Любить русского

Когда в квартиру вошёл штурмбаннфюрер Борман и сообщил, что прибыл доктор Штерн, Белов резко сел на кровати и принялся приглаживать ладонью волосы, чтобы придать себе хоть немного божеский вид. Юноша вышел, и через мгновение Максим увидел его. Внутри всё затрепетало, сжалось, заскулило. В эти секунды, когда серо-голубой взгляд утонул в карем, не существовало того глупого прошлого, в котором они, будучи совсем молодыми, строили друг другу козни. На этой войне ни для Дмитрия, ни для Максима не было никого ближе и роднее. — Здравствуй, — произнёс Астафьев, прерывая зрительный контакт и подходя к кровати, на которой сидел Белов. — Здравствуй, — тихо ответил тот. Дмитрий поставил на пол портфель и сел в кресло, стоящее рядом с кроватью. Он рассматривал Максима, любовался им и искал следы насилия. Белов выглядел разбитым, но голодом его явно не морили, да и те побои, что увидел доктор, были из разряда «лёгких». В общем, Астафьев не заметил ничего такого, что требовало бы его вмешательства. — Как кожа? — спросил он после затянувшегося молчания. — Почти не болит. Спасибо, — Максим смотрел в глаза Дмитрия и не понимал, почему, когда тот был далеко, он безумно ждал встречи, прокручивал в голове монологи, которые обязательно произнесёт. Но стоило им встретиться, как Белова словно парализовало. — Есть ещё какие-нибудь жалобы? — почти шёпотом спросил Астафьев. — Нет, — Максим отрицательно качнул головой. Повисло волнительное молчание, а потом Белов вдруг произнёс то, что заставило сердце Дмитрия сжаться так, словно его обожгло крапивой. — Дима… Как давно его никто так не называл! По коже доктора побежали мурашки. Его взгляд стал темнее и глубже, радужка заблестела. Белов смотрел в глаза мужчины и не мог видеть, как пальцы того задрожали. — Максим, — прошептал Астафьев одними губами. Белов порывисто встал, Дмитрий тоже. Они стоили почти вплотную друг к другу. В глазах было столько всего, что перехватывало дыхание. — Я так рад, что ты пришёл. Я схожу с ума, — прошептал Максим. Его мелко трясло от переизбытка эмоций. — Обещаю, я помогу тебе выбраться. Но это не так просто, не так быстро, — шепнул Астафьев. — Дима… И снова попадание прямо в сердце. Дмитрию казалось, что кто-то сковырнул его старую рану, и теперь она кровоточила. Но это было ощущение жизни, это то, что напоминало мужчине, кто он и откуда. Это было… правильно. — Можно я тебя обниму? — спросил Максим, утопая в глубоком взгляде. — Господи, конечно, можно, — с надрывом ответил Астафьев. Белов обнял его. В этих объятиях не было никакой исступлённой боли или отчаяния, напротив, Максим обнимал его спокойно, нежно, ненавязчиво. И печально. Словно они вдвоём были хранителями некой тайны, которая не терпит шума и громких слов, как настоящая любовь. — Как ты оказался в Германии? — прислонившись подбородком к плечу брюнета, Белов смотрел в угол комнаты, по которому полз рассеянный солнечный луч. — Я был завербован в разведку, — прошептал Астафьев. — Давно? — Почти десять лет назад. — Давно… — Тебе здесь очень плохо, я понимаю. Но ты держись, хорошо? — Дмитрий прикрыл глаза, поглаживая ладонью спину Белова. — Держись, прошу тебя. Я обязательно что-нибудь придумаю. Максим сглотнул и прикрыл глаза. От прикосновения к спине у него просто голова шла кругом. Он вспомнил родной двор на Тверской, бельё на верёвке, Игоря Сулимова с его зелёным велосипедом, старого дворника из «бывших», что всегда давал Белову леденцы, вспомнил и солнечный свет, льющийся сквозь зелень летней листвы. А небо! Какое там небо! В городе детства самое красивое, чистое и высокое небо. Как часто Белов с приятелями лежал на прогретых гаражах и любовался голубизной небосвода. Максиму до физической боли в сердце захотелось туда, в тверской дворик с его шумом тополей и облаками сиреней за окнами родной коммуналки. И странно было думать, что Дмитрий, возможно, тоже всё это вспоминает… У них было одно на двоих небо. А что может быть важнее этого? — Нужно проверить, не пишет ли нас Ветцель, — шепнул Астафьев, которому совершенно не хотелось двигаться. Он мог бы простоять так, обнимая Максима, всю жизнь. — Думаешь, он что-то подозревает? — хрипловато спросил Белов, отпуская Дмитрия. — Вряд ли. Но жизнь научила тому, что нужно проверять. Пока Астафьев прохаживался по квартире и искал любую скрытую технику, которая могла записывать их, Максим полулежал на кровати, упираясь в неё локтем и оставив одну ногу на полу. Он с жадностью смотрел на доктора, ему хотелось запомнить каждое движение этого человека, каждый жест. Да, Дмитрий изменился. Из нервного парнишки он превратился в спокойного зрелого мужчину. От него буквально исходила энергетика покоя и мудрости. Максим прильнул к этому спокойствию, и ему стало легче. Дмитрий неведомым образом лечил его душевные раны. — Чисто, — сказал, наконец, Астафьев и вернулся в комнату. — Ты и Раиса. Ради вас я решил терпеть и жить. Хотя, наверное, стоило пустить себе пулю в лоб, — пробормотал Максим. — И думать не смей, — отрезал Дмитрий. — Кто такая Раиса? — Девочка, работающая в доме Ветцеля… Я обещал ей помочь… За дверью послышались стремительно приближающиеся шаги. Белов резко лёг. Дмитрий схватил портфель и, рухнув в кресло, открыл его. В квартиру коршуном влетел Ветцель. Обведя взглядом мужчин, он пристально посмотрел на Астафьева: — Мне нужна ваша помощь. — В чём дело? — спросил тот, вопросительно глянув на немца. — Моя сестра в критическом состоянии. Вы, как профессионал, коих мало, можете ей помочь, — голос Фридриха был холодным и страстным одновременно. — Что с ней? — У неё пропала речь. Она с рождения прикована к коляске, у неё паралич. Астафьев перевёл взгляд на Белова, который слушал нациста, задержав дыхание, а потом закрыл портфель: — Где она сейчас? — Неподалёку, в «Гаппербехе». — Хорошо. Я готов осмотреть вашу сестру, но не даю гарантий, что смогу помочь. Ветцель подошёл к русскому и провёл ладонью по его волосам. Тот посмотрел на Фридриха непроницаемым взглядом. Астафьев отвернулся, ему было неприятно. Через минуту он вместе с немцем вышел из квартиры с совершенно бесстрастным лицом.

***

Ингрид вместе со своей сиделкой приехала в санаторий «Гаппербех», который был предназначен для оздоровления немецких офицеров и их близких, три дня назад. Они подолгу не виделись с Фридрихом, иногда служба закидывала того чрезмерно далеко от Швейцарии, где жила сестра, но он всегда поддерживал с ней связь и беспокоился о её здоровье. Поэтому, когда после приезда на оккупированные территории, Ингрид неожиданно разболелась и перестала разговаривать, Ветцель испытал шок. Единственным человеком, который умел творить чудеса, когда дело касалось медицины, и при этом находился в непосредственной близости, оказался Штерн. Всю дорогу до санатория мужчины молчали. Астафьев думал о Максиме, с внутренним трепетом вспоминал их объятия и запах кожи Белова, который теперь будет бередить его воображение. Ветцель думал о сестре, а иногда — о своём русском. Хмуро глядя на дорогу, он сжимал руль и проклинал такой долгий путь. Ему почему-то казалось, что «Гаппербех» находится куда ближе. Когда они прибыли на место и прошли в корпус, где находился номер Ингрид, Астафьев жестом остановил Ветцеля: — Подождите здесь. — Да, конечно, — помедлив, отозвался тот и, заведя руки за спину, отошёл к окну. Он смотрел на то, как солнце подползает к полосе горизонта, как осенние листья покрываются его багровым закатным светом. Если бы мужчина был более верующим, он бы принялся молиться, чтобы Ингрид пошла на поправку. Но с Богом у немца были неоднозначные отношения, к нему у мужчины накопилось немало вопросов. И в эти минуты тягостного волнения он больше рассчитывал на медицину, нежели на религию. Ни к месту возникли мысли о Максиме. Ветцель начал свыкаться с тем, что испытывает к этому русскому чувство любви, его даже не очень-то задевало строптивое поведение Белова, но иногда в немце словно вспыхивал сам дьявол. Он испытывал ярость по отношению к Максиму, ведь если кто и виноват в том, что Фридрих в отнюдь не юные годы так безоглядно и глупо влюбился, то только он! Губы нациста дрогнули в улыбке — всё же, этот чёртов русский совершенно неисправим. Иногда так взглянет, что в душе не остаётся ничего, кроме нежности. Гордый, крепкий, патриотичный Макси. Как рьяно он старается доказать, что всё ещё свободен и имеет право выбора! Даже смешно. Настолько смешно, что забавно. Думая обо всём этом, Ветцель был убеждён, что время всё изменит. Белов смирится со своей участью, его строптивость будет постепенно уменьшаться, и в один прекрасный день Макс поймёт, что его счастье возможно только с Фридрихом, потому что у него нет права голоса и нет выбора. Всё это лишь иллюзия разума, который не хочет смиряться с очевидным. И Ветцель будет говорить «К ноге!», и Белову ничего не останется, кроме как прильнуть к ней. Безропотно. Услышав шаги, Фридрих резко обернулся. Штерн, снимая перчатки, подошёл к немцу. Тот нахмурился, морально готовясь к худшему, но Герберт порадовал его, сказав: — Ваша сестра подхватила вирус хеммедин. Им и обусловлена потеря речи. Ничего критичного. Нужно ввести внутримышечно назидол, я выписал рецепт и дозировки. После укола в течение трёх часов речевой аппарат будет работать, как прежде. — Штерн… Спасибо, — с чувством произнёс Ветцель, забирая у доктора листок. — Что я могу для вас сделать? У меня есть с собой деньги, но я готов заплатить ещё, если этого мало… — Не нужно денег, благодарю. Возможно, в будущем мне что-то понадобится, и я буду вынужден обратиться к вам, — бесстрастно ответил Герберт. — Да, конечно, — кивнул тот. — Договорились. Подождите меня в машине, я найду сиделку Ингрид, дам ей указания и отдам ваш рецепт. — Хорошо. По дороге в Минск Ветцель остановился у одного спецмагазина, где обслуживали только немцев, и купил еды. Всё то, чего Максим, конечно же, уже давно не ел. Там была и копчёная колбаса, и баварские сосиски, и сыр, и орехи, и конфеты, и печенье. Дмитрий косо посмотрел на немца, складывающего покупки на заднем сидении авто. Хотелось сделать что-то резкое, спросить что-то провокационное, или вовсе расправиться с проклятым нацистом, чтобы освободить Максима, но Астафьев изо всех сил сдерживался. Нельзя было делать глупостей. Обычно Дмитрий проворачивал свои дела с непоколебимым хладнокровием, но теперь всё было иначе. Хотелось всеми правдами и неправдами помочь Белову освободиться от этого мерзавца. А то, что он мерзавец, сомнений быть не могло, ибо среди нацистов были только они. Доктор запрещал себе думать о том, что Ветцель насилует Максима, заставляет его делать то, что тот совершенно не хочет. Потому что, стоило начать думать об этом, как в жилах начинала бурлить кровь. — Никогда не замечали, какие смешные слова у этих русских? — вдруг спросил Фридрих, ведя машину одной рукой и ухмыляясь. Заговорил по-русски: — Гретчка, кашья, булотчка… Ха! — Да, — задумчиво глядя на Фридриха, ответил Дмитрий. — И впрямь смешно. Он мог поклясться, что в эти секунды в блестящих глазах немца, как и в тоне, мелькнула чистая нежность.