, что-то неуловимо изменилось. Возможно, ты не понимаешь, что именно, но точно знаешь, что это произошло. И это предчувствие помогает принимать сложные решения. К счастью, это предчувствие не имело ничего общего с вечно болтающим внутренним голосом. Потому что, попробуй Зейн объяснить такое, показалось бы, что у него не все дома. Хотя Малик где-то слышал, что омеги все очень эмоциональны, даже парни. Конечно, попробуй он это обсудить с кем-то из одноклассников, выглядело бы подозрительно, поэтому Зейн руководствовался знаниями, полученными в интернете, а им не всегда можно было доверять. – Обычно у альф не так хорошо развита эмпатия, – задумчиво проговорил Лиам. Зейн залился краской. – Но это не плохо. Просто необычно. У меня папа тоже всё довольно тонко чувствует, – поделился Пейн. – В свое время он маме столько романтичных писем написал, где подробно рассказал обо всём, что чувствует. Она их до сих пор хранит. Приятное это дело, конечно, – вдохновленно заметил он. – Я иногда думаю, вот бы и мне кто-нибудь написал настоящее письмо, но, сам понимаешь, времена-то поменялись. «Ушам не верю», – стремительно пронеслось у Зейна в голове. Он ведь и сам думал о настоящем письме, а теперь Лиам вдруг говорил, что ему хотелось бы получить такое. Другого шанса не могло быть. – Да, – высохшим голосом согласился Зейн. – Времена и правда уже не те. Люди ценят скорость доставки сообщения больше, чем его содержание, – у него уже пальцы дрожали, так хотелось приступить. – Раньше они писали много, потому что знали — другого шанса не будет. Прогресс убивает романтику. Только если мы говорим не о романтике космических путешествий, – произнес он заговорщическим голосом. – Вот знаешь ты, как вывести разговор на приятную тему, – улыбнулся Лиам, встречаясь с ним взглядом. В этот момент Зейну вдруг показалось, что они как-то неуловимо поняли друг друга. – Я прочитал недавно новую статью о твоей любимой пластинке, можем обсудить по дороге. Я тебя подвезу. «Да! Да! Тысячу раз да!» – завопил Зейн про себя, но тут же спохватился. – О, я бы с большой радостью, но у меня свои колеса, – с сожалением проговорил он. – Мой велик не положить в багажник, а оставлять его на ночь не очень хочется. – Понимаю, – не обиделся Лиам. – Тогда кину тебе ссылку на статью. Обязательно скажи, что думаешь. А то с кем же я еще буду обсуждать дела космические? – весело добавил альфа, останавливаясь в шаге от него. В груди стало так тепло, словно Зейн на вдохе проглотил горячее, пылающее солнце. Нет, определенно и с таким несчастным омегой, как он, случались чудеса. Просто очень редко. Зато какие масштабные! Малик мог бы сейчас назвать себя самым удачливым парнем на свете. – Распишу в красках, – улыбнулся Зейн и, следуя порыву, крепко обнял альфу. Пожалуй, они уже могли себе позволить дружеское объятие. Тем более Малик уже обнимал его раньше, и делать очевидный шаг назад было бы глупо. Когда Лиам обнял его в ответ, Зейн чуть не растаял. Его запах знакомо проник под кожу, и Зейн почувствовал себя опьяненным. Подавители — не панацея. Он всё равно сходил с ума, когда вдыхал запах Лиама слишком глубоко. Это был, наверное, самый приятный аромат из всех, что ему доводилось чувствовать в своей жизни. Если бы можно было получить такой парфюм, омега наполнил бы им ванну, чтобы полностью сродниться с этим ароматом. Домой он ехал с улыбкой на лице и почти не чувствовал, как ноги крутят педали велосипеда. Здания проносились перед глазами стремительным водоворотом чудесного калейдоскопа, одиноко стоящие деревья смешивались с ними, образуя чудесную радугу вместе с голубым-голубым небом и мигающими на перекрестках светофорами. В этот момент он был больше художником, чем когда-либо. Он видел все цвета на свете. Его не волновали шумные прохожие, толпящиеся на переходах, не беспокоили лающие собаки, натягивающие поводки, не интересовали проезжающие мимо автомобили. Даже если бы его окатил рассеиватель, Малик бы только рукой махнул. Сегодня омега мог позволить себе улыбку во весь рот, громкий смех, рвущийся из глубин его легких. Сегодня Зейн мог быть собой и не бояться. По крайней мере, по пути домой. Пристроив велосипед, Зейн журавлем влетел по ступенькам, перепрыгивая через одну, но не успел достать ключ или задействовать звонок — Бэн услужливо распахнул дверь перед его носом, словно только и ждал его возвращения. А ведь верно! Задерживаясь после уроков, Малик совсем забыл предупредить домашних о том, что будет сегодня позже. Со всеми этими волнениями Зейн не мог думать о чем-то, кроме любимого альфы. – Опять оставили после уроков, сэр? – спокойно поинтересовался Бэн, рассматривая счастливого омегу. – Это продлится еще неделю, – беззаботно отозвался Зейн, невесомо похлопав дворецкого по плечу. – Бэн, он назвал меня особенным! – заявил Малик и, схватив старика за руки, закружил в подобии танца. Надо было отдать старику должное, он весьма проворно поспевал за довольным омегой, который то ли придумывал новую версию вальса, то ли просто дрожал от радости, увлекая дворецкого за собой. Их шаги гулко звучали в холле, Зейн чуть не снес антикварную вазу и едва не отправил Бэна носом в картину. Он мог бы распластаться прямо на полу морской звездой, рассматривать потолок с лепниной и чувствовать, как радость наполняет его, как пузырьки шампанского. Сегодня он мог бы, наверное, всё на свете. – Мистер Пейн? – успел уточнить дворецкий. Резко остановившись, Зейн прищурился. О том, что Бэну и фамилия известна, он совсем не догадывался. Должно быть, Дония сообщила. Они с дворецким часто секретничали, но это было и не мудрено, ведь это он воспитывал их с детства. Впрочем, он же в свое время заботился и об их отце, так что Бэн был самым настоящим членом семьи. – В этом доме невозможно хранить секреты, – заключил Зейн беззлобно. – Тут буквально все всё знают. – Стены очень тонкие, сэр, – невинно проговорил дворецкий. Малик залился краской и прислонился плечом к высоким перилам. Вот уж стены-то тонкими точно не были. Похоже, это он был слишком громким во время течки. В предыдущие пару раз всё было иначе, но тот раз и то, что Зейн делал... Ох, омега каждый раз смущался, когда вспоминал. – Стыд-то какой, – произнес Зейн, пряча щеки в ладонях. – Неужели и правда все слышали? – Не извольте беспокоиться, – размеренно покачал головой дворецкий и ободряюще взглянул на молодого господина. – Мисс Дония пошутит немного, а потом забудет. Принести обед в Вашу комнату, сэр? – Нет, я не голоден, – бодро заявил Зейн под жалкий вой своего желудка. Как странно! Пока он отбывал наказание и говорил с Лиамом, то не замечал, что успел проголодаться. – Может, фрукты разве что... – Я принесу еще сырную тарелку, сэр, – заговорщически сказал Бэн. Зейн широко улыбнулся — он знал, что ему еще предстоит показаться на семейном ужине, поэтому нельзя было совсем перебивать аппетит. Легкий перекус живо помог ему собраться с мыслями: день был сложный, а ему еще хотелось успеть самое главное. Письмо. Он хотел написать самое настоящее письмо, а теперь выяснялось, что Лиам и сам мечтал о письме. И это казалось таким простым: можно было сказать что угодно, описать все свои мысли, и Пейн не увидел бы его красного лица; его заплетающийся язык не испортил бы момент, не запутал бы альфу; ему не пришлось бы переспрашивать. Зейн откинулся назад в кресле, слегка покачивая ногой. Стены комнаты устремлялись в бесконечность, и его мысль парила, как огромные дирижабли из прошлого. В детстве Малик мечтал путешествовать на воздушном шаре, но эпоха давно прошла, и теперь это было просто дорогостоящее развлечение, убивавшее всю романтику полетов. Если написать письмо быстро, вернул себя к важной мысли омега, можно отправить его завтра утром или даже сегодня вечером. Решив не терять времени, Зейн нашел среди любимых треков инди-поп и, сделав несколько танцевальных движений плечами, приступил к письму. У него была и подходящая бумага песочного и светло-золотистого цвета, а также пара конвертов на первое время. Он не собирался останавливаться на одном — черта с два, в голове омеги было так много мыслей, их точно не выразить всего в одном письме. «Дорогой Лиам», – порывисто написал он в черновике и тут же зачеркнул. – «Дорогой». Кто так пишет в двадцать первом веке? – пробурчал Зейн, сосредоточенно обгрызая кончик ручки. Сейчас он писал синей, но уж на чистовике следовало работать черной. Так было бы романтичнее и интимнее. – Хм, нет. А если просто «Лиам»? – подумав, проговорил омега, сосредоточенно выводя любимые буквы. – Да ну, фигня... Вся прелесть писем в том, что можно использовать любые слова, какие хочется. А я хочу назвать его дорогим, и я оставлю «дорогой», – решил он. – Потому что «дорогой» — это тот, кто дорог сердцу. Проклятье, чем больше я повторяю это слово, тем бессмысленней оно становится. Закрыв глаза, Зейн глубоко выдохнул, стараясь делать это исключительно носом. Нужно было всего лишь нащупать это в себе, легонько потянуть за нужные струны, и тогда необходимые слова сами бы легли на бумагу именно в таком ключе, в каком он хотел бы показать их Лиаму. «Дорогой Лиам, Я давно хотел рассказать тебе о своих чувствах. Не спеши смотреть в конец письма, потому что моё письмо отличается от всех остальных записок...» Зейн перечеркнул письмо крест-накрест и отставил ручку. – «Давно», – пробурчал он, прищурившись. – Мы познакомились в начале года, какое еще давно? От письма за милю разит нарциссизмом. Вот дерьмо. Ему показалось, после того, как он ругнулся, Лиам с портрета на стене посмотрел на него с укоризной. Его нарисованные глаза были такими настоящими и живыми, словно альфа правда был в этой комнате. – Ладно, больше не буду, – сказал Зейн, махнув ручкой в его сторону. – Ты и сам ругаешься, я знаю. А знаешь, что я сделаю? – уточнил омега. Портрет, конечно, не знал. – Буду писать каллиграфией, это намного красивее, чем обычный шрифт. «Дорогой Лиам, Мы знакомы совсем недавно, но мне кажется, будто я знаю тебя всю свою жизнь». – Так намного лучше, – кивнул Зейн, поставив первую точечку. «Мы знакомы совсем недавно, но мне кажется, будто я знаю тебя всю свою жизнь. Мое сердце начало биться в тот день, когда я встретил тебя впервые. Ты (и только ты!) заставил меня думать, будто я всё на свете, и сейчас я дышу твоим именем, будто воздухом. Раньше для меня было естественным не испытывать потребности в людях, а сейчас я нуждаюсь в тебе каждый день моей жизни. Ты сильный и смелый, ты добрый и чуткий — это я заметил сразу и больше не мог перестать видеть. Я искренне восхищаюсь тобой всем своим сердцем, и мне нравится наблюдать за всем, что ты делаешь. Когда ты играешь в баскетбол, когда ты идешь по школьному коридору, когда ты читаешь доклад, когда ты просто улыбаешься самой прекрасной улыбкой на свете — я не могу оторвать от тебя взгляд. Всё это нужно мне, всё это я рассматриваю, словно произведение искусства. Когда я увидел тебя, то подумал, что ты — тот самый человек, который мне нужен. В улыбке ли было дело или в походке, я не могу сказать точно, это и не важно. Важно, что я полюбил тебя с первого взгляда. Твоя доброта показалась мне чем-то удивительным в этом жестоком мире, твоя улыбка стала маяком во время этой бури. Я полюбил и твои глаза, изгиб твоих пальцев, лохматый затылок. Уверен, он мягкий, почти шелковый, если его коснуться. Каждый день я открываю в тебе что-то новое, и мне нравится всё, что я вижу. Есть вещи, которые мы хотим хранить только для себя. С некоторыми людьми точно так же. Для меня такой человек ты, потому что я тебя люблю. Искренне твой...» – Зейн осекся. Что написать? Он не мог назвать себя, но и не мог оставить письмо вот так, без подписи. Повинуясь спонтанной мысли, омега зачеркнул «искренне твой» и снова занес ручку над черновым листом. «Жаль, мне не хватает смелости, чтобы сказать тебе, кто я на самом деле, но я твой. Просто твой. Отныне всё, что было до тебя — всего лишь пыль».