***
Белов не проснулся — вынырнул из грязного болота. Содрогнувшись, он открыл глаза и тупо посмотрел в потолок. Последнее, что он помнил — кто-то тихо напевал песню и касался его кожи чем-то прохладным и влажным. — Очнулся? Прекрасно. Максим повернул голову направо и увидел Астафьева. Тот сидел в кресле, потирая переносицу. Он казался уставшим, но в карих глазах отчётливо плескалось волнение. Доброе волнение. — Что ты здесь делаешь? — прохрипел Белов. По-русски. Дмитрий приложил указательный палец ко рту и покачал головой: — Я не понимаю вас. Максим смотрел на Астафьева и чувствовал, как из недр души поднимается жгучая лавина. Мужчина словно задохнулся. Ему захотелось крикнуть: «Давай сбежим отсюда?», но он понимал, что это то же самое, что подписать обоим смертный приговор. Белов испытывал массу эмоций, всех тех, что не испытал при первой встрече с врагом юности здесь, в этом доме. Максим крепко зажмурился. Он так много рыдал во время последних пыток, что белки его глаз имели алый оттенок. — У вас было повреждение кожи из-за резкого перепада температур. Вы были в беспамятстве два дня. Я проставил вам нужные уколы и обработал кожные покровы необходимыми мазями. Теперь всё в порядке. Белову захотелось разрыдаться от унижения. Астафьев видел его голым и таким беспомощным! Дмитрий встал и подошёл к Максиму. Тот открыл глаза, и какое-то время они молча смотрели друг на друга. И вот доктор отвернулся, чтобы выйти из комнаты, но Белов резко схватил его за рукав халата и прошептал: «Не уходи». В лице брюнета что-то изменилось, взор стал ещё более эмоциональным и полным какого-то сильного чувства. — Я вернусь, обещаю. Я помогу тебе бежать, но нужно время, — ответил Дмитрий бесшумно, еле шевеля губами, но Белов всё понял. — Спасибо, — ответил он так же безмолвно и медленно отпустил рукав доктора. Астафьев чуть улыбнулся и медленно вышел из комнаты. Спустившись на первый этаж, он прошёл в гостиную и увидел Ветцеля. Тот сидел за столом и рассматривал какие-то бумаги. Дмитрий, феерично научившийся в ГУГБ НКВД СССР выдержке и умению скрывать истинные эмоции, захотел подойти вплотную к немцу, приставить к его груди дуло револьвера и выстрелить. Теперь Астафьев прекрасно понимал, что именно связывает Максима и Фридриха — за то время, пока первый был прикован к кровати, нацист не раз склонялся над ней и целовал ладонь Белова. Дмитрию было горько от осознания, что немец продолжит измываться над его бывшим врагом. — Он пришёл в себя, — сухо сказал брюнет. — Да? Прекрасно, — вмиг оживившись, нацист отложил лист и встал, заправляя рубашку в галифе. — Как он? — Жить будет. Теперь всё в порядке. Но… — Что? — Фридрих подошёл к доктору Штерну и пристально посмотрел своими глазами-льдинками в тёмные карие очи. — Если хотите, чтобы он жил и не превратился в калеку, поменьше насилия. Он был на грани смерти. — Правда? А казался очень крепким, — озадаченно произнёс нацист. — Всего доброго, герр Ветцель, — Астафьев развернулся и пошёл на выход. — Постойте. Дмитрий медленно остановился и обернулся на ненавистного немца. — Хочу поблагодарить вас за то, что вы оперативно приехали и помогли, — чуть улыбнулся Ветцель холодной, как январский снег, улыбкой. — А ещё мне хотелось бы попросить вас… оставить между нами то, что вы здесь видели. — Безусловно, это останется между нами, — бесстрастно ответил брюнет. — Секунду. Фридрих подошёл к металлическому сейфу, ввёл код, дверца с тихим лязгом открылась. Мужчина вытащил оттуда перетянутую стопку денег и, закрыв своё хранилище, приблизился к доктору: — Это за ваши услуги. Дмитрий посмотрел прямо в глаза немца и, помедлив, забрал свой «гонорар».***
Осень в Берлине всегда наводила на доктора Штерна тоску. Он жил в добротном белокаменном доме в тенистом переулке Броденбахер. Напротив находила кофейня «Вдохновение», и вечерами оттуда слышалось пение шарманки и доносились ароматы кофе и сдобы. Жёлтые листья падали на землю вместе с холодными каплями дождя, оживлённый город обещал всевозможные развлечения, манили огнями бары, рестораны, казино. В старинной застройке города было что-то фундаментальное и, возможно, именно поэтому она наводила на Астафьева тоску. Каждую осень. С наступлением октября он старался почаще выбираться во Францию или Италию, но в определённый момент, с обострением ситуации на территории Европы, поездки стали невозможными. И вот теперь он мог наслаждаться осенью в Минске, недалеко от родного дома, грезить возвращением в свою квартиру. Интересно, уцелела ли она? Если да, то кто в ней теперь живёт? Минск… город, попавший в лапы нацистской сволочи. Помимо лагерей, ещё одним «чёрным» пристанищем душ являлось Минское гетто. Жуткое место, место, где умирали тысячи советских граждан. Пусть кругом шла война и лилась кровь, никто не мог отобрать у Дмитрия надежду на то, что он вернётся в СССР. Ганс Шуттерман, советский разведчик, работающий на территории Германии под прикрытием, застал Дмитрия в глубокой задумчивости. Они договорились встретиться в парке, находящемся неподалёку от дома Астафьева. На стендах висели нацистские плакаты и лозунги, призванные поддерживать антисоветский дух. — Добрый день, — улыбнулся Ганс и слегка приподнял серую шляпу, демонстрируя лысину. — Добрый. Как поживаете? — вежливо отозвался Дмитрий. — Прекрасно. — Вот книга, как и обещал. — Вы уже прочли её? — Да, возвращаю то, что брал. Оба понимали друг друга. Этот разговор означал, что Астафьев передаёт Гансу важное сообщение, которое зашифровано в книге. — Сегодня явно не будет дождя, — добавил Шуттерман. — Да, не будет. Всего доброго. — До встречи. Дмитрий провожал взглядом мужчину, надеясь, что тот сделает всё, что должно. Это будет первым шагом на пути к спасению Белова. «Сегодня явно не будет дождя» означало, что Астафьев должен оставаться в Минске и ожидать, пока что у разведки для него нет поручений. Последнее заключалось в фотографировании личного дела Менгеле, что Дмитрий и провернул. Тихо и филигранно. Его репутация великолепного врача открывала перед ним многие двери. Мужчина поднял воротник чёрного пальто и медленно пошёл в сторону своего дома, думая только о нём, о Максиме. Это стало походить на наваждение.***
— Ты сам заставил меня совершить это, — говорил Ветцель, стоя у стены. В окнах отражались грустные осенние сумерки. Скоро от лета останутся только воспоминания. — Если ты будешь вести себя, как порядочный человек, я не буду делать тебе… слишком больно. Белов тупо смотрел в стену, сидя на кровати и застёгивая рубашку. На него разом обрушилось всё случившееся: изнасилование, пытки с водой, унижение перед Астафьевым. На душе было так горько и тяжело, что хотелось орать и бить. — Пойми, ты… сделал то, что не должен был. Ты зародил во мне запретные чувства. Слышишь, русский? Максим перевёл пустой и холодный взгляд на нациста. — Ты ничего не можешь чувствовать, ты чудовище, — сказал он тихо, но твёрдо. Ветцель сам не понимал, что с ним происходит, когда подходил к кровати и опускался на корточки. Белов вздрогнул, когда немец взял его руки в свои и принялся покрывать их тёплыми поцелуями. Как же это было дико — нацист целует его пальцы и линии на ладонях! Максим вырвался, но Фридрих грубо сжал запястья Белова, снова поднёс его ладони к лицу и уткнулся в них, вдыхая запах медикаментов. — Моё славянское проклятие, — прошептал он, со злостью думая, что это и есть любовь. Её начало, почти предвестие. — Сердце, сердце, что случилось, Что смутило жизнь твою? Жизнью новой ты забилось, Я тебя не узнаю. Всё прошло, чем ты пылало, Что любило и желало, Весь покой, любовь к труду, — Как попало ты в беду? — тихо прочитал Фридрих, с нежностью и злостью глядя в лицо мужчины. — Гёте. Максим поморщился и дёрнулся. — Ты мой. Ты только мой, — шепнул немец и уткнулся лицом в колени Белова. — Навсегда.