Потерянный

Мост падает постепенно, будто ряд выстроенных костяшек домино. С оглушительным грохотом, перебивающим гул сирен, обрушивается одна опора, за ней летит весь первый арочный пролет, и холодная морская пена глотает бетон и металл быстрее, чем успеваешь вскрикнуть: «Посмотрите!» Следом летит вторая опора, дохнет в зловонных водах и черной ихорной пене второй пролет, а затем падает третья опора, и мост больше не жилец. Вода всеядна и ненасытна. Она принимает, заглатывая, все до последнего винта. Падение бесконечно. Грохот приобретает ритм. Бдынц-бдынц-бдынц. Грохот переходит в лязг и скрип, а воспоминания укачивают, будто материнская рука мягко толкает младенческую люльку. — Егор, стой! — орет Герман, пытаясь сцапать его за экипировочный ремень, но он упрямо бросается вперед. Спотыкается, отталкивается из последних сил от обрыва, летит в объятия пролива и перехватывает ребенка прежде, чем его крохотное застывшее личико скроется под толщей воды. — Все будет хорошо... — уговаривает Егор, поднимая ребенка выше, и захлебывается в бурой пене от нахлестом идущих волн. Руки дрожат, все тело наливается тяжестью усталости и болезненной ломоты. — Все будет хорошо... Бдынц-бдынц-бдынц. Он через силу открывает глаза. Лампа качается прямо над головой, и в ореоле ее слепящего света не разглядеть неоформленные пятна лиц. Он не один. Лязгающий противный звук, вгрызающийся в барабанные перепонки. Это не мост. Это кабинка лифта с перебоями ползет вниз по шахте. А покачивание, что его убаюкало — всего лишь вялые движения каталки, на которой Егор лежит. Туда-сюда. Туда-сюда. — Цирк. Эй, Ци-и-ирк! Приятель, ты с нами? — прямо перед носом до противного громко щелкают пальцами. Зрение слегка фокусируется и дает разглядеть веснушчатое лицо и огромные голубые глаза. — Он, походу, все еще в невменозе, — кустистые темные брови хмуро сдвигаются к переносице. — Эй, Цирк, ты слышишь меня? Смутно знакомый парень обращается к нему по нелепому прозвищу, над которым Егор бы улыбнулся, слушайся его онемевшие губы. Кто это? Голубые глаза, лохматые темные брови и копна черных кудрей. Только бы вспомнить, как его зовут. — Марио, убери башку! — рычат недовольно. — Он в отключке. Точно, Марио. А белобрысый сутулый паренек рядом с ним, нервно кусающий обветренные губы, это Грач. Воспоминания. Смутные чужие воспоминания пробиваются тонкими ручейками сквозь плотную дамбу забвения в гудящем сознании. Егор переводит взгляд в ту сторону, откуда донесся голос, и узнает мгновенно. Манеру складывать руки на груди так небрежно и кривить красивые губы так презрительно, будто он звезда, которую тормознули на пляже Майорки и попросили сфотографироваться в сотый раз за день. «Герман». Егор хочет позвать его, но не может даже повернуть головы — только смотреть сквозь сизые ресницы, пытаясь поднять тяжелые веки. — Бля, — шипит Герман и с силой трет пальцами межбровье. Кривится и выплевывает громче и отчаяннее: — Бля-бля-бля... Этот лифт что, ползет верхом на полудохлой черепахе? — Король... — серьезно и строго качает головой Саша. Господи, Саша тоже здесь — вот он, отлипает от стенки и успокаивающе треплет Германа по плечу. Егору до одури хочется закричать, окликнуть обоих. Но язык, как и ни один лицевой мускул, его не слушаются. — Я серьезно! — взрывается Герман, резко скидывая Сашину ладонь. — Король, останови истерику, — тихо просит Грач, кидая быстрый беспокойный взгляд на Егора. — Скоро будем на месте... И у нас есть это. Грач демонстрирует пластиковую карточку с надписью «Высшая категория доступа», болтающуюся у него на шее. Егору плохо видно, но он замечает, что все в кабинке в поту и копоти — будто только вылезли из душной экипировки, только вынырнули из боя. — Пропуск Лекса, — фыркает Король — ведь так его все теперь зовут? — тускло. — И какой, нахер, смысл? Грач награждает его мрачным тяжелым взглядом. — Мы поставим Цирка на ноги. Не каждый день мы его таскаем по лучшим врачам, — говорит он, явно давя нотки раздражения в голосе. — На этот раз все будет хорошо. — Да? — Король опирается руками о каталку, глядя в упор на Грача. Его ровный профиль в свете лампы кажется высеченным из мрамора. Холодным искусным творением. — Это Лука закрывал глаза на особенности Цирка... — Не за бесплатно закрывал, — поддакивает Марио, ковыряя ногтем корку грязи на локте. — Ты хоть понимаешь, куда мы его, — вкрадчиво спрашивает Король, дергая головой в сторону Егора, — ведем? У Цирка по венам в пропорции один к трем течет чистейший ихор. На приборах твоих «лучших врачей» он засветится, как новогодняя елка. Егор цепенеет. И если до этого ему мешала шевелиться физически ощутимая тяжесть в теле, то теперь он не чувствует ничего, даже собственного дыхания от страха. Они говорят о нем. Называют его чужим именем. Называют монстром. — Понимаю, — глухо говорит Грач, опуская голову, и тени под его черными глазами становятся глубже. — Не надо мне повторять то, что я знаю и без вас. На пару секунд в кабине воцаряется гнетущая тишина. Только скрип движения лифтового механизма и далекий гул реактора из шахты не дают окунуться в вакуум беззвучия. — Клим верит Лексу, — вдруг подает голос Саша. Все как по команде оборачиваются на него, смотрят на зажигалку в его руке — Саша бездумно крутит колесико, и язычок пламени то вспыхивает, то исчезает, повинуясь движениям его мозолистых пальцев. — Иначе бы не пошел с ним. Иначе был бы сейчас с нами. Он верит Лексу. И мы должны верить тоже. Саша спокоен, как и всегда. В Саше никогда не играет гнев или неосознанная тревога. — Что? — спрашивает Король тихо. Он смотрит на Сашу так, будто тот его предал. Смотрит долго и тоскливо и выглядит в этот момент растерянным ребенком, потерявшим родительскую руку в шумной агрессивной толпе. — Мы поведем Цирка к врачам, — говорит Саша твердо, непоколебимо выдерживая его взгляд. — А если он проснется и будет бредить? — спрашивает Король уже тише, невольно подчиняясь Сашиной уверенности. — Очнется, начнет думать, что он тот... человек из воспоминаний. Егор догадывается по неловкой заминке, что Король не может назвать его по настоящему имени. Человек из воспоминаний. Наверное, это должно его напугать. И Егор действительно боится, как боятся смерти и небытия: до прозаически простого спазма, вцепившегося острыми когтями в глотку, до избитого «душа ушла в пятки», до гребаного каленого жгута, полоснувшего по легким. Боится, как и каждый раз, когда просыпается на жесткой каталке в удушливом мареве, жутком чужом сне на грани с реальностью. Он даже не понимает толком, но чует нутром: все в лифте, включая его самого, знают, что Егора не существует. Есть только Цирк и его изъян — человек из покрывшихся пылью, задвинутых на задворки подсознательного воспоминаний. Вся «Бойня» в курсе. Отличие Короля лишь в том, что время от времени его уверенность в этом знании дает слабину. — Так происходит всегда. Ты же знаешь, что это не он, — мягко произносит Саша и убирает зажигалку. Кратко проводит ладонью по напряженной спине Короля. — Идите с Марио в архивную. Соберите все его документы. Все справки, все досье — с этими бумажками до возвращения Лекса никто ничего не предпримет. Цирк — герой событий при форте Челюскина, участник сегодняшней битвы. Никто не посмеет. Мы с Грачом присмотрим за ним. Король сомневается. Егор понимает это по желвакам, гуляющим под кожей, по мертвенной бледности, заливающей его лицо. Но ему приходится, переборов отчаянное и звериное в угоду доводам разума, послушаться — лифт останавливается, створки расходятся в стороны, впуская в кабину жар и едва ощутимый запах реакторного топлива. — Я с ним, — повторяет Саша тоном, который раньше заставлял Егора подчиняться ему без единой задней мысли. Тоном мальчишки, который точно знал, куда их ведет. — Его никто не тронет. Король кивает. Они с Марио переглядываются и молча подрываются прочь, только и гремят подошвы их шипованных ботинок о решетчатый настил. Саша и Грач хватаются за каталку каждый со своей стороны и толкают ее вперед, вывозя из лифта. Разгоняются в пустом коридоре, постепенно переходя на бег. Бдынц-бдынц-бдынц. Колесики каталки дребезжат, попадая в бреши в полу. Коридорные лампы сочувственно качают головами сквозь пелену застывших в глазах Егора слез, уговаривая: «Все хорошо. Все обязательно будет хорошо». Но его больше нет. Он даже не воспоминание, а тень. Отголосок прошлого, фальшь, слабое пятно, которое тускнеет все больше с каждым разом, что Цирк отключается, подставляясь в битве под крепкий удар или надираясь до чертиков здесь, на базе. Засыпая после дозы лекарств. Однажды придет момент, когда не станет даже этого воспоминания. — У тебя остались бабки с предыдущей премии? — спрашивает Саша, резко разворачивая каталку в сторону медицинского блока. Грач чуть не оступается, ругается сквозь зубы и на ходу вытирает потную щеку о плечо. — Ты думаешь, этих можно будет подкупить? — спрашивает Грач после небольшой задумчивой паузы. — Расценки могут быть выше, и мы... — Подставим Лекса? — заканчивает за него Саша, шаря смурным взглядом по дверям. — Думаешь, он не понимал, когда давал нам пропуск, на что идет? — Не уверен, что он понимает, что с Цирком происходит, — тянет Грач, резко останавливая каталку у дверей операционной. — Но догадывается точно. Он сказал, что в этом блоке, — Грач кивает на операционную, и Егор видит краем глаза отметку «С-42» на двери, — лечили Зажигалку. — Хочешь сказать... — Саша недоверчиво хмурится. — Хочу. Зажигалка той же масти карта. По мне, так это очевидно. Если знать симптомы, — кивает Грач, нервно покусывая нижнюю губу. Оглядывается, когда слышит скрип двери в дальнем конце коридора, и говорит быстрее и тише: — Но Мария, как и мы в случае с Цирком, держит рот на замке. Грач говорит это нехотя. Доверяется с опаской. — Почему ты не сказал Королю? — спрашивает Саша удивленно. Егор чувствует, как колотится сердце в грудной клетке. Чувствует страх. Чужой животный страх, принадлежащий Цирку. — Если Король узнает, что на базе кто-то пытается разобраться в природе таких людей, — вкрадчиво произносит Грач, — он может слишком многое поставить на надежду. Ты хоть представляешь, что станет с Королем, если он поверит, будто Егора можно вернуть? Ни один мускул на лице Саши не дергается. Но кажется, что он едва себя сдерживает. От тихого воя сквозь зубы. Озлобленного и измученного воя человека, который устал держать лицо. Который не Король, но потеряет не меньше, если позволит себе проблеск глупой надежды. — Понятно, — только и роняет Саша сухо, больше ничего не добавляя, и коротко стучится в дверь операционной. Егор хочет позвать его. Хоть еще раз перед забвением посмотреть в удивительно спокойные Сашины глаза. Но голос — тот гребаный голос — шепчет в голове на прощание, прежде чем меркнет свет: «Эй, старина. Уступи место папочке Цирку, а?»