sic mundus creatus est так был сотворен мир
***
Дверь открывается с тихим щелчком. Ноздри дерет резкий запах дезинфицирующего средства, сквозь который едва пробивается слабое цветочное веяние. Что это? В грудь будто проваливается острый крючок ностальгии и тянет за ребра — Цирк поднимает голову, пытаясь ухватиться за знакомый аромат, но ничего не вспоминает. Только получает нарастающую пульсацию в висках и оглушающую пустоту в черепной коробке. Он беспомощен. Не может даже поддеть нужную нить из прошлого, потому что прошлое — это территория глупого мальчика, чье имя звучит вслух громко и внезапно, как выстрел в глухой тишине: — Доброе утро, Егор. Цирк морщится. Обострившийся слух царапают цокот каблуков о плиточный пол и шорох медицинского халата. Глупый мальчик вздрагивает внутри, оживляется от забвения, растерянно шевеля губами: «Я? Она зовет меня». Цирк напрягается и хмуро одергивает: «Даже не думай лезть». — Я дал клятву отречения от гражданского имени, — напоминает Цирк и Доктору, и глупому мальчику, сжавшемуся в клубок от страха. Выдергивает иглу катетера из вены и плотнее прижимает пластырь к коже. Никакой наркоты на время этого разговора. Надо собраться. Доктор присаживается в изножье его койки и мягко, с пониманием улыбается: — Конечно, — уступает, будто дает конфетку строптивому ребенку. — Цирк. Так они тебя называют, верно? — Они?.. — переспрашивает Цирк, выигрывая лишние несколько секунд игрой в дурачка. Мозг работает медленно: в крови еще гуляет лошадиная доза лекарства-блокатора. Цирк упрямо копается в дебрях мыслей, сгребая наблюдения в одну кучу. У Доктора светлые волосы, стянутые в высокий хвост, глубокое декольте тонкой хлопковой кофты, лакированные красные туфли и красная же помада, подсохшая и потрескавшаяся на пухлой нижней губе. От нее пахнет лавандой — точно, лавандой. И она кажется до боли знакомой, как табуретка на кухне, которую видишь каждый божий день несколько лет подряд, но толком о ней не думаешь. — Они, — повторяет Доктор с кивком. — Ребята из твоего отряда. — А, — отзывается Цирк, нервно покусывая щеку с внутренней стороны. Только бы вспомнить, где он видел ее раньше. Унять необъяснимую тревогу в груди. — Да. — Скучаешь по товарищам? — спрашивает Доктор мягко. — С чего бы? — хмыкает Цирк и тут же понимает, насколько неубедительно сыграл. — Я был в отключке. Не успел... Соскучиться. — Ты умеешь контролировать тело так, как другие люди не могут, — произносит Доктор с легким смешком и журящим прищуром. Кидает мимолетный взгляд на приборы, отображающие ровный пульс Цирка, и тянет: — Притворяться умеешь еще лучше. Ты здорово пудрил мозги медикам. Они думали, ты три дня пролежал в коме. «Не болтай с ней, — шепчет Егор умоляюще. — Не надо, я не хочу знать, кто она и откуда все знает». Цирк морщится, усилием, дающимся куда тяжелее без лекарства, заставляя его заткнуться, и упрямо спрашивает: — Тогда как догадались вы? Доктор приподнимает брови и напоминает: — Ты открыл глаза, когда я вошла. И сел в кровати. Слишком резво для человека, очнувшегося от комы. — Нет, — Цирк улыбается. Он не улыбался так давно, что кожу в уголках губ тянет с непривычки. — Вы догадались раньше. — Надо же, — Доктор улыбается тоже. — И что меня выдало? — Шаги, — объясняет Цирк, ковыряя край пластыря. Лениво перебирает одну за другой пестрые фотокарточки Егоровой памяти, но не находит ни одной блондинки с пронзительными голубыми глазами. Ни одной зацепки. — Вы шли быстрее, чем другие врачи... К человеку, валяющемуся в отключке, никто не спешит. Доктор кивает, явно удовлетворенная его ответом. Наклоняется, ставит локоть на колено, а подбородок подпирает кулаком. — Ты спросил, как догадалась я, — говорит Доктор, и Цирк кивает, хотя уже знает, что она скажет. Они все говорят одинаково. — Ничего сложного. Для тебя не секрет, что ты особенный солдат. Полчаса под капельницей, и ты готов. — Готов... — повторяет Цирк глухо. Ничего нового она, конечно же, не сказала. «Как наггетсы в духовке», — буркает Егор недовольно, и Цирк улыбается снова. То ли потому, что давно не слышал от него язвительных комментариев, то ли потому, что давно не слышал его, находясь в сознании. — Три дня без движения и на жизнеобеспечении через трубки, — произносит Доктор, не отрывая от Цирка цепкого испытующего взгляда. — Уверен, что не скучаешь по товарищам? Не хочешь их увидеть? «Скажи, что да, — вдруг требует Егор. — Пусть заткнется и приведет их сюда». «Нет», — одергивает Цирк недовольно, а сам опускает голову, пряча глаза и притворяясь, что думает над вопросом. Лишь бы не выдать, что он не один. Что их двое — он и мальчишка, которому хватает глупости спорить и выводить на эмоции. «Ты бесчувственная скотина, — шипит Егор зло. — Тебе никто не нужен». «Если бы мне можно было их увидеть, — втолковывает Цирк резко, — Саша и Герман торчали бы тут все три дня без перерыва на обед и толчок. Мне их видеть нельзя». «Тогда почему она... — начинает Егор и запинается, повторяя совсем тихо: — Зачем она предлагает?» «Чтобы использовать обещание увидеть их как морковку для ослика», — огрызается Цирк и говорит вслух скучливо и сухо: — Не хочу. Увижу, когда вернусь к службе. Доктор опять кивает, будто делает заметку в блокноте. Цирк вспоминает блокнот Лекса, в который тот вносил данные о ребятах «Бойни». Лекс изучал их, чтобы понять их сильные стороны. Цирк не знает наверняка, но чувствует, что Доктор делает ровно наоборот. — Мне принадлежит экспериментальная программа «С-42». Ты сейчас в специальном блоке, — вдруг делится Доктор прямо, скользя взглядом по мониторам и приборам, окружившим койку Цирка. — Мы не лечим тебя. Просто поддерживаем организм. Укрепляем ту его часть, которая сопротивляется ихору... Я навела о тебе справки. — И что выяснили? — спрашивает Цирк, механически продолжая никчемную светскую беседу. Неосторожно прикусывает щеку и чувствует горький привкус крови — своей и пришелюжьей. Если Доктор говорит открыто об ихоре в его венах, то и скрывать ему, по сути, больше нечего. Даже глупый мальчик — секрет до поры до времени. — Ты не похож на командного игрока, — пожимает плечами Доктор, зачем-то сворачивая в сторону от темы инопланетного вмешательства в тело Цирка. — Предпочитаешь действовать со всеми заодно только в бою. Ты не одиночка, но и не душа компании. — О, — отзывается Цирк, не скрывая скептического настроя и отчасти — разочарования, — это ведь так непохоже на поведение животного, верно? — Животного? — кажется, только сейчас Доктор удивляется по-настоящему. — Бросьте, вы доктор, — фыркает Цирк с недоверием. — Человек науки. Вы в курсе, что все люди — животные, — он добавляет равнодушно: — Отличие солдат лишь в том, что мы — животные, заточенные на войну. Доктор молчит недолго, словно прислушиваясь к писку приборов, передающих пульс Цирка. А потом спрашивает, медленно выпрямляясь и расправляя плечи: — Так ты считаешь себя зверем? — Я уже сказал, что да, — цедит Цирк нетерпеливо. Он почти цепляется за очередное воспоминание, но в висках снова пульсирует и давит, а в голове мутнеет при попытке пробраться сквозь дебри испорченных и тесно оплетенных эмоциями мыслей Егора. — Я, вы, мои товарищи. Гражданские. Все. — А как же цивилизация? — уголок губ Доктора дергается. Не улыбка, только короткий намек. — Вы про лепку глиняных горшков, создание общества и промышленную революцию? — вздергивает брови Цирк. — Я сторонник другой теории. «Она тебя дурит, — подсказывает Егор хмуро. — Отвлекает от сути. Спроси ее про „С-42“. Про наркоту, которой она тебя качала три дня». — Что за теория? — спрашивает Цирк, сковыривая пластырь с локтя и скатывая в тонкую трубочку. — Одна ученый-антрополог давно, еще до Вторжения, как-то сказала, — говорит Доктор, поглаживая пальцем складку на одеяле, — что первый признак цивилизации — это бедренная кость, которая была сломана, но потом срослась. Что животное, которое сломало ногу, погибает. Оно уже не сбежит от хищника, не найдет пищу и не дойдет до водопоя. Кость, которая срослась — признак того, что у человека был тот, кто помог ему добраться до безопасного места. Вылечил его. Напоил и обеспечивал едой. Первый признак цивилизации. Первый признак человечества. Цирк хмурится. Тихо спрашивает: — И что эта теория доказывает? — Ничего, — Доктор подается ближе и берет Цирка за руку. Поворачивает, разглядывая тыльную сторону его ладони, и сообщает: — Три дня назад ты сломал руку на тракте. Сейчас кость цела. Может, даже крепче стала. Ты не животное, потому что выжил бы, даже если бы товарищи не пришли на помощь. Но и не человек, потому что ни один человек не способен срастить кости за три дня... Подумай хорошо, кем ты себя считаешь, — Доктор отпускает его руку и поднимается, заправляя за ухо светлую прядь, выбившуюся из хвоста. — И над вопросами, которые хочешь задать... К следующей нашей встрече. — Я не возвращаюсь к службе, — не спрашивает, скорее констатирует Цирк и не знает толком, как относится к новости. Егор затихает, уходит вглубь подсознания, или же он просто не настроен помогать с поиском ответов. — Не сейчас. Позже, — говорит Доктор и дарит Цирку еще одну улыбку, направляясь к выходу. — Для начала мы за тобой понаблюдаем.***
Цирк не любит спать. Особенно без колес, которые вышибают память, оставляя тебя один на один с пустотой. Во сне все путается и сливается в неразборчивый калейдоскоп. Короткая вспышка. И на обратной стороне век колесо обозрения в заброшенном городе на берегу Московского залива. Они с Германом забираются по ржавой опоре, перелезают по прогнувшейся балке прямиком к единственной уцелевшей кабине. Герман крепко держит Егора за пояс со снаряжением, пока тот становится на хлипкую дверцу, всматриваясь в затянутый туманом горизонт — так и не поймешь, где бесконечное море вонзается в серое тусклое небо. — Ничего, — отчитывается Егор коротко, слезая с дверцы, но продолжает всматриваться в ту сторону, где старые карты обещали архипелаг. — Может, если пройти дальше на запад... Герман не отпускает его ремень. Делает шаг вперед, заставляя кабину жалобно всхлипнуть и покачнуться. Выдыхает Егору в затылок и молчит, хотя молчание это кричит куда громче любых признаний. — Не надо, — тихо просит Егор, напрягаясь всем телом. — Ты же... Мой лучший друг, ты знаешь? Но... — Значит, пойдем на запад, — перебивает Герман, отпуская его ремень. Возвращается к отчужденной холодности и легкой привычной ленце. Зевает, прикрывая рот ладонью, и кивает вниз. — Спускаемся. Пока он не выкурил все запасы. — Где он берет сигареты? — спрашивает Егор отвлеченно. Спрашивает лишь затем, чтобы перебить напряжение и страшную обиду Германа, повисшую в воздухе молчаливым вопросом. — Мы уже на... Сколько? Двести километров от последнего населенного пункта? Герман фыркает, первым выбираясь из кабины: — Он курит не сигареты. Сигареты у него кончились километре на пятом. Чай, опавшие листья — что под руку попадется, то и курит. — Правда? — Егор лезет следом, касается края кабины там, где только что лежала рука Германа, и с горечью думает о том, кто из них все портит — Герман, потому что не сдается, или он сам, потому что не может ответить взаимностью? — Не хочу знать, что у него вместо легких, — бормочет Герман. И притворяется даже сносно. Что ему все равно. Сон тает и сжимается в точку, в металлический шарик, бегущий по желобу прочь из воспоминаний Егора. Катится все быстрее и срывается с мелодичным отзвуком, отскакивает от края, разделяющего сознание на банальные «до» и «после». Короткая вспышка. Вокруг уже не голь земли и холодное море, а высокие стены прачечного отсека в крохотных каплях конденсата. Конденсат и на них с Королем — влага, выпарившаяся из выстиранного белья, и пот, свидетельство их силы и слабости. — Больше этого не повторится, — цедит Король, выбираясь из вороха тонких простыней. Садится и запускает скрюченные пальцы в волосы, резко ерошит, будто в попытке вытрясти лишнее из башки. Цирк смотрит на его обнаженную спину, четкую линию позвоночника в угрюмых сероватых стежках шрамов. Под одеждой Король другой. Под одеждой не искусно выточенная статуя без изъяна. Под одеждой — дорога побоев и отравленного нелюбовью детства, по которой Король однажды сбежал, глубоко зарыв прошлое и затерев координаты. — Почему? — спрашивает Цирк и садится рядом, скрещивая ноги по-турецки. — Тебе стыдно? Противно? — Нет, но... — Король медленно качает головой, глядя в пустоту перед собой. Говорит так тихо, что его еле слышно сквозь гул стиральных машин: — Он бы этого не хотел. Цирк покусывает щеку с внутренней стороны. Слабо усмехается. Наверное, ему никогда не понять. Как ненавидит себя Король, прикасаясь к желанному телу. Как остро ощущает грань, которую переступает, и петлю сожаления, которая давит ему на горло. — Ты драматизируешь, — роняет Цирк, поднимаясь и подхватывая майку с пола. Королю не понять тоже. Каково это — чувствовать себя опухолью или проказой. Не знать, кто ты и откуда пришел. Чувствовать себя лишней начинкой для тела, в котором все привыкли видеть другого.***
— Мне нужны седативные, — говорит Цирк, доставая список из кармана спортивной толстовки. Разворачивает, не прекращая бежать, только недовольно косится на врача, прибавляющего скорость. — Вот эти. По десять миллиграмм каждого. В таблетках, в уколах, в чем угодно. Цирк отдает список Доктору. Полотно беговой дорожки движется под ним так быстро, что Цирк не видит собственных кроссовок, только пестрое мельтешение ярко-желтых шнурков. — Хорошие показатели, — хвалит Доктор, мельком глядя на цифры скорости и пульса Цирка — ровного, как и в состоянии покоя. — Сойдет, — отзывается Цирк невзрачно. За последние три дня испытаний на выносливость, силу и ловкость цифры не изменились ни в лучшую, ни в худшую сторону. Он до безобразия одинаков во всем, что послушно делает по указке врачей. Как гребаная машина. И только сны, яркие видения, терзающие ночью хуже ломоты в теле или судорог, напоминают, что человеческое в нем еще не издохло. Доктор изучает список недолго, тут же сворачивая и убирая в карман халата. — Зачем тебе снотворное? — спрашивает, прищурившись. — Чтобы выспаться, — огрызается Цирк. Ему хочется со всей дури вмазать ногой в живот врача, который, увлеченно чиркая в записной книжке карандашом, еще раз жмет на кнопку увеличения скорости. Цирк бежит уже час. И судя по тому, что было вчера и за день до этого, бежать ему еще не меньше двадцати минут. Доктор кивком отзывает врача, и тот немедленно выходит из спортивного зала, прикрывая дверь. — Можешь заканчивать, — велит Доктор и с перерывами в две-три секунды жмет на кнопку до тех пор, пока скорость не падает до нуля, и Цирк не соскакивает с беговой дорожки. В мышцах все еще чувствуется напряжение и готовность рвануть вперед. Цирк беспокойно переступает с ноги на ногу и слизывает пот с верхней губы. — Я не добежал, — напоминает он, будто Доктор не знает, каков норматив. Будто вся программа не принадлежит ей, и она лишь сторонний наблюдатель. — Ничего, — коротко улыбается Доктор. — Немного пройдемся. Обсудим. Цирк пожимает плечами и выходит вслед за ней в коридор. Они идут медленно и молча, разглядывая пустой тренировочный полигон за стеклянной перегородкой. Доктор ступает, выбивая каблуками идеальный ритм по металлическому настилу, а Цирк громко и противно шаркает подошвами кроссовок, действуя самому себе на нервы. «Ты ебаный Цирк с конями, — вспоминается лающий смех Марио. — Хочешь, так и запишем на следующей переаттестации? Поменяем тебе документы на Цирка-с-конями». — Тебя мучают кошмары? — первой заговаривает Доктор, жестом приглашая остановиться. Облокачивается о балку и почти касается носом стеклянной перегородки. — Или... видения? Цирк слегка вздрагивает и морщится. Не стоит Доктору знать про Егора. Да и зачем? Егор его больше не навещает. Только во снах, бесконтрольно мелькающих отрывках памяти, он может достать Цирка и сцапать за горло. — Кошмары, — отвечает Цирк, становясь рядом, и сует руки глубоко в карманы толстовки. — Просто хочу нормально выспаться. Доктор тихо смеется, будто звенит колокольчик из упряжки Санты. — У тебя есть возможность спросить о чем угодно, — тянет она с улыбкой. — Зачем мы тебя тестируем? На что ты способен? Зачем существует программа «С-42»? Как долго ты будешь здесь? Но ты видишь меня и просишь... таблетки для сна. — Это плохо? — Цирк разглядывает ее отражение в стекле. Вдыхает чуть глубже запах ее духов. — Необычно, — подумав, говорит Доктор. — Зажигалка донимает меня тем, кто она и почему помнит, как десятки лет назад небо над Австралией и Канадой стало белым за секунды до Вторжения. Почему ее сознание наводняют отрывки коллективной памяти пришельцев. Лука спрашивает, как скоро увидит ребят из своего «Ковчега». Цирк тихо фыркает. Он видел и Зажигалку, и Луку на тренировочном полигоне. На беговой дорожке, на полосе препятствий, со шлемами для симуляции в руках. Такие же подопытные, как и он сам. — Может, у них нет проблем со сном, — бормочет Цирк, хотя видения Зажигалки ясно говорят об обратном. Цирка навещали такие же, только в самом начале. После их полностью вытеснили Егор и богатое эмоциональное болото его памяти. — Ты невыносимо нелюбопытный, — резюмирует Доктор, отстраняясь от стеклянной перегородки. Разворачивается на каблуках и делает несколько неспешных шагов по коридору спиной вперед. Останавливается на дистанции восьми-девяти метров от Цирка и достает из кармана халата зеленое яблоко. Подкидывает и ловит с приглушенным хлопком. — То есть скучный, — переводит Цирк. — Отчасти, — соглашается Доктор, снова подкидывает яблоко и снова ловит. — И вы все равно не с Зажигалкой и не с Лукой, а здесь, со мной, — Цирк выпячивает нижнюю губу. — Вы мазохистка? Любите страдать? — У всех есть свои маленькие слабости, — говорит Доктор и сжимает яблоко так сильно, что кажется, кожура вот-вот лопнет, и сок потечет тонкой струйкой по ее запястью прямиком в рукав. Цирку, на самом-то деле, плевать, почему Доктор здесь. Но рядом с ней он чувствует одновременно тяжелое душевное напряжение и спокойствие. Потому что она, кажется, единственная, кто видит в нем Цирка. Человека, животное, пришельца — кого угодно, но не паразита в теле глупого мальчика, канувшего в небытие. — Ты ищешь меня не в тех воспоминаниях, — вдруг говорит Доктор, улыбаясь грустно и скованно, будто позволяя себе лишнее. Этими словами. Этим разговором в целом. Цирк крупно вздрагивает всем телом. Смотрит, как Доктор разворачивается и идет дальше по коридору, продолжая подкидывать и ловить яблоко. А ведь вопрос не в том, кто он такой. — Стой! — вскрикивает Цирк и тянет руку — нечаянный жест, давно забытый. Попытка ухватиться за призрака и не дать ему растаять в долгой декабрьской ночи, пронизанной детским отчаянным криком, залитой горькими слезами. Настоящий, правильный вопрос в том, кто она. В голове мешаются голоса. Старый врач из военной больницы при форте Челюскин, который громко орал у дверей палаты, разбудив Цирка от тяжелого забытья: — Вы не имеете права! Ему нет еще восемнадцати, он подделал свои документы — мальчишки, которые его притащили, во всем сознались... Без согласия родителей или опекунов... — Он солдат, — женский спокойный голос, мягкий, как подтаявшая на солнце патока. Голос из прошлой жизни. — Разве не он только что бился на передовой? — Я повторяю, — надрывался врач сердито, — экспериментальная программа... Переливание ихора... — Даже если он умрет без вмешательства? — Это противоречит всем этическим нормам! — У вас есть согласие, — в женский голос пробилась усталая грусть. Зашуршали бумаги, торопливо забормотал врач, вчитываясь в строки. — Вы... — начал он растерянно, но женский голос перебил: — Дайте мне сделать свое дело. Уверяю вас, в моих интересах, чтобы он выжил после операции. Первые воспоминания Цирка. Не Егора, не те, в которых он копался, подстегнутый запахом лавандовых духов, тревоживших душу, вкусом горьких слез и сладким обещанием юной изможденной девушки с яркими голубыми глазами: «Я найду тебя... Побудь здесь, в безопасности. Однажды я тебя найду». Декабрьская колючая метель, и призрак, медленно растаявший в ночи. Спазм рыданий в глотке. Рука работницы детского дома, схватившая за капюшон, ее грубовато-ласковое: «Ну же, пошли... Окоченеешь. Нечего тут стоять». Доктор оборачивается. Цирк смотрит на нее, будто видит впервые. Смотрит, как в мутное, но честное зеркало. И глухо роняет: — Мама.