Людей теряют только раз, И след, теряя, не находят, А человек гостит у вас, Прощается и в ночь уходит. А если он уходит днём, Он все равно от вас уходит. Давай сейчас его вернём, Пока он площадь переходит. Немедленно его вернём, Поговорим и стол накроем, Весь дом вверх дном перевернём И праздник для него устроим. ©
Немецкое признание в любви показалось Максиму безумием. Впрочем, таким же, как вся эта странная болезненная связь, в которую они вступили. Белов никогда, даже в самом страшном сне, не мог предположить, что окажется в такой ситуации. Он был готов сражаться до последней капли крови, был готов умереть ради победы СССР над фашистской гадиной, но сексуально обслуживать немца — это немыслимо. Максим пытался понять, когда он оступился, когда не сказал жёсткое «нет», когда не выхватил оружие и не выстрелил себе в голову… И не находил ответов. Ему казалось, что он пытался избежать этого стыда всеми способами. И жив он только потому, что должен помочь Раисе. Больше помогать некому. Повернув голову, Белов посмотрел на лежащего рядом Ветцеля. Тот глядел в потолок, напоминая кота, объевшегося сметаны. Ещё бы. Он кончил несколько минут назад, как внутрь, так и на ягодицы Максима. Нацист вколачивался в него так яростно, что Белов невольно стонал сквозь крепко сжатые зубы. Ему пришлось стоять на коленях и упираться на локти, а чёртов нацист трахал его, пристроившись сзади. Делал он это с наслаждением. Время от времени зажимая в кулаке волосы Максима, он тянул их назад, тем самым принуждая мужчину сильнее прогибаться в спине. Было больно и стыдно. Но ещё хуже стало, когда Ветцель обхватил ладонью его член и стал дрочить русскому, по-звериному быстро и остервенело имея его в зад. Первым кончил Белов. Истекая потом и бормоча проклятия, ненавидя немца, но куда больше себя самого, он излился на постель, а Фридрих спустил в него часть семени, потом быстро вытащил орган из пульсирующего розового ануса, и капли полетели на ягодицы. Кончая, Ветцель хриплым и глубоким голосом бормотал: «Ja, du bist schön», что почему-то звучало невероятно пошло. Когда половой акт закончился, Максим склонился к полу и его обильно вырвало. Ему было влажно, душно и противно. Но тело, получившее разрядку, словно наполнилось мёдом. И вот этот жуткий парадокс, это сочетание прекрасного и отвратительного, поразило Белова. Он никогда в жизни не испытывал ничего подобного. Тем временем немец растянулся на спине и уставился в потолок. Максим совершенно не хотел двигаться, поэтому лишь положил голову на подушку, оставшись лежать на боку, спиной к ненавистному врагу. Чтобы хоть как-то отвлечься от дурноты, которая не только завладела душой, но и отразилась на физическом состоянии — мужчину бил озноб — он закрыл глаза и представил Астафьева. «Скоро ты, наверное, его увидишь. Но какой ценой тебе досталась эта встреча. Сможешь ли ты себя когда-либо уважать?» — спросил сам себя Белов. Но ответа на этот вопрос не было. — Макс, — тихо, лениво позвал его нацист. «Пошёл ты!» — мысленно вспыхнул Белов и сильнее зажмурился. И уже спустя несколько секунд пожалел, что не ответил, поскольку Ветцель повернулся на бок и вплотную прижался к влажной спине русского грудью. Горячие губы коснулись плеча, и Максим содрогнулся, невольно открывая глаза. — Мне нравится твой запах. Он напоминает о лете, — прошелестел нацист, кладя ладонь на бедро Белова и собственнически его поглаживая. — Ты можешь оставить меня в покое? Ты уже получил своё, — процедил Максим, грозно раздувая ноздри. — Ты слишком плохого обо мне мнения, Макси, — снисходительно ответил Ветцель, снова целуя плечо русского. — Мне нужно не только твоё тело. Белова бросило в жар. Услышанное показалось ему ещё более ужасным и безобразным, чем вынужденная близость. Всё же, духовное всегда побеждает и будет побеждать физическое, потому что это что-то большее, что-то не всегда объяснимое и порой очень опасное. — Я люблю тебя, Макс. Мне нужно не только твоё тело. Мне нужна твоя душа, — шелестел голос. Не выдержав, Белов резко встал, тут же ощущая резь в анальном отверстии, слыша противное хлюпанье. Стараясь не морщиться от боли, он повернулся к немцу, который лениво подпёр голову рукой, глядя на русского так, словно тот был театральным актёром, который вышел на сцену, чтобы начать представление. Максиму даже показалось, что тонкие губы проклятого нациста слегка дрогнули в улыбке. А этот масляный голубой взгляд! — Запомни, немец, я не стану слушать весь этот бред про любовь! — яростно выплюнул Белов, краснея от гнева и сжимая руки в кулаки. — Ты не можешь никого любить. Ты — монстр. Ты не человек, ясно тебе?! Ты нелюдь. И я искренне, всем сердцем, ненавижу тебя! Тебя и таких, как ты! Ветцель тихо, беззвучно рассмеялся. Это стало последней каплей для Максима. Он бросился на своего мучителя, хотел нанести удар, но Фридрих откатился в сторону, и Белов повалился на кровать. Немец, воспользовавшись этим, придавил его к матрасу всем своим телом. Вращая глазами и плюясь от негодования, русский пытался сбросить с себя Ветцеля, но тщетно. — Прекрати истерить, сладкий, — прошептал нацист, касаясь губами уха Максима. — Ты можешь орать, пока не сорвёшь голос. Это не изменит твоего положения. Ты мой. Ты принадлежишь только мне. И ты примешь мою любовь, потому что у тебя нет выбора. А если будешь вести себя, как малолетняя актрисулька дешёвого театра, то потом сам же пожалеешь, ведь страдать будешь не ты, а другие люди. Твои сограждане. И всё из-за твоей несговорчивости. Когда немец замолчал, Белов, трясясь от злости, прикрыл глаза. Медленно сглотнул. Ветцель, ухмыльнувшись, огладил крепкий зад Максима, затем осторожно пробрался пальцем к растерзанной дырке. Ощупал её, влажную от спермы. — Думаю, мы договорились, — прошептал Фридрих, с удовольствием ощущая, как трепетно вздрагивает Белов. Если бы у Фридриха спросили, за что он полюбил этого русского, он бы не ответил. Он и сам не знал. Улыбка, что-то во взгляде, принципиальность, какое-то ощущение на кончиках пальцев… Как, вообще, можно перечислить достоинства того, кого любишь? Ветцель никогда этого не понимал. Ты просто любишь и всё. Рядом с Беловым Фридрих чувствовал, что теряет остроту разума. Ему хотелось быть с Максом всегда. Касаться его, слушать его, молчать с ним. Как жаль, что этот коммунист ничего не рассказывал! Фридриху нравилась русская речь, когда она лилась изо рта Белова. Ветцель уже не видел в нём врага. Скорее, он видел в русском того, кому нужна защита. Если не Фридрих, его растерзают. Если не немцы, то свои же. За предательство. Но этого не произойдёт, потому что Ветцель всегда будет со своим эмоциональным Максимом. — Ты так трогательно плакал, когда я включил вашу песню. Знаешь, в тот момент мне даже показалось, что ты ариец. Ты так глубоко чувствуешь… на это способны только представители высшей расы, — прошептал Фридрих, укладываясь рядом с русским и с нежностью скользя блестящим взглядом по его ещё красному лицу. Белов лежал на животе и даже не пытался пошевелиться. Он пристально уставился на немца. Больше злобно, нежели непонимающе. — Я был идеальным офицером, пока не появился ты, — уже тише добавил Ветцель и прищурился. — Безупречная репутация, великолепная служба. А что теперь? Ты пытаешься показать мне, что тебе всё это отвратительно. Тогда зачем ты меня соблазнил? Максим ошалел от такой наглости. — Я… соблазнил? — прошептал он. — Да ты… безумен! — Возможно, не специально. Так получилось, — в голосе мужчины мелькнули очень опасные нотки. — Но ты это совершил. Одним рывком он перевернул Белова на спину. Руки сжали его шею. Максим дёрнулся, намереваясь бороться, но тут же понял, что нет. Не станет. Пусть немец его задушит. Тогда этот ужас наконец закончится. Он молчал, ощущая, что воздуха становится катастрофически мало. Краснея, Белов приоткрыл рот, глядя в лицо Ветцеля, которое в лунном свете, щедро льющемся из окна, казалось призрачным. У людей не бывает таких лиц. Голубые глаза стали прозрачными. Максим задыхался, с радостью и благодатью принимая смерть, ожидая её, слыша гулкое биение сердца. И вдруг нацист убрал руки. Белов невольно хлебнул воздуха. — Нет, я не смогу без тебя, чёртов русский, — прошептал он и принялся покрывать мягкими, невероятно нежными поцелуями, шею Максима. Тот уставился в потолок, тяжело дыша и даже не пытаясь отстраниться. Ноябрь, 1920 год. Гамбург. Луна заливала улицу зеленоватым светом. Ветцель, прижавшись затылком к оконной раме, обводил взглядом тёмно-серебристую водную гладь, тронутые позолотой деревья, поздние цветы, рдеющие в саду. Никто, пожалуй, в эту ночь не мог бы понять его воодушевление. Это было воодушевление молодого человека, который выбрал свой путь, нашёл своё предназначение и собирался посвятить себя родной стране. Для истинного сына своего народа нет и не может быть чести больше. Германия, безусловно, двигалась в верном направлении. Ветцелю нравилось размышлять о том, каким будет её жизнь через каких-нибудь пару лет. Великий немецкий народ будет непобедим. Сейчас у него немало врагов, но все эти враги просто насекомые. Они не понимают, насколько велико могущество Германии. Но ничего, всё впереди… Недавно двое молодчиков избили еврейского паренька, сына держателя парфюмерной лавки. Однажды Мейгер, его однокурсник заявил: «Отец сказал, что никакой уважающий себя немец больше не зайдёт в магазин этого навозного жука!». Практически все рассмеялись, косясь на Цукермана, который стал пунцовым от такого внимания. С той поры он стал изгоем, с ним общался разве что его закадычный дружок Ганс и влюблённая в него Грета. И что только она нашла в жиде? Впрочем, Ветцель уже не раз слышал от сокурсников, что евреи обладают какой-то особенной харизмой, которая похожа на колдовство. Они способны воздействовать на умы чистокровных немцев, и при этом вины в этом немцев нет и быть не может. Чтобы получить желаемое, представители лукавой нации могут прибегать к своим чёрным умениям, но чистокровному немцу это не нужно. Он свободен от ухищрений, прямолинеен и горд, что родился немцем. В ту ночь ещё совсем юный Ветцель думал о прекрасном будущем, как и любой юноша, не лишённый несколько романтизированных представлений о мире, он впал в мечтательность и не сразу почувствовал на себе пристальный взгляд, не сразу понял, что в комнате есть кто-то кроме него. Фридрих повернул голову и заметил отца. Тот стоял в дверном проёме и смотрел на своего сына взглядом тяжелобольного и потерянного человека. Две недели назад он вернулся из Австрии, где проходил очередное лечение. Смерть любимой супруги стала для него настоящей трагедией, над которой время было не властно. — Фридрих, — тихо сказал Дитрих. — Да, отец? — молодой человек встал с подоконника, оставляя ночной пейзаж искриться под волшебным серебристо-зелёным светом ноябрьской луны. — Я чувствую, что больше не могу управлять делами. Я стал слаб и ни на что не годен. Ты, должно быть, стыдишься меня, — в голосе мужчины не было жалостливых ноток. Он говорил так, словно ему было всё равно. — Нет, я не стыжусь, — спокойно ответил Ветцель. Если бы не брат Дитриха, который взял бразды правления пивоварней, оставив, разумеется, все права заболевшего родственника за ним, бизнес точно был бы уничтожен. — Ты бы хотел работать на нашем предприятии? — вытащив из кармана брюк мятый платок, мужчина приложил его ко лбу. Его руки тряслись. — Нет, отец. Я учусь в университете. На юриста. Фридрих напомнил об этом так, на всякий случай, понимая, что память у психически больного человека может быть неверной подругой. — Да-да, это достойно… Мой дед был адвокатом… Хотя, ты это знаешь, да? — Дитрих промокнул нос. — Знаю. И вдруг, замерев, мужчина разрыдался. Его плечи тряслись. — Господи, за что? За что?.. Фридрих не знал, что делать. Обнять отца? Неловко. Сказать слова утешения? Бессмысленно. Он протянул руку и коснулся локтя Дитриха. Тот рыдал в платок. — Каждый день я думаю о ней. Я понимаю, что никто и никогда не заменит мне её. Я никогда больше не полюблю, она была… всем, — глухо сказал мужчина. — Я понимаю… — Ты не можешь понять, сын. Потому что ты не любил. Да и не каждый может любить так, как мы с твоей матерью любили друг друга. В голубых глазах Фридриха заплескался печальный огонь. Конечно же, он не любил. И был убеждён, что не сможет полюбить так, как отец любил свою жену. Такие чувства не даются кому попало. Бог награждает ею только избранных. — Ты прав, я не понимаю, но… у тебя есть мы. Ты очень нужен своим детям, особенно Ингрид, — сказал Фридрих, просто потому, что надо было что-то сказать. — Она хорошая девочка, — резко перестав плакать, мужчина убрал платок в карман. — Она не заслужила такой участи. Мы с твоей мамой всегда считали себя немного виноватыми, что дали ей такую жизнь… — Вы дали ей лучшую жизнь из возможных, — твёрдо сказал парень. — Она вас очень любила. И будет любить. И вдруг, сделав шаг вперёд, Дитрих крепко обнял Фридриха. Молодого человека обдало запахом одеколона и виски. — Я горжусь тобой, — прошептал мужчина и, отпустив сына, развернулся и пошёл прочь. У Фридриха болело сердце, когда он провожал взглядом отца, скрывающегося во мраке дома. А утром горничная нашла хозяина повесившимся в своей спальне.***
Иногда ты просыпаешься в странном состоянии. Тебе кажется, что сон продолжается, что ты… спал во сне. Это трудно передать. Это нужно пережить, чтобы понять. И старые воспоминания, которые вдруг дают о себе знать, напоминают пожелтевшие фотографии, которые ты достаёшь из потрёпанных фотоальбомов. Сердце сжимается от боли, от понимания, что это было и что это прошло. Но это не та боль, которая случается, когда теряешь что-то очень дорогое или просто страдаешь. Это тихая, тупая боль, иногда даже сладкая. Когда Астафьев только приехал в Германию, его мучил один и тот же сон. Ему снилось, что он приходит домой, в ту самую квартиру, где они соседствовали с Беловыми, а стены оклеены совершенно новыми яркими обоями. Красные маки кажутся живыми, а зелёный фон контрастирует с пышными цветами. В гостиной включён граммофон. Дмитрий заходит в комнату и видит, как тюль вздымается к потолку, подобно неприкаянному призраку. На диване, закинув ногу на ногу и подперев щёку кулаком, сидит мать. Она ещё совсем молодая. На ней чёрное платье с жёлтыми фиалками, которое она носила, когда Астафьев был маленьким. Вся комната в лёгкой дымке, золотистый солнечный свет льётся в окно, и в его ровном потоке видно рой танцующих пылинок. — Тебе скажут, что я умерла, но ты не верь. Это всё враги, — улыбаясь, говорит мать. На этом месте Дмитрий всегда просыпался в холодном поту. Он знал, что его мать умерла за год до того, как ему пришлось отправиться в Германию. Но во сне родные и любимые всегда улыбчивые и молодые. Всегда живые. Просыпаясь, Астафьев по обыкновению сползал на пол и утыкался лбом в колено. Тёмные волосы лезли в глаза, а тишину спальни нарушало срывающееся дыхание. Один и тот же сон превратился для Дмитрия в жуткий кошмар. Засыпая, он уже точно знал, что ему снова приснится коммуналка на Тверской и молодая мать в своём любимом платье. Позже ему стали сниться какие-то знакомые из прошлой, советской жизни. Ему снилась школа, снился и университет. Но чаще всего Астафьев видел во снах таинственную сеть тверских двориков, в которых так легко заблудиться. Арки, тихие дворики с покачивающимися липами и мутными окнами… Он просыпался с пульсирующей в голове мыслью: «Хочу домой». Однажды Дмитрий осознал, что изменился. Зачерствел. Это произошло уже в тот период, когда началась Вторая мировая война. Он видел, как кровавое море постепенно затапливало страны Европы. И сама бактерия, что распространяла это самое зло, теплилась в Германии, в которой он был вынужден жить. Он видел и развернувшийся Холокост. И не раз Астафьеву приходилось быть немым свидетелем происходящих зверств. Он не мог ни-че-го сделать, потому что его цель была совсем иной — служить советской разведке на территории врага. Его целью были секретные документы или какие-либо данные, а никак не глупости в виде попытки спасти чью-то жизнь. Да, это была глупость, потому что подобное рвение было подобно самоубийству. Обычному обывателю покажется, что так нельзя, что всегда, даже находясь на службе, нужно помогать тому, кто попал в беду. Увы, сердобольность — это не то, что помогает разведчику, работающему под прикрытием. Астафьев закалился, но сам не понял, когда это произошло, ведь первое время жизнь и служба в Германии дались ему с огромным трудом. Почти два года он прожил с экономистом Сванхильдой Тиссен. Её имя означало «сражённый лебедь». Красиво. Лирично. Дмитрий так устал от одиночества, а Сванхильда была столь удобна, что мужчине было комфортно в этих отношениях. Его чувства к ней нельзя было назвать большой любовью, влюблённость была, это точно, но она закончилась месяцев через пять. Ко второму году совместного быта с этой женщиной он вдруг понял, что ему нужно одиночество. Он нуждается в нём на физическом уровне. Рядом с кем-то под одной крышей он задыхается. Сванхильда не хотела уходить, она обещала «всё исправить», что часто делают те, кого бросают, но Дмитрий был непреклонен. Дождливым осенним днём, поджав губы, но не проронив и слезинки, немка покинула дом Астафьева. Уже позже он стал анализировать, почему, собственно, вдруг страстно захотел одиночества. И понял, хоть и не сразу. Он просто должен был постоянно быть Гербертом Штерном. Немцем, получившим блестящее швейцарское образование, одним из самых известных врачей Германии. Он не мог поделиться со Сванхильдой воспоминаниями из детства, рассказать о родителях, о том, чем он рос и как становился на ноги. Он должен был всё время придерживаться легенды, а это ужасно тяжело, когда у тебя отношения. Ведь второй человек открывается тебе, делится сокровенным, а ты не можешь поделиться им в ответ. Получается одиночество, ещё более болезненное, чем то, в котором ты находишься, когда свободен. С тех пор Астафьев не ввязывался ни в какие отношения. И Дмитрий не испытывал никакого «приятного волнения»… Ровно до того момента, пока не увидел Максима. Почему тот настолько сильно встревожил его душу? Почему та ненависть, с которой Астафьев смотрел на Белова, когда они ещё жили в одной квартире, куда-то исчезла, словно её никогда не было? Теперь тот пылкий Дима, который с удовольствием подлавливал Максима в подъезде или по дороге из школы и унижал его, казался выдумкой, кем-то из тех зыбких снов, которые до сих пор не давали доктору покоя? Вспоминать о том, как Дмитрий унижал Белова, было стыдно. Он, выросший с интеллигентной семье, воспитанный на классической музыке и литературе, опускался до того, что однажды помочился на Максима. На что только не толкает неокрепший горячий рассудок! Ухмыльнувшись, Астафьев сделал глоток кофе из белой глиняной кружки и, держа её в руке, вышел из кухни. На тёмном полу, перед входной дверью, лежал белый прямоугольник. Конверт! Дмитрий был уверен, что когда он десять минут назад шёл готовить кофе и завтрак, ничего подобного в коридоре не наблюдалось. Он наклонился, взял конверт и прошёл в гостиную. Обычно шифровки от начальства он получал несколько иным образом. Вскрыв конверт, мужчина обнаружил в нём небольшой листок, на котором был написан небольшой текст. Отрывок из «Всадника без головы». Астафьев сразу понял, что это ответ на его недавний запрос. Забыв о кофе, он сел за стол и подтянул к себе книгу. Через пятнадцать минут перед ним лежал листок с расшифрованным текстом: «Сейчас слишком напряжённая ситуация. Вывезти из города никого не смогу. Жди. Может быть, позже». Испытав разочарование, Астафьев смял листок, бросил его в пепельницу, затем чиркнул спичкой по коробку и поджёг послание. В ближайшее время ждать помощи от кого-либо не стоило. Это плохо. Сегодня он должен явиться к Белову, который, как выяснилось, был перевезён Ветцелем сюда, в Минск. Это хорошо. Понимание, что теперь они очень близко, слегка опьяняло. Дмитрий провёл ладонью по чёрным влажным волосам, зачесал их пальцами назад. Его синий махровый халат жадно впитывал влагу. Сделав глоток остывающего кофе, он посмотрел в окно. Солнце стояло высоко, тихо шуршали клёны и тополя, небо было блёклым, осенним, нарисованным бледно-голубой гуашью. Здесь, в Минске, он был так близок к тому прошлому, которым была заполнена вся его жизнь последние девять лет! Он связан с Родиной пуповиной. И ничто не могло этого изменить.