Потерянный

Король открывает прачечный отсек, прижав браслет с чипом к индикатору. Дверь открывается — как откупоривается крышка контейнера с чем-то жутко химозным и газообразным — с мерным протяжным шипением. Стиральные машинки, выстроенные двумя плотными рядами вдоль узкого коридора, дребезжат и урчат, перестирывая, кажется, все шмотье базы. Гул, по крайней мере, Короля встречает такой, будто толпа римских легионеров марширует строем, подбадриваемая стараниями барабанщиков и лязгом допотопного оружия. Король бредет по коридору мимо сушилок, чувствуя, как неприятно холодит в грудной клетке. Гниль — так он называет это ощущение. Ебаная гнильца несвоевременно проснувшейся паранойи. Дверцы стиральных машинок, что иллюминаторы в бельевую бездну, светятся по краям тускло-синим, отбрасывая на решетчатый пол причудливые блики. От Короля тянутся тени, ползут за ним по пятам, нагнетая и усиливая раздражение. — Дружище! — зовет Король громко, взывая к той своей части, что еще не насквозь пропиталась злостью. Он искал этого ушлепка добрую половину дня. Никто не нанимал Короля ему в няньки. Никто не заставлял так долго за собой носиться. Просто для Цирка всегда существует ряд отдельных «но», которые в большей степени, чем что-либо другое, делают его ебаным Цирком с конями. — Эй, приятель… Кыс-кыс-кыс. Изо рта сам собой вырывается легкий нервный смешок. Полутьма прачечной, этот лязг, повисшие на перекладинах белые простыни, волнующиеся от дрожания машинок и самих стен, как молоко, в которое беспокойно тычут ложкой. Все это навевает не самые радостные мысли. Король бы с куда большим удовольствием сейчас перекинулся с Марио в картишки. Или стащил у Санька журнал с порнухой и всласть подрочил в казарменном толчке. У моделей в журнале здоровенные сиськи и сочные формы, кокетливо прикрытые в нужных местах крохотными тряпками. «Сиськи, — повторяет про себя Король на манер мантры, — это красиво». — Цирк! — злость сдерживать все сложнее с каждым шагом. Король минует коридор стиральных машинок и останавливается, задрав голову, в просторном помещении, прозаически именуемом «сушилка». Потолки здесь такие же высокие, как на полигонах и в тренировочных залах — под ними, на причудливую паутину балок и туго натянутых веревок, обычно вешают все выстиранное тряпье, закидывая туда и доставая обратно длинными палками с крючками на концах. В сушилке всегда влажно и жарко, как в тропиках, из-за работающих в полную мощь батарей и близкого расположения одного из резервных радиаторов. Противная, мерзостная жара. Король взмокает меньше чем за минуту: подмышки, лоб и живот над экипировочным ремнем тут же становятся липкими от пота. Он смотрит внимательно под потолок, накрытый слабым светом диодных ламп. И мрачно наблюдает, как медленно расползаются, будто лепестки сложного растения, простыни одна за другой, как из-под них показывается знакомая фигура. Тощее, но жилистое тело, как у тренированного вечным бегом за добычей зверя. Охапка белых кудрей, ясные голубые глаза, мельтешение светлой ткани. — Сюрприз! — смеется Цирк, вертит-крутит тонкими кистями рук, будто имитирует механические движения шарнирной куклы. Он висит, зацепившись ногами за одну из балок, вниз головой, плавно трепыхаясь в пелене влажного постельного белья. Как ебаное привидение. Как тревожный звоночек набравшего в нем силу ребячества. — Как ты туда забрался? — цедит Король, шаря взглядом по сторонам. Мозг, обученный, дохуя-блядь-умный мозг мигом накидывает варианты, считая, видимо, что они с Королем на экзамене. Брешь в стене. Зацепиться руками, подтянуться. Примериться и прыгнуть на одну из провисших веревок, чтобы по ней, как по канату, добраться до первых балок под потолком. Коробки в углу. Еще проще, как по лестнице. И та же веревка, только с другой стороны. Левитация. Честно, Король бы не удивился, возьми Цирк и взлети. — Залез, — выдает Цирк, глядя на него сверху с кривоватой, искаженной его перевернутым положением ухмылкой. — Забирайся ко мне, повисим. Повисим. Ебать твою налево. Король трет переносицу большим и указательным пальцами. Вздыхает тяжело и устало. — Как давно ты принимал лекарства? — Ты не хочешь со мной повеселиться, Герман? — надувает губы Цирк, протягивая ему руки и раскачиваясь тем опаснее, чем менее — будто в насмешку, немую издевку — контролирует собственный центр тяжести. — Не называй меня так! — зло выплевывает Король, отгоняя от себя воспоминания, будто назойливых мух — детство, отравленное и ненужное. Похороненное и опечатанное этим проклятым именем. Король чувствует, как предательски замирает сердце, когда нога Цирка едва не соскальзывает с балки. — Тогда не считай меня за больного, — холодно и серьезно отзывается тот. Резко всем корпусом тянется вверх, легко забирается на балку с ногами и идет, грациозно балансируя между веревок, железяк и мокрых белых полотен, к стене. Король заворожено следит, как цепляется Цирк пальцами там, где, казалось бы, не за что зацепиться. Опускается по стене, словно чертов паук или ниндзя, быстрыми уверенными касаниями ладоней и босых стоп находя изъяны в стене, о которые опирается. На Цирке болтается какая-то невнятная безразмерная ночнушка почти до пят, а под ней он совсем-совсем голый. Король замечает это, сглатывая здоровенный ком в горле, веля себе не смотреть, куда не следует, когда Цирк спрыгивает на пол, и ткань на секунду-другую плотно облепляет его бедра и пах. А ведь он знает, поганец. Знает, куда устремляются глаза Короля, несмотря на все запреты, несмотря на извечную мантру, бахвальство перед Сашкой о том, сколько цыпочек из «Телемаха» Его Высочество потискало в темных углах девичьей казармы. — Помнишь, что говорил тебе Клим? — Король силится внушить голосу обличительные ноты. Силится говорить, выталкивая из себя слова, лишь бы прервать жаркий смущающий вакуум тишины, натянувшейся между ними. Лишь бы отвлечь. Себя и его. — Не стоит лишний раз выебываться. Лекс уже что-то подозревает. Если наш любитель правил и законов прознает, что у тебя десятка по «Кайзеру-Шмидту», тебя мигом зарекомендуют на новое звание. Из отряда ты взлетишь вверх по карьерной лестнице быстрее, чем успеешь сказать «нихуя себе»… — А ты не хочешь, чтобы я уходил из отряда, — Цирк не то констатирует, не то спрашивает. Делает по шажку на слово. Осторожному, плавному, оказываясь все ближе и ближе, сверкая насмешкой в глазах. — Я этого не говорил, — огрызается Король. Поздно, на самом-то деле, идти на попятный. Цирк его в паутину поймал так давно, что брыкаться — означает лишь больше запутываться в ее сетях. — Но тебя же начнут проверять на профпригодность. В том числе… — Я принимал лекарства, — настает очередь Цирка раздражаться. Но сильное, эмоциональное и недоброе в нем отступает быстро, как волна уходит, прячась под пеной, обратно в море. Цирк вновь улыбается. Как гребаный ангел с полотен итальянских художников богом забытых времен. — Сегодня утром. — Молодец, — глухо отвечает Король. И не знает, что добавить к этому. Может и знает, но любые слова застревают в глотке, потому что Цирк, вот он. Уже здесь, так близко, что его тело, прикрытое лишь тонкой шелковой ночнушкой, прижимается к застывшему телу Короля. Его ладони ложатся Королю на плечи. А глаза смеются. Смеются и просят в них утонуть, захлебнуться нахрен. У Короля астматический приступ от самой большой ошибки, которую он совершал в жизни. Самой приятной, самой ужасной ошибки. — Ты бегал за мной по всей базе, чтобы отчитать и проверить, сожрал ли я колеса? — спрашивает Цирк. — Очень мило. Он находит дрожащую ладонь Короля и ведет ею по собственному телу. Заставляет подобрать ткань, залезть под полы ночнушки, коснуться холодных — черт, почему он всегда холодный как ледышка? — бедер. Король закрывает глаза, когда Цирк кладет его руку на свой плоский живот. Толкает ниже и ниже, пока под пальцами Короля не оказывается окрепший, жаждущий ласки член. Цирк выдыхает. Тихо и сладко, как девчонка, толкаясь в его руку, уязвимо запрокидывая голову. И Король не знает, как он докатился до этого. Что стоит с членом другого парня в руке, неуверенно мнет его яйца и не думает останавливаться. Обхватывает сокровенное Цирка плотнее рукой, дрочит ему сильно и грубо, как тот любит. До стонов и приглушенных шипящих ругательств сквозь зубы. Лба, которым Цирк упирается в твердое плечо Короля, его рук, вцепившихся в экипировочный ремень. Потому что, когда Цирк требует, Король подчиняется, не иначе. Ласкает его, нежит, обнимает, трахает с упоением, доводит до оргазма. И, если повезет, получает сухой смазанный поцелуй на выходе. О котором потом, с журналом и порномоделями в качестве паршивого отвлечения, лучше не вспоминать. Иначе собственные яйца, как и сейчас, будет ломить от неудовлетворенного, тайного и постыдного. От голодного, тяжелого желания, на которое Цирку насрать. — Хватит, — хрипит Король. Отнимает руку, упрямо и гордо отворачивает голову, чтобы не видеть обиженного взгляда. Полы шелковой ночнушки падают к ногам Цирка с тихим шелестом. Ее ткань натягивается в области паха — у засранца стоит, как каменный. Но должно же ему когда-то обломаться все веселье. Хоть когда-то у Его Высочества должен прорезаться голос. — Хватит? — повторяет Цирк, будто это совсем незнакомое для него слово, смакует его на языке. Усмехается, повторяя чуть тише и напевнее: — Хватит… — Цирк, — умоляюще тянет Король, не в силах оформить ни одной связной мысли. Жалкий. Вот каким он чувствует себя. Жалким и прогнившим насквозь. — Ты хочешь чего-то взамен? — приподнимает брови Цирк. Наверное, это теперь бич человечества. Возвращение от добродетели к сухому, расчетливому бартеру. Дашь на дашь. Мое на твое. Король не помнит времен, когда было иначе. Ни у человечества, ни у них с Цирком. — Хорошо. Король не верит собственным глазам, но Цирк опускается перед ним на колени. Вдумчиво и шустро распутывает и откидывает на пол экипировочный ремень — дышать в невыносимой жаре без лишнего груза становится легче. Задирает футболку Короля и широким движением языка слизывает капли пота с полосы темных волосков на его животе. Король зажмуривается, стискивает зубы. Стон удивления и непонятного, незнакомого удовольствия сдержать удается. А вот стояк — нет. Цирк расстегивает его ширинку, тянет вниз трусы и достает его крепкий стоящий член, с любопытством и неприкрытой алчностью в потемневших глазах разглядывая вздувшиеся вены и прозрачные капли выступившей смазки. Король думает скорбно: «Сиськи?» Но мысль эта, глухая и нелепая, разбивается и тонет в шуме, нарастающем в ушах, — Цирк облизывает его член от поджавшихся яиц до самой головки, обхватывает ее губами, причмокивает, начиная ритмично сосать. Черт, едва ли хоть одна фантазия дотягивала до этого по яркости. По ощущениям. Реальным, острым. Король обхватывает лицо Цирка ладонями, смотрит, как трепещут его темные густые ресницы, как скользят влажные розовые губы по напряженному члену. Тормоза в голове срываются, Король рычит, матерится и толкается сам, трахает его рот в забытье. Закусывая губу до боли, чувствуя, как зубы Цирка легонько, в отместку за грубость, проходятся по чувствительной коже, как тот давится, но продолжает упрямо сосать. И Королю от этого хорошо. Так, что он забрызгивает лицо Цирка и его зажмуренные глаза спермой, не вытерпев и пяти минут пытки. Хорошо. Такое подзабытое пряное чувство, окатывающее все тело истомой. Пока Король отступает, едва не спотыкаясь о болтающиеся на щиколотках джинсы, Цирк задирает ночнушку и вытирает лицо и несколько испачканных прядей. Облизывает губы, усмехаясь колко, с превосходством и бесстыдным задором. Он весь уделан в сперме, но грязным и оттраханным в рот чувствует себя, почему-то, Король. Сколько еще будет продолжаться это помешательство? — Сообщение на чип пришло. У нас собрание в три, — припоминает Цирк, поднимаясь на ноги. — Капитан что, подобрал для нас дело? — Дело? — тупо переспрашивает Король и тут же себя одергивает. Прокашливается, возвращаясь к серьезности, хотя быть серьезным со спущенными штанами чертовски тяжело. — А… да. Вылазка. До ближайшего гнездовья. — Хорошо, — довольно жмурится Цирк. — Я так соскучился по миру снаружи! Цирк проходит мимо, ныряет в темноту коридора. — Цирк! — кричит Король ему вслед. — Постой… черт, да погоди ты… Но темнота отзывается утробным урчанием стиральных машинок и далеким шипением открываемой двери отсека.