Любить русского

«Здравствуй, мама! У меня всё хорошо. Мы все верим в то, что победим. Да, победа будет за нами. Фашистская гадина ступила на нашу землю, развязала с нами войну, правда у нас! Мы победим! И вера в это помогает нам идти на немца и днём, и ночью… Иногда нам бывает туго, но боевой дух моих товарищей не даёт опустить руки. Мы очень поддерживаем друг друга. Умереть страшно, но если это приблизит победу, то я, мама, буду рад и горд умереть. Лишь бы было у вас всех, у нашей прекрасной страны светлое и чистое небо, лишь бы не было больше войны проклятой! Мы будем отстаивать Родину, несмотря на боль и страх. Мы всё вытерпим. Я очень соскучился, мамочка. И письма твои, они словно глоток свежего воздуха. Сразу чувствую, будто дом недалеко, что скоро мы обязательно свидимся. Нам ведь ещё столько нужно друг другу сказать! Как твоё здоровье? Ты слишком сильно не скучай, не плачь. Помни, что я очень постараюсь вернуться. И хочу вернуться с победой! Иногда ночами, когда сижу в окопе, слегка оглохший от постоянных бомбёжек, представляю тебя. Твои добрые зелёные глаза, вижу твои тёплые руки, они всегда пахнут чем-то вкусным, таким домашним. Сижу и представляю, как ты шьёшь у окошка, лампа уже почти погасла, а ты всматриваешься в сумерки и думаешь обо мне. И поёшь нашу с тобой песню. Ту, что всегда пела, когда я засыпал. Теперь эта песня всегда со мной. Месяц над нашею крышею светит, Вечер стоит у двора. Маленьким птичкам и маленьким детям Спать наступила пора. Завтра проснёшься и ясное солнце Снова взойдёт над тобой, Спи, мой воробушек, спи, мой сыночек, Спи, мой звоночек родной. Спи, моя крошка, мой птенчик пригожий, Баюшки-баю-баю. Пусть никакая печаль не тревожит Детскую душу твою. Ты не увидишь ни горя, ни муки, Доли не встретишь лихой. Спи, мой воробушек, спи, мой сыночек, Спи, мой звоночек родной. Я слышу твой мягкий тихий голос, и на душе становится так тепло и хорошо, словно и нет вокруг никакой войны, словно мне снова десять лет, и я засыпаю в своей уютной кровати, а ты сидишь на её краешке и гладишь меня по волосам. Только здесь, вдали от дома, понимаешь, как важно всё то, что осталось там, в мирной жизни. Как тебе всё это дорого. Пиши почаще, мама! Очень жду твоих писем. Люблю, целую, твой сын Максим». Белов помнил каждое слово из своего последнего письма матери. Оно было отправлено в конце июля. И теперь, будучи закованным в унизительные колодки, он вдруг осознал, что больше никогда не увидит её, больше не напишет ей писем и не получит их. Стало так горько и тяжело, что с губ сорвался хрип. Война не только обнажает человеческое нутро, она способна сломать и сделать сильнее, она способна вытащить наружу с недр души всё то, что спрятано глубоко и, казалось бы, надёжно. И мужественный солдат, на руках которого кровь врагов и погибших на них однополчан, снова становится мальчишкой, который скучает по матери. Максим помнил, как умирал его боевой товарищ Саша Алексеев. Ему оторвало ногу и началась гангрена. Трое суток полевой врач боролся за его жизнь, но тщетно. Умирал Александр долго и мучительно, с криками. Белов сидел рядом, как и другие товарищи. В одну секунду на лице Алексеева отразилось совершенно беззащитное чувство, губы задрожали, взгляд начал стекленеть, он шепнул: «Мама». А потом умер, и черты его просветлели, разгладились. Умирая на войне, каждый вспоминает мать. И Белов понимал, что тоже скоро умрёт. Унижение, которому он подвергся, вынести нельзя. Значит, придётся нажать на курок. Осталось лишь найти оружие. Вскрывать вены и вешаться — довольно хлопотно и не исключено, что в попытке такими способами покончить с собой, он не умрёт, а останется калекой. Этого допустить было нельзя. А пуля — это хорошо. Пуля убивает быстро и надёжно. Хлопнула дверь. В очередной раз послышались тяжёлые шаги. Немец подошёл к русскому и негромко сказал: — Так-так. Хороший мальчик. Максим почувствовал, как с него снимают оковы. С трудом встав на ноги, он ощутил тошноту и слабость, но омерзение, заполнившее собой душу, было куда сильнее. Белов старался не смотреть на ненавистного нациста. Тот поднял с пола одежду русского и швырнул её в него. Когда пленник оделся, Ветцель вывел его из подвала. Они оказались на первом этаже. В окна лился приятный свет сентябрьского солнца. — Будешь жить здесь, — небрежно сказал Фридрих, подходя к самой дальней двери и пиная её. — Покидать комнату без разрешения нельзя. Я ясно выражаюсь? — Слушай, немец, — хрипло произнёс Максим, исподлобья глядя на Ветцеля, — пристрели меня. — Нет, — ухмыльнулся Фридрих. — Смерть — это освобождение. Ты его не заслужил, Макс. — Чёртова скотина… Мразь! — с ненавистью процедил русский. В его голове возникла гениальная идея — накинуться на немца, разозлить его. Тот достанет пистолет и выстрелит. Идеально. Белов бросился на Ветцеля, тот успел вовремя отшатнуться в сторону. Грубо схватив Максима за руки, он выкрутил их, припечатывая русского животом к стене. — Коммунист разбушевался! Это даже забавно, — прошептал он. — Но глупо. Ты будешь наказан. Сказав это, Ветцель вынул из кобуры револьвер, другой рукой вжимая мужчину в стену. После чего ударил Белова прикладом по затылку. Тот застонал и начал медленно сползать на пол. Немец взял Максима за плечи и затащил его в комнату, пыхтя, усадил в кресло и, достав верёвку, привязал его к спинке. Голова Белова звенела, как колокол, тошнота стала ещё сильнее. Если бы не трое суток в заточении, постоянные побои и допросы, он бы дал достойный отпор, но сейчас мужчина не находил в себе сил на полноценную борьбу. Ощущение бессилия было таким же ужасным, как тот сексуальный разврат, которому подверг его Ветцель. Хлопнула дверца шкафа и Фридрих вернулся к креслу. В правой руке он сжимал большие щипцы. Белов не испугался — бояться подобных вещей он уже не был способен, но понимание, что сейчас будет невыносимо больно, кольнуло сердце. «Надеюсь, я не выдержу этого и умру. Хоть бы так и было», — подумал он, сглатывая. — За следующую глупость, русский, я казню на твоих глазах какого-нибудь жидовского ребёнка из лагеря или советского солдата, — неприятно улыбаясь, сказал Ветцель. Схватив и стиснув правое запястье Максима, он сжал щипцами ноготь на большом пальце Белова и начал медленно тянуть. С наслаждением вглядываясь в лицо капитана, он оскалился, продолжая пытку. Русский сильно зажмурился, его лицо стало алым. Он стиснул зубы, чтобы не заорать, но чем сильнее нацист тянул его ноготь, тем больнее ему становилось. Из глаз словно брызнули огненно-кровавые брызги. Белов заорал. Алая жидкость брызнула на их с Фридрихом лица. Палец болел так, словно по нему проехал поезд. Ветцель поднёс к лицу сжатый щипцами вырванный ноготь и перевёл взгляд на истекающий кровью палец. — Вижу, как тебе больно. Поверь, мне не хочется снова доставлять тебе такие мучения. Но это лучше, чем казнь другого по твоей вине, да? — ласково прошептал Фридрих и встал. Привязанный к креслу Белов дёргался, истекая кровью и рвано крича. От боли почему-то задёргалась правая нога. А потом в комнату кто-то вошёл и что-то сказал — русский не слышал и не видел, поскольку глаза были зажмурены, а из груди снова и снова вырывались крики. Он почувствовал словно комариный укус в шею, и тут же провалился в темноту. Боль прекратилась.

***

Герберт Штерн был командирован в оккупированный Минск месяц назад. Являясь одним из самых востребованных немецких врачей, он уже не раз проявлял просто чудеса медицинского дела. Его диагнозы были точны, лечение — всегда корректно. Не единожды мужчина спасал великих деятелей Германии, и политики, конечно же, не могли не присмотреться к нему. Штерн консультировал самого Гиммлера и был лично знаком с Йозефом Менгеле. Незадолго до командировки в Минск, Герберт находился в Освенциме, оказывая медицинскую помощь некоторым немецким военным. К заключённым лагеря Штерн допущен не был — ими занимался «Ангел Смерти» Менгеле. Но ему пришлось присутствовать на некоторых экспериментах этого «тёмного властителя». Так, Герберт был свидетелем того, как Йозеф сшил двух цыганских близнецов, желая превратить их в сиамских. Дети испытывали нечеловеческие муки и довольно скоро умерли от заражения крови. Штерн понимал, что эксперименты Менгеле бессмысленны. Он, получивший блестящее медицинское образование и имея опыт с огромным числом заболеваний, видел, что за показным желанием служить науке, Менгеле просто удовлетворял свою жажду насилия. Но мнения Герберта о работе Йозефа никто не спрашивал, и он никак её не комментировал. Позже Штерн стал свидетелем того, как Менгеле с помощью радиационного облучения кастрировал пятерых женщин и трёх мужчин. Один из ассистентов «Ангела Смерти» сказал, что зимой, в минусовую температуру, они проводили эксперименты с охлаждением: раздевали молодых еврейских мужчин догола, помещали их в резервуары с ледяной водой, а затем выбрасывали на мороз. Дабы те не пугали остальных пленников лагеря нечеловеческими воплями, всё это проводилось под наркозом. После короткого нахождения в Освенциме, Герберт убедился, что никакого ада после смерти нет. Он здесь, на Земле, при жизни. И сотворён руками человека. После этого опыта Штерн часто просыпался посреди ночи в жаркой постели и, выпивая стакан холодной воды, возвращался в кровать, но снова уснуть уже не мог. Тогда он смотрел в потолок, позволяя воспоминаниям завладеть всем его существом. В конце концов, на этой войне у него ничего, кроме них, не осталось. Они с матерью и отцом жили в коммуналке, в одном из старых домов на Тверской улице. Отец Дмитрия, Владимир Астафьев, был талантливым скрипачом, а его жена работала заведующей библиотекой. Семья интеллигентов делила квартиру с семейством Беловых. Но отношения Владимира и Сергея не складывались, они то и дело бранились. Зачинщиком всегда выступал Белов, который сразу невзлюбил Астафьевых. Поскольку родители Дмитрия были людьми тактичными и мягкими, они больше отбивались от нападок, нежели как-то достойно отвечали. Жена Сергея была недовольна тем, что тот увидел врага в лице соседа и всячески поддевает его. Она пыталась наладить мир в доме, извинялась перед скромной Тамарой Алексеевной, но тщетно. В конечном счёте «кто-то настучал» на Астафьева, и однажды летним вечером, когда из открытого окна веяло остывающей Москвой, в их квартиру пришли двое в чёрных плащах и шляпах. Без всяких объяснений они увезли скрипача, и больше его никто и никогда не видел. С тех пор в душе Дмитрия зажглась ненависть к Беловым, он понимал, что донести мог только Сергей, к тому же однажды он услышал, как за это его проклинает собственная жена. С тех пор не было для Димы занятия слаще и интереснее, чем издеваться над Максом. Тот факт, что они учились в одной школе, лишь помогал ему проворачивать свои акты травли. Тогда он думал, что пронесёт ненависть к Максиму через всю жизнь, но время многое меняет. Где тот задорный и наглый мальчишка, которым был доктор Штерн? Наверное, остался там, в тенистых двориках Тверской, где развешанные выстиранные простыни пахнут порошком и свежестью, и надуваются, словно паруса. Где мечты о том, чтобы стать капитаном дальнего плавания? Где она, морская романтика? Где пылкое юношеское сердце и не меняя пылкая ненависть? Время вылечило, время заставило стать старше, мудрее, где-то зачерстветь. Оккупированный Минск выглядел каким-то притихшим. Люди на улицах появлялись довольно редко, если не считать захватчиков, которые чувствовали себя, как дома, и с наслаждением дули квас из запотевших стеклянных кружек. Астафьев стоял у окна своей минской квартиры и задумчиво курил, глядя на то, как катится по сентябрьской улице начинающийся вечер, как ярко отражают оконные стёкла персиковые блики солнца. Да, он скучал по СССР. Скучал, и не думал, что получит такой счастливый билет. Теперь он был не так далеко от дома. В голове даже мелькнула совершенно шальная и безумная мысль — бросить всё, наплевать на войну, и поехать в Москву. Но вместо этого Дмитрий с замиранием сердца снова затянулся, второй рукой ослабляя узел чёрного галстука. На лоб упала прядь тёмных волос, а на ум снова пришёл Белов. Ну почему именно он? «Жив ли он? Изменился? Господи, как давно всё это было», — с ностальгией подумал Астафьев. Здесь, на Родине, было невозможно игнорировать воспоминания. И Дмитрий не собирался это делать. В моменты близости с ними, он был очень честен и прям. И казалось ему, что нет этой проклятой войны, что не было всех этих мучительных лет вдали от СССР.

***

Белов медленно открыл глаза. Пред ним предстал высокий белоснежный потолок. Сморгнув, мужчина с трудом поднял травмированную руку и посмотрел на неё. Большой палец был перевязан и слегка ныл. Максим встал и осмотрелся. Комната как комната. Человечья. Господи, он уже отвык от таких! Ему уже казалось, что он всю жизнь провёл в холодных подвалах. Светло-синие стены, кремовая мебель, на полу мягкий голубой ковёр, напольный торшер с белым абажуром. Белов встал и посмотрел в окно. Решётки. Был уже поздний вечер, вдалеке горели огни. Максим подошёл к двери. Она оказалась заперта. Тогда мужчина направился к окну и распахнул его. Жадно глотнув свежий воздух, с тонкими нотами ели и диких трав, он почему-то вспомнил своё последнее лето в деревне. Июнь. Тридцатый год. Они с Любой влюблёны и окрылены. На ней васильковое платье и лёгкие тряпичные туфли. Они сидят на веранде дома и смотрят в небо. Люба кладёт голову ему на плечо и блаженно выдыхает. — Хорошо тут, правда? — Да, очень. — Давай приезжать сюда каждое лето? — Давай. Тогда казалось, что впереди их ждёт долгая счастливая жизнь, где будет всё. И такое же лето, и эти же остроносые комары, от которых Люба всегда отмахивалась веточкой, и отдалённые шум поездов. Но всё закончилось через каких-то пару месяцев, когда уехавшая работать в Ленинград Люба написала: «Я встретила человека… Думаю, ты меня поймёшь. Прости. Не пиши мне больше и не ищи, с этого адреса я съезжаю. Остаюсь в Ленинграде. С ним». И он понял. Не сразу, но понял. Когда боль утихла и жизнь снова обрела краски, сероглазая Люба с льняными волосами, убранными в косу, осталась томной героиней на пожелтевших страницах когда-то прочитанного романа. Потом была другая любовь. Витя. Где он сейчас? Должно быть, воюет. Жив ли? Ранен? Белов поморщился от боли во всём теле и прикрыл глаза, наслаждаясь воздухом и тишиной. Они гуляли с Виктором по ночному полю, и звёзды падали им в ладони, и снова это «Никогда», и снова это «Навсегда», а потом догоревшее лето и отжелтевшая осень, а вместе с зимой закончились отношения, но воспоминания о них Белов бережно хранил. Не потому что не остыл или страдал, вовсе нет. Сейчас, на войне, вдали от дома, всё имело другой смысл, всё когда-то обесцененное имело цену. Или, быть может, было бесценно. Щёлкнул замок, дверь медленно приоткрылась. Белов резко обернулся и увидел Ветцеля. Тот стоял со спущенными подтяжками, белая рубашка была слегка небрежной, зато светлые волосы — волосок к волоску. — Идём за мной, — негромко сказал немец, блеснув голубыми глазами. — И без глупостей, коммунист.