Любить русского

Концлагерь — пожалуй, одно из самых страшных мест на Земле. Именно об этом думал Астафьев, проходя на территорию Малого Тростенеца. В этом гиблом месте, построенном в десяти километрах от Минска, жестоко умерщвляли евреев и советских военнопленных. Казалось бы, зачем в царстве смерти и ужаса врач? Но он был необходим как минимум для того, чтобы предотвратить начавшуюся эпидемию и отделить больных от здоровых. Герберг Штерн когда-то давно был Дмитрием Астафьевым, простым советским школьником, мечтавшим стать покорителем космоса. У него были верные товарищи, любимая Родина, мать с отцом и заклятый враг. Дима ненавидел Максима Белова, чья семья жила с ними по соседству в коммуналке. А причина была серьёзная — отец этого мальчишки донёс на его отца. И вся подростковая ненависть Астафьева выливалась на отпрыска этого мерзкого стукача. Это была острая, очень искристая ненависть, Дмитрию нравилось нападать на Максима, который отбивался как мог. Со временем ненависть уменьшилась, но неприязнь осталась. А потом их расселили и они больше никогда не виделись. Теперь, вдали от СССР, Астафьев с ностальгией вспоминал неряшливого и дурного Белова. А что отец? Отца не вернёшь. Он происходил из дворян, был белогвардейцем, не один бы настучал, так другой. Да и было это очень давно, более двадцати лет назад. — Доктор Штерн, прошу сюда, — пробасил надзиратель Штраус, заводя брюнета в помещение, где ожидали осмотра двадцать женщин и пятнадцать детей. Дмитрий, уже облачённый в перчатки и маску, прошёл в деревянное здание. Смотреть в тёмные высохшие лица было больно, поэтому врач старался не думать о несчастных, абстрагироваться. Ну что он мог сделать? Схватить кого-то из пленниц или их детей и броситься на выход? Кого бы он таким образом спас? Только подарил бы каждому по пуле. Посреди толпы тощих тел он был единственным существом, имеющим человеческий вид. Спустя сорок минут Астафьев вышел и сообщил, что все представленные пленники заражены микроспорией. Это кожное инфекционное заболевание проявлялось большими бело-розовыми пятнами на кожных покровах. — Они умрут? — нахмурился Штраус. — Для лечения мне понадобится серная мазь и кетоконазол. — Так-так, постараемся достать. Хотя, знаете, я бы не стал возиться с детьми. Толку от них никакого. — Что это значит? — В печь их, да и всё, — ухмыльнулся надзиратель. — А вот баб оставим. Они ведь в состоянии работать? — Да, — негромко ответил Дмитрий. — Ну вот и славно. Их держать пока отдельно, стало быть? — Разумеется. Инкубационный период от пяти дней до трёх недель. — Знаете, у нас тут у одного типа какие-то пятна на черепе. Не заразный ли он? Можете посмотреть, раз уж вы приехали? — и Штраус заискивающе улыбнулся доктору. — Ведите, — кивнул тот.

***

Максима вывели из камеры, а затем — о, чудо! — на улицу. Стоял тёплый сентябрьский день. Деревья ещё не тронула позолота, казалось, что лето не покинуло эти края, что вокруг только свет и радость природы в своём летнем многообразии, но на самом деле неподалёку, в двух километрах на север, располагался нацистский лагерь. Наслаждаясь рассеянным солнечными лучами, Белов вдруг ощутил себя совершенно уставшим, вымотанным. Он словно умер и воскрес. Он был лишним в этом уже осеннем дне. Белова привезли к белому двухэтажному особняку с греческими колоннами на крыльце, на котором стоял Ветцель, держа в руке белую чашку с дымящимся кофе. Пристально посмотрев на доставленного русского, он приказал завести его в подвал. Максим не успел толком рассмотреть убранство дома, к тому же, оно не слишком интересовало мужчину. Он пытался понять, что его ожидает, и волнение только нарастало. Жил немец на чужой земле прекрасно. «Ублюдок», — с отвращением подумал Белов. Он сидел в хорошо освещённом электрическим светом помещении подвала и ждал. Рядом стояло деревянное приспособление, похожее на колодки, с отверстиями для рук и шеи. Пытаясь понять, зачем нужна эта конструкция, Максим не услышал, как дверь в подвал открылась и вошёл немец. — Раздевайся, — приказал тот. — Что? — вздрогнул русский. — Раздевайся. Или мне избить тебя до полусмерти и раздеть самому? — изогнув бровь, спросил Ветцель. Капитан, раздувая ноздри, медленно встал. — Ты что-то перепутал, немец. Я не собираюсь быть твоей подстилкой. Лицо Фридриха перестало быть каменным, он улыбнулся, всматриваясь в глаза мужчины. — У тебя был выбор. Ты отказался открывать рот. Поэтому теперь ты закроешь его и подчинишься, иначе я приведу сюда какого-нибудь русского военнопленного и обезглавлю его на твоих глазах. Белов видел, что нацист не шутит, и невольно вздрогнул. — Раздевайся, — сухо приказал Ветцель. Максим дрожащими руками начал снимать с себя одежду. Он понимал, что малодушничает, но лучше это, чем предательство своих или обезглавливание солдата, соотечественника на его глазах. А умирать… умирать он пока не был готов. Фридрих подошёл к Максиму и толкнул его к колодкам. Когда тот упал на колени, нацист дёрнул его за волосы, заставляя встать, как нужно, и заковал в них запястья и шею мужчины. Теперь Белов не сможет вырваться. Тот дёрнул руками, раздувая ноздри. — Давно хотел увидеть в такой позе какого-нибудь славянина, — шепнул Ветцель, начиная поглаживать пальцами, обтянутыми чёрной кожей перчаток, ягодицы Максима. — В Средневековье наказанных оставляли в таком виде на площади, а они гадили себе в штаны. — Лучше пристрели меня, — прошептал Белов. — Ну уж нет. Я буду развлекаться, — с этими словами Фридрих шлёпнул русского по ягодице, второй рукой ущипнул сперва один его сосок, потом второй, затем взял вялый член. Максим застонал и покраснел от стыда, низко опуская голову и рвано дыша. Ветцель отвёл с головки кожицу и начал тереть большим пальцем дырочку на ней. — Говорят, коммунисты не занимаются сексом. Это так? — насмешливо спросил Фридрих. Белов не ответил, подрагивая от ощущений. — Сукин сын, — прошептал Ветцель, начиная дрочить своему пленнику. Тот напрягся, сглатывая и сквозь толщу стыда ощущая нарастающее возбуждение. — Ну вот… Твой член ласкает нацист, а ты возбуждаешься, — покачав головой, театрально протянул Ветцель, дроча мужчине всё быстрее. Второй рукой он начал шлёпать его ягодицу, да так, что на ней мгновенно проступило алое пятно. Подвал заполнил хлюпающий звук от мастурбации и шлепков. Перчатка немца была влажной от смазки, что активно сочилась из члена Максима. Белов слегка двигал бёдрами, насколько позволяло положение, и рвано стонал. Перед глазами рассыпались тысячи разноцветных искр, низ живота свело жаром, который мгновенно разлился по всему телу. Максим гортанно застонал и принялся кончать на каменный пол. Нацист, довольно ухмыляясь, выпустил орган и несколько раз с оттягом ударил русского по ягодице. Затем он встал и вытер перепачканную руку о щёку Белова. — Постой так какое-то время. Это для меня эстетическое наслаждение, — сказал Ветцель, строго глядя на пленника. После этого он вышел, оставив в одиночестве сгорающего от стыда и подрагивающего после оргазма русского. В течение нескольких следующих часов Фридрих время от времени спускался в подвал, рассматривал Белова, стоящего с низко опущенной головой, и шептал: «Очень хорошо, Макс. Очень хорошо».