Между стимулом и реакцией есть пространство. В этом пространстве находится наша воля выбирать, какой будет наша реакция. (В.Франкл)
* * *
Миша велел им чувствовать себя как дома, а Никита немедленно заявил, что дом, где его зовут «господином Абеляром», может с гордостью называться сумасшедшим. Вспоминая об этом две недели спустя, Егор думает, что если бы не завершившая обмен любезностями вялая драка, которая приятно напомнила о канувших в лету Марио и Саше из «Бойни», он бы не узнал, что все еще умеет заливисто и беззаботно хохотать. А пять верхних жилых этажей громадной высотки, за окнами которой чаще видно подсвеченный городскими огнями туман, чем очертания дорог и далеких крохотных зданий внизу, все еще не внушают ему ощущение обещанного уюта. Стерильно чистые коридоры, по которым услужливыми тенями перемещаются уборщицы, стирая следы от обуви едва ли быстрее, чем успеваешь сделать шаг. Мраморные полы, в которых мелькает собственное отражение, высокие потолки с изящной лепниной, просторные, дорого обставленные комнаты — каких Егор не видел даже на фотографиях в глянцевых журналах. Те же позолоченные ручки дверей из раза в раз поселяют в башке дурацкие нервные мысли, что детдомовские мальчишки пооткручивали бы это добро в первый же день, и вырученной суммы с лихвой хватило бы на пять лет безбедной жизни. Миша сам страшно стесняется окружающей роскоши и преследующих его шкафов-телохранителей. И в своей спальне, напичканной техникой, раз в десять превышающей размерами их казарму на базе, наотрез отказался селиться заново, несмотря на долгие уговоры и Андрея, и Абеляра-старшего. «Ну, — бросил в итоге Андрей запальчиво, — ты всегда был упертым ублюдком!» «А ты — папенькиным сынком, который жопу самостоятельно подтереть не может!» — не остался в долгу Миша и оттащил одеяло и подушку в гостевую комнату, которую выделили Никите. Егор тактично не стал лезть в семейные разборки, хотя язык чесался напомнить, кто вырвал их из полнейшей задницы по первой же просьбе. Но Андрей на их этажах больше не появляется, ссылаясь на помощь отцу в подготовке к суду над Кариной. И дни в отсутствие хоть каких-то событий и вестей из мира снаружи тянутся однообразно и скучно. Егор, пропитавшийся этой статикой насквозь, уже не вскакивает в пять утра без будильника и не порывается на автомате искать расписание тренировок и тестов — что кончалось каждый раз железной хваткой пальцев Германа на запястье, броском мордой в подушку и свирепым обещанием сквозь сон: «Я тебя гвоздями прибью к кровати». Между ними двумя все одновременно просто и кошмарно запутано. И Егор не знает, что более странно. То, что они с Германом, ничего не обсуждая вслух, ведут себя как старая пара женатиков. Или то, что все остальные дружно делают вид или искренне считают, будто так и должно быть. Все, наверное, за исключением Олега, но он так старательно сливается со стенами и сбегает от любых попыток заговорить, что Егор — снова — тактично не лезет. И разбираться предпочитает только с вещами, что не просят настойчиво точки. После обеда в субботу Егор находит Германа в гостиной на верхнем этаже. Останавливается на пороге, любуясь дневным светом, играющим на красивом лице. Скользит взглядом по белой хлопковой футболке, маловатой для широких плеч и мускулистых рук. И нет, это не конечная цель его жизни, разумеется. Но Егор думает, что одна из. Видеть его каждый день таким. Необязательно в гражданских шмотках. Обычным, привычно занявшим самое заметное место в комнате, которое многие, сторонясь чрезмерного внимания, обошли бы стороной. Расслабленным достаточно, чтобы не замечать происходящего вокруг — только страницы книги, приковавшие его сосредоточенный взгляд. Егор наклоняет голову, вычитывая на обложке по слогам: «Ко… роль бы… ло… го и гря… ду… ще… го. Том 3». И тут-то его и пронзает осознание. Одна из целей его жизни — видеть Германа каждый день. — Привет. Заметив его, Герман улыбается и откладывает книгу на приземистый журнальный столик возле дивана. Егор подходит ближе, испытывая давно не навещавшее в его присутствии волнение — может, из-за только что проскочившей в голове мысли. — Ян говорит, Паша полощет медсестрам мозги, что уже в норме. — Герман фыркает, привычным жестом протягивая ладонь, и так же легко и машинально, когда Егор протягивает свою, затаскивает его на колени. — Хочет, чтобы ему разрешили потягать штангу… Не слышал в жизни ничего более «климовского». — Я бы на месте медсестер всадил ему укол седативного в задницу, чтобы не мучился, — усмехнувшись, отвечает Егор, наклоняет голову и касается носом бьющейся на шее Германа жилки. Ловит с удовольствием, как сбивается его дыхание на секунду-другую и как подскакивает в частоте пульс. Его и собственный. — Что ты делаешь? — в голосе Германа слышится неуверенная улыбка. — Не знаю. — Егор втягивает воздух, ведет кончиком носа под его челюстью. Признается: — Меня твой запах успокаивает. — Ты волнуешься? — теперь в голосе Германа слышатся знакомые самодовольные нотки. — Дело в моей шикарной вне?.. — Егор, издав нечто среднее между смешком и вздохом, вскидывает голову, заезжая ему подбородком в нос — несильно, но достаточно, чтобы пробурчал, поморщившись: — Ты же в курсе, что можешь мне так полбашки снести? Егору нравится, как Герман говорит о его силе — подкалывая, без намека на страх. Доверяя беспрекословно. — Не могу, — возражает Егор, разглядывая золотые прожилки в его карих глазах. Бровь Германа выгибается, на лице появляется выражение немого недоумения, и Егор объясняет серьезно то, что про себя понял за последние несколько дней: — Мои силы завязаны на инстинкт самосохранения. Они вроде как в отключке, пока не надо бороться за выживание. Герман кивает понимающе, улыбается краем губ и произносит тихо: — Альтер. — Что? — Егор моргает удивленно. — Это на латыни. «Другой». — Герман ерзает, придерживая его за бедра, и устраивается на диване удобнее. — Помнишь, мы говорили, что надо подумать над новыми кодовыми именами, если решим продолжить карьеру в другом месте? Егор кивает. Еще бы он не помнил единственный за две недели разговор, когда они коснулись темы будущего — лежа перед рассветом на ковре гостевой спальни. И, что примечательно, оба даже не заикнулись о гражданке. — Мне кажется, это имя тебе подходит, — тянет Герман, рассматривая его лицо как нечто, что пытается выучить наизусть. — Ты теперь... новый. Я много думал… обо всем. И ведь когда-то, — он прерывается на паузу, но все же продолжает тихо спустя несколько секунд: — Когда-то давно я влюбился в лучшего друга, мечтая только о том, чтобы он захотел меня в ответ. Позже его не стало, а я влюбился в товарища по службе, с которым у нас было что-то ебанутое, непонятное, но очень нужное. Ты и не первый, и не второй. Другой — в тебе лучшее от них обоих. Лучшее... для тебя самого. — Герман шумно выдыхает, опуская глаза. Кажется, что этими словами он горд по-особенному — горд смелостью быть откровенным, которой ему недоставало раньше. — И в тебя я уже не влюблен, как раньше — в них. Тебя я люблю. Егор наклоняет голову, прижимаясь к его лбу своим. — Мне нравится имя Альтер, — шепчет он сдавленно, а сердце вплавляется в ребра и ноет от тесноты. Горит в том месте, которое долго лгало, будто разучилось надеяться и желать, но все-таки сумело уцелеть. Оказалось сильнее трусости мальчишки, боявшегося даже задуматься об ответе на чувства лучшего друга. Настойчивее обороны зверя-одиночки, презиравшего человеческие эмоции. Егор пьет теплый выдох Германа, прижавшись к его приоткрытым губам. — Я люблю тебя, Герман. Я хочу быть с тобой каждый день. Герман дергается навстречу, сцепляя руки за его спиной, и целует глубже, проталкивая язык между его дрогнувших губ. Это уже не короткий поцелуй в Мирном в попытке убедить себя в реальности встречи. Не спонтанные ленивые поцелуи по утрам, когда оба еще в путанице сна и снова — ищут простого надежного подтверждения, что рядом друг с другом. Жадный, страстный, как долгожданный трофей после напряженной борьбы — без побежденных и глубоких смертельных ран. Наконец-то без сожалений. Егор стаскивает с него футболку, прерывая поцелуй на доли секунд, чтобы протащить ворот выше губ и снова в них впиться. Ведет ладонями по расслабленным плечам Германа, соскальзывает на спину и считает, поглаживая пальцами, стежки шрамов от окурков, дорожкой спускающиеся по позвоночнику. Герман тихо стонет ему в губы, что-то спрашивает. Кажется, действительно ли хочет. Егор прижимается пахом теснее и усмехается, распахивая глаза навстречу его — уже распахнутым. «Очевидно?» Дыхание срывается, спотыкаясь на соображении, что трахались они десятки раз, но еще ни разу не собирались забрать от секса не только физическое. И движения становятся медленнее, а предвкушение бьет острее по нервам — и Егор наслаждается даже тем, с каким трудом онемевшие пальцы тянут ремень из шлевок и цепляются не с первого раза за замок молнии. Герман бросает его спиной на диван, выкручивает пуговицы его рубашки из петель не глядя и распахивает полы. Царапает зубами по горлу и выступающим ключицам. Опускается ниже и стаскивает трусы и джинсы Егора до коленей, перебрасывая себе за голову. Наклоняется, проводит мокрыми губами по вставшему члену от основания к головке, заставляя взвиться, дернуться навстречу и ощутить куда ярче. Как кончик языка толкает уздечку, а головка проскальзывает в теплый рот. Егор запускает пальцы в его волосы, сжимает нетвердо кулак и захлебывается от нежности, понимая, что Герман в своей стихии и демонстрирует это с нескрываемым рвением — он знает точно. Путь вздувшейся вены на напряженном члене, крохотную родинку под головкой, которой уделяет чуть больше внимания. Знает, что Егору нравится грубый, изматывающий ритм. Герман сосет усердно, но недолго: затылком врезается в захват его джинсов, когда выпускает член изо рта, чтобы отдышаться с непривычки напропалую. Егор немедленно давит ему ладонью на подбородок, не позволяя вернуться, потому что чувствует: сердце вот-вот продавит ребра насквозь, если он продолжит в том же духе. Он стягивает белье и джинсы о голову Германа. Зовет отрывисто, хватая его за плечо: — Быстрее. Иди сюда. — Дверь. — Герман озирается мельком в ту сторону, но все же нависает над ним, упираясь ладонями в диванную подушку по обе стороны от его головы. — Там нет двери. — Егор улыбается. — Вот именно... — Герман смотрит вниз, на его стояк, и сбивается с мысли. Темные ресницы опускаются плавно, скрадывая дикую похоть во взгляде, по губам расползается ответная улыбка, в которой — ни капли беспокойства о том, что их застукают. Он наверняка тоже прикинул прагматично, что единственный человек, который попытается стащить их с дивана и отчитать, если рискнет заглянуть на характерные звуки, а не скажет «Ну нахуй» и смотается восвояси, — это Саша Кайзер. — Могу прикрыть, если стесняешься, — поддевает Егор. Воспользовавшись заминкой, распутывает узел на его штанах и, решив, что прелюдия хороша в меру, а их — затянулась слишком, разрывает и штаны, и боксеры, сматывая в неряшливый кулек. Герман провожает разорванные тряпки, броском отправленные на торшер, с легким отстраненным удивлением. — Но не хочу быть сверху. — Егор обхватывает его руками за талию и подтягивается за новым поцелуем. Чувствует, как Германа забирает мелкая дрожь растущего нетерпения, слышит его шумный глоток. Он на грани. Ему достаточно тихого и невинно заискивающего шепота: — Я соскучился по твоему члену. Глаза Германа темнеют, как грозовое небо сразу после заката. Он роняет Егора обратно на спину. Целует глубоко и слишком тесно жмется всем телом, делая больно обоим. Но именно эта боль сейчас кажется чертовски необходимой — до слез, обжигающих глаза, вплавиться бы в него, впитаться с каплями пота ему под кожу. Егор широко облизывает пальцы, которые Герман заталкивает ему в рот, не прерывая бешеного поцелуя. Стонет глухо, прикрывая глаза, и с готовностью раскидывает ноги. Ну же, быстрее. Губы Германа соскальзывают на шею, его влажные пальцы — между ягодиц, мягко надавливая на края дырки. Растягивая осторожно, будто в их первый раз. Егор одновременно злится на Германа и обожает до нервных смешков за кошмарную деликатность в момент, когда даже загнанное хриплое дыхание подсказывает: он взял бы на всю длину тотчас же, он был бы грубым, даже жестоким — будь он хоть на сотую долю меньше Германом. — Классная пытка, — шипит Егор, насаживаясь до самых костяшек слитным резким движением. Трахает сам себя его пальцами, пропуская мимо осуждающий взгляд. — Десять из десяти. — Хватит ныть, не прокатит, — фыркает Герман и — Егор чуть не давится воздухом от наглости — просто наблюдает с легкой улыбкой, как он ерзает и вскидывает бедра навстречу. — Я? Ною?.. — Егор отталкивается ступней от диванной подушки, сползая с его пальцев. Не дав Герману опомниться, раздраженно толкает в плечи, опрокидывая лопатками на подлокотник, садится ему на бедра и, низко склоняясь над его лицом, собирается ответить взвешенными аргументами, которые доказали бы обратное. Но Герман обезоруживающе улыбается, и Егор моментально — впрочем, кто он такой, чтобы переть против этой улыбки? — сдается и жалобно тянет на одной ноте, от души капая на его терпение: — Да, ладно, ною, трахни меня, трахни меня, трахни меня, это нечестно, пожалуйста, трахни меня… — Есть что-то, — смеется Герман звонко, затыкая его рот ладонью, и тянется ближе, целуя пальцы, в которые Егор впивается в отместку зубами, — что никогда не меняется. Терпи, — снова советует, подмигивая, и Егор привычно теряется между желанием надуться и подчиниться, — знаешь же, что не прокатит. Герман садится и обнимает его одной рукой, целует нежно в нос и поджатые губы. Пальцами другой, пробежавшись вниз по спине и погладив между ягодиц, продолжает начатое, и Егор действительно терпит. Потому что чему-то лучше никогда не меняться. Например, приятной привычке подыгрывать его джентельменскому кодексу, зная наверняка, что Герман любой его каприз рано или поздно исполнит — разве что никогда не закроет глаза на боль, которую Егор списал бы на неминуемый сопутствующий ущерб. Лишь спустя долгие минуты невыносимого ожидания Егор снова оказывается на спине, а Герман — между его разведенных ног. — Я запишу это в твой долг, — обещает Егор мстительно, стараясь не выдать ни стоном, рвущимся настойчиво из горла, ни отчаянным взглядом, что готов от счастья сдохнуть прямо под ним и прямо сейчас, почувствовав прикосновение его теплой влажной головки к растянутой дырке. — Озвучь валюту, — Герман издает короткий смешок, и темная прядь, упавшая ему на лицо, слабо вздрагивает. Он красив всегда, но особенно и беспощадно для психики в двух случаях — в бою и во время секса. — Ну так, — Егор обхватывает его ногами за талию, не давая отстраниться, и не сдерживает полной восторга улыбки, чувствуя, как головка давит на вход, — трахни меня — и забудем. — Кажется, я спасен от банкротства. — Герман целует его лениво, и Егор затаивает дыхание, лишь бы напиться вдоволь моментом, когда, расслабившись, принимает его почти целиком. По лицу Германа пробегает еле уловимая болезненная судорога — желания сорваться, которое он стоически, сцепив зубы, перебарывает. — Смею напомнить... что не в первый раз. — Герман сглатывает, смотрит неотрывно в глаза, и может, только это мешает Егору отключиться от пульсирующего в висках жара и общего перегрева системы. Герман осторожно двигается в нем и шепотом выговаривает, явно соображая слабо, что несет: — В тебе нет… коммерческой жилки… — Две тысячи баксов? — предполагает бездумно Егор, концентрируясь на единственной задаче, которая кажется непосильной — не кончить сию же секунду, накрутив себя до максимума не близостью даже, а мыслями о ней. Отдавшись с потрохами его собственническому взгляду. — Нет. — Герман усмехается, толкается снова и пережимает его стояк у основания. Произносит убежденно и легко, как никогда: — Ты хочешь меня больше двух тысяч баксов. Егор хрипло стонет и тянется снова к его губам. Обнимает крепко, ловит потной грудью его бешеный пульс. Если чему-то лучше не меняться, то некоторые изменения стоят всего. То, что Герман знает: он больше не ненужный мальчишка, навсегда испорченный нелюбовью и обреченный быть вещью. То, что он понимает: его уцелевшее сердце бьется в груди чертового короля былого и грядущего, — стоит всего. — Конечно, — с трудом выпрашивает Егор у связок честное, скрещивая лодыжки за его спиной. Тянет за твердые плечи — заставляя Германа рухнуть, не удержавшись, сверху и наконец войти на всю длину. Больше, чем забыться однажды от прошлого. Больше, чем стереть навсегда линию, которая тянется к нему от фамилии Шмидт, и не думать о том, оказался слабым или милосердным тогда, в Мирном, убрав руку с горла женщины, которая дала ему жизнь. — Больше всего на свете. Егор дрожит, будто от конвульсий или ударов тока. И не понимает, откуда в нем, вдруг опрокинутом в вязкую сладкую слабость, находятся силы так громко и откровенно стонать, вторя жадному быстрому ритму, который Герман наконец дарит обоим — в награду за затянувшееся ожидание. Егор царапает его плечи короткими ногтями. Ловит его рваное дыхание истерзанными губами, целует, как в лихорадке, снова и снова. Подмахивает, не чувствуя усталости из-за кипящего в крови, в вены врезающегося удовольствия, принимая его твердый член на всю длину и крепко сжимая в себе. Герман запускает пальцы в его мокрые волосы, оттягивает резко назад и слизывает пот с его шеи. Замедляется, трахает неспешнее и вдумчивее, заходя в него под другим углом, и Егор уже не видит изящной позолоченной лепнины на потолке от выступивших слез и вспышек кислотных пятен перед глазами. Локти саднят, врезаясь в жесткую обивку дивана на попытке оттолкнуться, выгнуться, отдать ему еще немного себя, и так — до капли. Собственный член пульсирует и мажет предсеменем по дорожке волос на животе Германа. Голова наливается тяжестью, грудь полощет чистым огнем. Во всем теле не остается и крохотного участка, не захваченного болью желания. — Я люблю тебя, — Егор тратит последние крохи кислорода в легких на этот выдох. Вырвавшись из хватки, подцепив непослушными пальцами его подбородок и заставив смотреть глаза в глаза, чтобы разделить на двоих новую точку отсчета. — Люблю тебя, — читает Егор по его губам, потому что гул собственного стона затмевает даже дробь неистового пульса в висках. Он кончает себе и Герману на живот, вздрагивая от удивления, трезвея слегка, будто вспоминая только, что обычно следует за оглушительным оргазмом. Герман опускает голову ему на плечо, толкается неторопливо еще пару раз, и Егор чувствует под протяжный, полный облегчения выдох, как внутри разливается его сперма. И прямо сейчас, глоток за глотком выравнивая дыхание, вкладывая свою ладонь в руку Германа и переплетая их пальцы, Егор осознает ясно, что прошлого, от которого стоит забыться, для него больше не существует. Он Альтер — его новое и единственное прошлое случилось только что. Когда наступила новая секунда.* * *
Полоса яркого коридорного света расползается, размывая полутьму маленького номера. Олег нерешительно останавливается на пороге и трет нос скрюченным указательным пальцем, почувствовав фантомную вонь лавандовых духов. Две с половиной недели прошло. Она пахнет слабой отдушкой отельных шампуней, но память тела сильнее правды. Ноздри щиплет, а спина ноет так, будто он снова тащит по полу тренировочную половину тонны. — Почему с пустыми руками? — Карина выпрямляется в кресле, ловит его взгляд в отражении зеркала на туалетном столике. — Я думала, уже время ужина. Олег напрягается, хоть и слышит полязгивание наручника, а следом замечает и цепь, которой Карина пристегнута к полу. Ее максимум — окружность диаметром в три метра по мизерной комнатушке. Но Олег со злостью, вгрызающейся в виски, думает о том, что ей в этих условиях слишком комфортно. Слишком здоровой и довольной Карина выглядит. Вряд ли в войне капиталов в закрытом зале суда кошелек профессора Шмидта перебьет вложенные в обвинение бабки Абеляров. И все же — Карина улыбается. Решетка не пугает ее. Не пугает пожизненное. И даже смерть, как подозревает Олег, трогает ее вовсе не на уровне первобытных инстинктов. Смерть пугает Карину, потому что только смерть будет означать завершение ее медицинской карьеры. Только ради возможности мыслить и прощупывать слепые пятна науки она пожертвует всем. И уже не раз это делала. — Как тебя пустили сюда? — Карина вздергивает брови. — Мой адвокат добивался личной встречи полторы недели. — Это неважно. Как я сюда попал. Олег дотрагивается липкой потной ладонью до кармана хлопковой куртки, и от Карины, судя по задумчивому прищуру, это не укрывается. Она же в курсе и без подтверждений, монстра какого сорта из него слепила. Солдат какой квалификации требовался Новой Луизиане — он теперь не хуже ключа от любой из существующих дверей. Если сильно захочет, быть может, и сквозь стену пройдет. — Абеляр знает, что ты здесь?.. — Впервые за все время, что знаком с ней, Олег с воодушевлением замечает на лице Карины смутную тень испуга. И качает головой, чтобы выдавить нужную эмоцию еще раз и разглядеть получше. Насладиться ею. — Ты... сказала, что убила сорок одного адаптанта, — уточняет Олег, проламывая желание никогда больше не слышать слов, льющихся из ее поганого рта. Но либо он закроет все вопросы сейчас, либо промолчит и запрет глубоко на задворках памяти рядом с именем человека, ради которого готов подписаться на вечность в аду. — Они… теряли друг друга. — Господи, как же наивно, наверное, для нее это звучит. — Ты всех их заставляла… терять друг друга? Карина медленно качает головой, повторяя в точности его жест, будто дразня, но не спуская цепкого взгляда в отражении с его кармана. — Я тестировала их по одному. Но практика показала, что адаптанты насквозь пропитаны коллективным и не способны достигнуть вершины развития и выжить на этапе становления поодиночке. Ты… и сам это понял, разве нет? — Карина не решается посмотреть ему в глаза, когда добавляет куда тише: — С вами я достигла того, о чем мечтала долгие годы. Если бы я знала раньше… — То не стала бы убийцей? — хрипло заканчивает за нее Олег, сглатывая горькую слюну. — Я не убийца, — сколько раз она повторяла это? Убежденно, словно неоспоримую истину, — я… — Ученый, ага, — равнодушно перебивает Олег. Как, оказывается, безмятежны последние секунды перед шагом в пропасть. И больнее всего в тишине смирения и жестокого спокойствия — постыдное осознание того, что человек, который наполнил самые страшные часы его жизни смыслом и светом, станет главной причиной его падения. Если Олег и будет молиться после. То лишь о его прощении. — Мене… мене… текел… перес… — произносит он шепотом, опуская руку в карман. — Что ты собрался делать?.. — спрашивает Карина тоном, вдруг откровенно срывающимся на звонкие ноты, и вглядывается в отражении в пустой коридор. Затем находит в зеркале его глаза, и Олег слышит по тонкому скрипу стула, что собирается обернуться, но не может одолеть судорогу охватившего ее с головы до пят животного страха. Не может спустить взгляда с источника опасности ни на секунду. Кожа ее щек приобретает землистый оттенок, на лбу выступает испарина, а бледные потрескавшиеся губы застывают в безобразном подобии немого плача. Но она собирается для ответа даже в момент прорвавшейся сквозь маску слабости и жалит словами, как отравленными дротиками: — Хочешь убить меня? Думаешь здесь, в Новой Москве, это сойдет тебе с рук? Думаешь, Абеляр сможет прикрыть тебя? — Вот и значение слов. — Олег вытаскивает нагретый револьвер из кармана. — Мене... исчислил бог царство твое и положил конец ему… — Заряжает один патрон в пустой барабан, показывая Карине, что оставил свободными все каморы кроме одной. — ...Текел — ты взвешен на весах и найден очень легким… Прокручивает барабан несколько раз под ее мутным взглядом. Замирает, прислушиваясь к происходящему в корпусе. Только электронный писк приборов, пульсация тока по проводам. Отдающие усталостью скуки, мерные шаги охраны в коридорах. И потрескивание радио в рубке тремя этажами ниже. Если Карине не повезет в русской рулетке, у Олега будет целых две минуты, чтобы убраться из этого комплекса и этого города навсегда. Если повезет… Что же, он никогда еще не был исполнен жаждой искупаться в крови настолько, чтобы принять продление ее агонии за проигрыш. Даже если слова Карины про угрозы воспримут всерьез и ее охрану усилят, а саму ее перевезут в настоящую тюрьму до следствия, ни одно испытание не будет достаточно сложным для ключа от всех из существующих дверей. — Ты не такой. Ты так не можешь... — Олег видит, как влажно поблескивают уголки ее широко распахнутых глаз, и слышит частый набат ее сердца. Карина выпрямляет спину сильнее и кричит исступленно, цепляясь руками за подлокотники кресла: — Он тебе не простит! Не простит! Какой бы я ни была — он не простит! — Я знаю, — соглашается Олег, направляя дуло револьвера на затылок Карины. Если придется молиться сегодня и после — то только о его прощении. Но ведь это такая малость по сравнению с возможностью сделать подарок, о котором его милосердное сердце не дерзнуло бы попросить. — Перес. Разделено царство твое и дано мидянам и персам. Спусковой крючок удивительно легко поддается нажатию.