Любить русского

Сон был полубезумным. Одним из тех, после которых просыпаешься на смятых простынях с бешено колотящимся сердцем. Одним из тех, после которых в горле весь день стоит ком. Максиму снилось двадцать второе июня сорок первого года. День, разделивший жизнь советского народа на «до» и «после». Июнь достиг своего красочного и знойного великолепия, как созревший персик, изнеженный южным солнцем. Окна в квартирах были распахнуты, и летний жар щедро лился в душные комнаты. Белов находился в библиотеке имени Носкова, помогал своей пожилой тётушке перевозить книги из одного зала в другой. В юности Максим обожал бегать на работу к тёте Вере — она обязательно разрешала ему взять домой книгу с какими-нибудь пёстрыми иллюстрациями и угощала бубликом с маком. Такие вкусные бублики Белов никогда и нигде больше не пробовал. Когда строгий, монументальный голос вдруг нарушил тишину улицы, и в библиотеку вместе с пеклом проникло объявление о начале войны, Максим стоял между стеллажей и расставлял на полке труды Ленина. — …Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбёжке со своих самолётов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причём убито и ранено более двухсот человек. Налёты вражеских самолётов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории. Было сказано ещё очень много, но эта часть речи Молотова особенно врезалась в память. Даже спустя годы Максим помнил её дословно. Поставив книгу на полку, мужчина подошёл к открытому окну. Вид на летний Нескучный сад, по зелёным аллеям которого прогуливались москвичи, контрастировал с той страшной речью, которая, казалась, сотрясала землю — такой грозной и волнующей она была. — Что же такое творится-то, Максимушка! — воскликнула Вера Петровна, прижимая к щекам сухие ладони. — Война… Белов повернулся и посмотрел на пожилую женщину, в серых глазах которой отражался испуг. Тогда он ещё не мог знать, что это будет кровожаднейшая из воин, страшнейшая. Максим подошёл к тёте и погладил её по плечу, ощущая сквозь ткань белой блузки, что женщина дрожит. Во время Гражданской она похоронила отца, мужа и сына. Бедная, милая Вера Петровна осталась совсем одна. И вдруг черты её лица исказились. Через секунду перед Беловым стояла не скромная библиотекарь, а Ветцель. Он самодовольно ухмылялся, блестя льдистыми глазами: — Макси… Тебе не сбежать. Даже не надейся на спасение. Протянув руку, он схватил Белова за волосы и заставил рывком опуститься на колени. Голова разрывалась от боли. Максим хотел вырваться, ударить ненавистного немца, но почему-то не мог. Он стоял перед ним на коленях, жмурясь от боли. Из глаз текли слёзы, а крепкая рука продолжала ожесточённо тянуть его волосы. — Максим… Белова разрывало от унижения и внутренних противоречий. — Максим! — повторил голос. И только тогда мужчина осознал, что это уже не голос Ветцеля. Открыв глаза, он почувствовал, что загребущая рука больше не сжимает его волосы. Боль отступила. Это снова была Вера Петровна. — Максим, как ты мог! Ты предал себя, свою страну, которая взрастила тебя. Ты позволил этому отвратительному чудовищу поработить тебя! Ты — предатель. Внутри у Белова всё похолодело. Он впервые видел презрение в глазах пожилой родственницы. Она впервые смотрела на него таким жутким взглядом, полным отвращения. Резко проснувшись, Максим услышал, как с сухих губ сорвался болезненный стон. Жутко. Мерзко. Хотелось смыть с себя это липкое ощущение, которое подарил отвратительный сон. Лунный свет несмело лился в окно. Тишина была монументальной. Мужчина встал и направился в ванную. Вставая под прохладные струи воды, он понимал, что уже не уснёт до рассвета. И меньше всего ему хотелось думать о том, что в этом сне всплыл его основной кошмар. Он предатель. Хочет он этого или нет. И уже ничего не исправить. Или свинец в сердце, или признать себя сукой, и жить дальше. По-сучьи. Максим закрыл глаза, в голове пульсировало только одно: «Убить себя, убить»… Но, как только Белов начинал развивать эту мысль, в воспалённом сознании возникал образ Раисы. Бедная маленькая девчушка с большими испуганными глазами. Скорее всего, только надежда на то, что красноармеец, который находился так близко, спасёт её от злого нациста, помогает ей не сойти с ума, не сломаться. Нет, он не оставит её. Нельзя. Подарив надежду, никогда не отбирай её. Этому его научили ещё в детстве. …Фридрих вошёл в квартиру стремительно, нервно. Он спешил, перепрыгивая через две ступеньки, потому что проснулся с ужасным страхом, что Белов покончил с собой. Это было алогично, ведь Ветцель знал, что русский не станет этого делать. И всё равно испугался. Злясь на самого себя за чувства к Максиму, Фридрих понимал, что выбора у него нет. В последнее время, оставаясь наедине с собой, немец лишь укреплялся во мнении, что он любит Белова. Отрицать это глупо. Жизнь без русского болезненна и грустна, пуста и скорбна, стало быть, он должен находиться рядом с Максимом. Как можно чаще, а лучше всегда. Вредить самому себе Ветцель не станет — не в его стиле. Он любит Белова. И он не отпустит его. Как только мужчина пришёл к этим простым истинам, стало легче дышать. В груди сделалось свободнее, словно кто-то прибрался в комнате и выбросил мусор. — Я принёс тебе еды, — сказал нацист, заметив странный взгляд Белова, который сидел за столом, над открытой книгой. Приблизившись, Фридрих поставил на блестящую лакированную столешницу картонную коробку. Затем, сняв фуражку, немец провёл ладонью по идеально, волосок к волоску расчёсанным волосам. Не сводя недоверчивого и блестящего взгляда с русского, Фридрих подошёл к кровати и медленно сел. Положив фуражку рядом с собой, он ухмыльнулся: — Скучал? Белов хотел спросить, где Штерн, когда он придёт, и придёт ли, но вовремя прикусил язык — это, на его взгляд, выглядело бы подозрительно. — Молчишь? Ну молчи, молчи. Иди сюда, — властно продолжил немец. Сдерживая обречённый вздох, Максим встал и подошёл к своему мучителю. — Я соскучился по тебе. Хочу чувствовать твои сладкие губы на своём члене, — голос Ветцеля вдруг покрылся томной хрипотцой. Он медленно расстегнул свои форменные галифе, доставая на свет полутвёрдый член. Максим вспыхнул. Это очень понравилось Фридриху. — Давай, милый. Не серди меня. Пососи его как следует. Тогда, обещаю, будет тебе доктор. Последние слова стали решающими. Стараясь хотя бы отчасти подавить в себе гнев и отвращение, Белов опустился на корточки между разведёнными ногами немца. Замер. Дальше пересилить себя оказалось очень тяжело. Но на помощь пришла грубая рука Ветцеля. Сжав волосы на затылке русского — почти как во сне! — мужчина прижал Максима лицом к своему паху. Белов закрыл глаза, чтобы было чуть менее противно, и обхватил член немца горячими губами. Фридрих тихо застонал и откинулся назад, начиная поглаживать русского по волосам. Лениво, словно делая одолжение. Голубые глаза горели от страсти и желания, когда немец наблюдал за тем, как Белов отсасывает ему. Неловко, неумело, но отсасывает. — Коммунист… У тебя такой горячий рот… Боже, ты лучше всех, Макс. Ты лучше всех, — бормотал нацист, словно в полубреду. — Дикий русский… Мой русский. На его бледных щеках появился лёгкий след румянца. Мужчина начал двигать бёдрами, твёрдый член легонько потрахивал рот Максима. У Белова болели губы, во рту скопилось немало выделений, от которых начало подташнивать, но приходилось терпеть и двигать головой, ощущая, как головка члена упирается то в щёку, то в корень языка. Немец постанывал и рвано дышал, всё активнее и сильнее наглаживая голову русского. И вдруг, словно взбесившись, он грубо сжал пряди Белова на затылке, от чего Максим случайно прикусил член. — Сука! Русская грязная свинья! Убить бы тебя, ублюдок! — выпалил Фридрих, находясь на грани оргазма и крепко прижимая голову пленника к своему паху. Так, что нос Максима упёрся в русые волосы на лобке. Взревев, немец принялся бурно кончать. Сгустки спермы летели сразу в пищевод Белова. Тот жмурился, сопел, желая только того, чтобы эта мука поскорее закончилась. И вот, кончив, Ветцель отпустил голову русского. Белов, задыхаясь, отстранился, выпуская член из влажных припухших губ. Скрипя зубами и блестя холодными глазами, Фридрих подался вперёд, снова схватил Максима за волосы и прижал его губами к своему сапогу. Получилось, что русский против воли поцеловал его обувь. — Люблю тебя, чёртов славянин, — прошептал Ветцель, заставляя Белова сильнее припечататься к сапогу губами. Август, 1920 год. Гамбург. — Ты ешь слишком много сладкого, — сказал Фридрих, отбирая у Ингрид недоеденную плитку молочного шоколада в красной обёртке. — Отдай, — капризно произнесла сестра и скривилась. — Нет. Зубы разболятся. — Мне, вообще-то, десять лет! — обиделась девочка. — Я знаю, — ухмыльнулся молодой человек и убрал шоколадку в шкаф. — Мать всегда запрещала тебе объедаться перед обедом, а ты забыла об этом. — Нет, не забыла, — тихо отозвалась Ингрид и посмотрела в окно, за которым во всём своём великолепии растянулась синяя полоса Эльбы. Вода игриво переливалась на солнце, которое стояло высоко и, вопреки прогнозам, щедро дарило своё тепло. Фридрих никогда не утешал свою сестру и не пытался её задобрить, расположить к себе. Он знал, что есть правила, которым нужно следовать, а всё остальное не имеет значения. Ингрид была отходчивой, но жилось ей куда сложнее, чем сверстникам. Несмотря на то, что она родилась с ДЦП, интеллект девочки был полностью сохранён. Она очень много читала и мечтала. С самого раннего детства Ингрид ныряла в выдуманные миры, которые разительно отличались от того, в котором она была вынуждена жить. Никто никогда не проводил с ней душещипательных бесед. Каким-то странным образом Ингрид самостоятельно пришла к пониманию, что у неё нет выбора. Надо как-то смириться со своим телом, полюбить его. Поэтому ни мать, ни отец, ни братья никогда не слышали, чтобы она жаловалась на свою болезнь. Окружающий мир почти не интересовал Ингрид. Она всегда витала в лазурных облаках, на которых жили жёлто-розовые бабочки и сиреневые единороги. Комната девочки была спальней принцессы из яркой карамельной сказки. Ветцели жили на прекрасной вилле, расположенной в северной части Гамбурга. Огороженная территория, белый величественный особняк с большими, щедро пропускающими свет, окнами. Дом окружали ветвистые деревья, поэтому осенью вилла была устлана золотыми листьями. Поскольку руки Ингрид не были повреждены параличом, она любила сидеть на просторной террасе и рисовать фей, волшебников и волшебниц. В её арсенале было огромное количество альбомов и наборов карандашей. Она была мечтательницей. — Я знаю, что мамочка в раю. Она мне снилась, — сказала Ингрид, продолжая смотреть в окно. — Непременно. — Ты, наверное, мне не веришь. — Верю. — Фридрих! — девочка воскликнула так требовательно, что Ветцель перестал расставлять стаканы и посмотрел на сестру. — Ты меня игнорируешь! — Нет. — Мне снилась мама! Я только что это сказала! Почему ты ничего не ответил, как будто оглох? — Ингрид, я тоже по ней скучаю. Ты ведь это хочешь услышать? — совершенно спокойно сказал Фридрих. Лицо девочки смягчилось и прояснилось. Молодой человек улыбнулся ей. Улыбаться он не очень любил, потому что (или поэтому) улыбка его всегда казалась неестественной и вымученной. Глаза оставались холодными, как кристаллики льда. А ведь говорят, что главное — улыбаться глазами. Но Фридрих не умел. — И Ульрих скучает? — с надеждой спросила Ингрид. — А как же. — Он совсем перестал со мной разговаривать. Ну и что Фридрих мог на это ответить? После смерти матери многое изменилось — это глупо было отрицать. Ульриху пятнадцать. Он начал курить, хамить и пропадать где-то вечерами. Он потерял и мать, и отца. Ему сложно… Рохесия была первой и единственной любовью Дитриха Ветцеля. Они поженились по огромной любви, несмотря на то, что Рохесия происходила из бедной семьи, а её возлюбленный был наследником приличного состояния. Ветцели издревле содержали пивоварню «Ветцех». Каким-то чудом Дитриху удалось убедить родителей, что Рохесия станет достойной женой и поможет их клану возвыситься. Так и случилось. Девушка не была «приживалкой», которая бы бездумно купалась в роскоши. Она писала замечательные пьесы, которые буквально взрывали театральный мир. Рохесия работала то в одном театре, то в другом. Она была очень талантливой и трудолюбивой. Чопорные мать и отец Дитриха полюбили её, как родную дочь. И, когда их внучка родилась не совсем здоровой, пылко поддерживали Рохесию, ни разу не упрекнув. Фридрих был первенцем влюблённых. Спустя три года у них родился Ульрих, спустя ещё пять — единственная дочь Ингрид. Самый старший из детей, как и положено, должен был следить за младшими и опекать их. Фридрих с детства был собранным, сосредоточенным и внимательным. Ответственность, что лежала на нём, помогла этим качествам стать более отточенным и яркими. И теперь, когда Рохесии не стало, а отец, ополоумев от горя, начисто забыл о детях, пропадая то в психиатрических клиниках, то с головой уходя в бизнес, ответственность за климат в доме легла на Фридриха. Няня Ханна, конечно, занималась воспитанием Ингрид и Ульриха, как и прежде, но Ветцель вынужденно занял позицию главы семьи. И нельзя сказать, что ему нравилась эта роль. Просто иначе было нельзя. — Готовься к обеду, а я найду твоего брата, — сказал Фридрих и вышел из гостиной. Поднявшись на второй этаж, он заглянул в комнату Ульриха, но того там не оказалось. Тогда молодой человек прошёл к себе. Сердце дрогнуло, взгляд задержался на стопке книг, лежащих на столе. На верхнем издании, имеющем яркую красную обложку, тянулась жирная надпись: «Национал-социалистическая немецкая рабочая партия — твоё будущее». События, начавшие происходить в Германии, опьяняли Фридриха получше любого вина. В том году, в сентябре, в партию вступил Адольф Гитлер. Вот, за кем было будущее страны и немецкого народа. Ветцель был искренне поражён политической программой этого человека, его новаторскими идеями и смелостью, граничащей с дерзостью. Чего только стоила его легендарная программа «25 пунктов»! Фридрих подошёл к столу, залитому жидким золотом летнего солнца. Взяв эту красную, манящую книгу, он открыл её на первой странице. И снова, уже в сотый раз, принялся читать: «Программа Немецкой Рабочей Партии является временной программой. После реализации настоящей программы, партийные руководители отказываются от попыток выдвижения новых программных целей только лишь для того, чтобы обеспечить дальнейшее существование партии посредством искусственного наращивания недовольства в народных массах. 1. Мы требуем объединения всех немцев в Великую Германию на основе права народов на самоопределение. 2. Мы требуем равноправия для немецкого народа наравне с другими нациями и отмены положений Версальского и Сен-Жерменского мирных договоров. 3. Мы требуем жизненного пространства: территорий и земель (колоний), необходимых для пропитания нашего народа и для расселения его избыточной части. 4. Гражданином Германии может быть только тот, кто принадлежит к немецкой нации, в чьих жилах течёт немецкая кровь, независимо от религиозной принадлежности. Таким образом, ни один еврей не может быть отнесён к немецкой нации, а также являться гражданином Германии. 5. Тот, кто не является гражданином Германии, может проживать в ней как гость, на правах иностранца. Каждый иностранец обязан соблюдать требования законодательства об иностранцах». От чтения его оторвал крик, доносящийся снизу. Судя по всему, Ульрих и Ингрид снова сцепились. У обоих был сложный возраст, особенно у брата — это Фридрих прекрасно понимал, и не порицал его. Хотя у него самого в своё время не было никакого переходного периода. Никаких истерик и никакого бунта — Фридрих всегда был спокоен, сдержан, собран и послушен. «Гражданином Германии может быть только тот, кто принадлежит к немецкой нации, в чьих жилах течёт немецкая кровь, независимо от религиозной принадлежности. Таким образом, ни один еврей не может быть отнесён к немецкой нации, а также являться гражданином Германии» — этот пункт особенно сильно бередил душу. Ветцель ненавидел евреев. И если раньше его ненависть основывалась в основном на прочитанных книгах, то теперь, когда политический курс официально признал еврейскую нацию недостойной, в душе восторжествовало что-то вроде триумфа. Да, давно пора! Как же отвратительно это кровосмешение. Особенно с неграми, мулатами, евреями. Фридрих не мог смотреть, как его нация медленно истребляется. И, по его мнению, виноваты в этом были именно евреи. Жиды. Они хотят заполучить этот мир, поработить его, заполнить собой, но у них ничего не получится… Не в этой жизни. Гитлер — личность. Человечище. С ним Германию ждёт великое будущее. И в последнее время Ветцель всё чаще думал, что должен вступить в ряды НСДАП. — Что там опять у вас? — спросил Фридрих, возвращаясь с этими мыслями в столовую и аккуратно закатывая рукава голубой рубашки, дышащей свежестью.