Любить русского

Разведуправление Красной армии ставило перед своими агентами цели, а пути к их достижению разведчики должны были искать самостоятельно. Год назад Астафьев попал в весьма непростое положение: его связной Алан был убит неизвестными. Для Дмитрия это означало возможную угрозу. Он знал, что Шельсе отрезает все опознавательные знаки на своей одежде и прочих вещах, меняет фамилии и имена, заселяясь в очередную гостиницу, как и дату рождения, национальность, обувь и парики. Алан смог заполучить несколько секретных шифров, касающихся планов генерала-фельдмаршала Георга фон Кюхлера об ударных группировках возле блокадного Ленинграда, и направлялся из Лондона к Астафьеву, который находился в Германии. Как именно убили Шельсе, мужчина так и не узнал. Ему стало известно только то, что труп Алана сожгли, и на обожжённые останки наткнулся случайный собачник. Дмитрий не понимал, почему Алан оказался в Румынии, вопросов становилось всё больше. Например, Астафьев не имел ни малейшего понятия, пытали ли Алана перед смертью? А вдруг он не выдержал мучений и рассказал всё, что знал? А знал он много, включая то, что Дмитрий был советским разведчиком, работающим в Германии под прикрытием. Но время шло, а за Астафьевым так никто и не пришёл. Тогда мужчина отправился в ближайший паб, купил себе бутылку красного вина и выпил её, поминая тем самым верного сына Отечества Алана Шельсе. Настоящего имени связного Дмитрий не знал, ему было известно лишь то, что этот человек — белорус. Иногда Астафьев сам удивлялся своей ловкости. Столько лет водить за нос немцев — это огромная удача. Дмитрий прекрасно знал, что в его деле есть три основные составляющие успеха: талант, терпеливость и удача. Каким бы зорким и прозорливым разведчиком ты ни был, если удача отвернётся от тебя, то всё, финиш. Талантливый агент думает наперёд, просчитывает всевозможные комбинации, сценарии, тем самым уменьшает риски и неожиданности. Неудача — это когда в план ворвались непредвиденные обстоятельства, которые ты не учёл, а запасной сценарий по какой-то причине не сработал. Думая о спасении Белова, Астафьев не суетился и не терялся в размышлениях. В его голове сразу же возник пошаговый план. Во-первых, подключить кого-то из агентурной сети, разумеется, не вдаваясь в детали, зачем ему понадобилось кого-либо спасать. Здесь следует отметить, что этим «кем-то» должен оказаться только тот, кто имеет доступ к транспорту, кто совершает поездки и, как следствие, может взять беглеца с собой. Это должен быть надёжный агент, много лет работающий под прикрытием на территории врага. Во-вторых, нужно было найти человека, который сможет подготовить документы для Максима. В этот же пункт можно было отправить легенду, без которой, как говорится, никуда. Под легендой разведаппарат обычно понимал вымышленную биографию, которую никоим образом нельзя было проверить. В неё же входила информация о том, куда и зачем отправляется беглец. В-третьих, нужно было выбрать конкретное место, конечный пункт, в котором должен оказаться Белов. Место должно быть безопасным — разумеется, относительно. И здесь Дмитрий оказывался перед серьёзным выбором: оставить Максима на Родине, или же отправить в Европу? Первый вариант казался более рискованным. Даже если Астафьев сумеет провернуть побег Белова туда, куда ещё не дошли немцы, то свои могут прикончить его за то, что он сбежал из плена. Зато там его не найдёт Ветцель. Сердце мужчины болезненно сжалось, потому что в СССР Максима больше никогда не найдёт не только Фридрих, но и он сам. Дмитрий почти никогда не позволял себе всерьёз думать о том, что вернётся домой. Он знал, что если начнёт думать, то пропадёт, погрязнет в страстном желании и воспоминаниях. Лучше держать себя в руках и не думать, не вспоминать, не мучиться. «Если он останется в СССР, мы больше никогда не увидимся», — с болью подумал Астафьев. Он сидел в столовой, созданной исключительно для немцев. Она находилась на соседней улице от дома, в котором сейчас томился Максим. Дмитрию до ужаса хотелось скользнуть в прохладный подъезд, взбежать наверх без всякой передышки — до Белова всего сорок ступенек, он посчитал. А потом обнять его, прижать к себе, извиниться за то, что был когда-то так жесток с ним. Дмитрий апатично смотрел в окно, за которым нацистские захватчики несли на носилках сброшенные горами трупы советских партизан. Сделав глоток компота с изюмом, мужчина перевёл взгляд на гранёный стакан, задумчиво покрутил его в руке, наблюдая, как изюминки приходят в движение, сталкиваясь друг с другом. Он вдруг представил, что нет никакой войны. На углу — телефонный автомат. Дмитрий заходит в кабину, набирает номер Максима, тот рад его слышать. — Я жду тебя на углу, в автомате. — Уже иду! И он выходит из подъезда, улыбается своей привычной широкой улыбкой, идёт в его сторону. Но Астафьев не двигается. Он стоит, упираясь рукой в стекло, и пристально наблюдает за Максимом. Тот заходит в кабинку, Дмитрий порывисто обнимает его, прижимает к себе. По стеклу начинает стучать дождь… — Не ожидал вас здесь увидеть, Штерн. Моё почтение, — вдруг раздался резковатый и звонкий голос. Напротив доктора опустился Ганс Шуберт, ставя на стол поднос с обедом. Они были знакомы достаточно давно, Астафьев оперировал его осенью тридцать восьмого. — Здравствуйте, — отозвался Дмитрий. — Как ваше самочувствие? — Потрясающе. После той операции, которую вы провели своими золотыми руками, я как новенький, — улыбнулся Ганс, беря вилку и нож. На его тарелке лежала котлета с макаронами. — Что ж, это замечательно. — Слышал, что Менгеле прибудет в Тростенец. И тут начнёт проводить свои… опыты, — сказал немец. В его голосе звучало явное неодобрение. Ещё в день знакомства Дмитрий понял, что Шуберт не слишком-то фанатичен и не особенно предан идеям гитлеровской Германии. Что ж, такие люди тоже встречались. Даже среди врагов. Это Астафьев знал уже очень хорошо. Услышанная новость мужчине абсолютно не понравилась. Внутри зашевелилась острая неприязнь. — Когда? — спросил он, беря салфетку и промокая ею губы. — Завтра. Вот вы — доктор. Как вы расцениваете опыты этого человека? В чём их польза, если говорить о науке? — Шуберт внимательно посмотрел в глаза Дмитрия. «Да ни в чём. Садист получил волю, вот и всё», — подумал он. Вслух же сказал: — Я не одобряю то, что он делает, поскольку наша великая нация не нуждается в лабораториях, которые не приносят никакой действительной пользы. Тем не менее, кто запретит Менгеле делать то, что он делает? Астафьев посмотрел в окно. Улица была пуста. На первом этаже дома напротив отсутствовали стёкла. Как же хотелось к Максиму…

***

Ветцель приехал к Белову рано, когда солнце ещё не зажглось, небо хмурилось, а улицы оккупированного Минска были погружены в сумеречный мрак. Пройдя в комнату, немец положил на стол бумажный свёрток с продуктами и остановился, устремляя льдистый взгляд в сторону дивана, на котором лежал Белов. Русский спал, его ресницы слегка подрагивали, дыхание было размеренным и ровным. Фридрих испытал прилив такой чистой и трепетной нежности, что ему захотелось подойти к Максиму, разбудить его поцелуями, а потом ещё долго-долго целовать горячее сонное лицо, шепча: «Ich liebe dich, mein süßer». Чёрное Солнце. Именно так прозвал про себя Фридрих те чувства, что испытывал к русскому. Это было нечто мифическое, ужасное, страшное, но вместе с тем волнующее и светлое. Разве ж проявлял Ветцель милосердие к врагам на этой войне? Нет. А к нему, к Максиму, хотелось. Не всегда, конечно, но, тем не менее. Сапоги поскрипывали, когда мужчина обходил стол, чтобы получше рассмотреть спящего. Потом он сел и продолжил наблюдение. Время шло. Солнце зажглось, залило собой комнату. Ресницы русского трепетали, в остальном его лицо было наполнено успокоением. И вдруг Белов открыл глаза, словно почувствовал, что кто-то внимательно смотрит на него. Заметив немца, он быстро сел и пригладил ладонью волосы. — Я принёс тебе еды, — сказал Ветцель и, встав, подошёл к дивану. Протянув руку, мужчина погладил русского по щеке. Белов дёрнулся. Ему захотелось схватить какой-нибудь острый предмет и убить чёртового нациста. Каждое его прикосновение зарождало в душе приступ стойкого отвращения. — Завтра приезжает Менгеле. Неужто и в нашем лагере будет фабрика смерти, м? — спокойно произнёс Фридрих и сел рядом. Его форма была идеально чистой, пахнущей свежестью, сапоги — начищены, причёска — по уставу, волосок к волоску. — Он тоже мразь. Как и ты, — выплюнул Максим. — Какой грязный рот, — ухмыльнулся Ветцель и обнял Белова одной рукой за плечи. — Но я знаю, как почистить его. Завтра поедешь со мной вместе встречать господина Менгеле. Устрою тебе экскурсию по лагерю. У Максима что-то свело в области солнечного сплетения. — Как Рая? — Рая? — с акцентом переспросил Ветцель. — Раиса! — рыкнул Белов, в бешенстве взглянув на немца. — А. Хорошо. Не волнуйся. Если будешь вести себя как подобает, я устрою вам встречу. Дед девчонки совсем плох, скоро подохнет, думаю. Максим судорожно выдохнул. Немец повернул голову, взгляды мужчин встретились. Ветцель невольно восхитился чуть мутными после сна глазами Белова. — Как августовское небо над Берлином, — прошептал он, кладя ладонь на щёку Максима. Тот напрягся. Он уже не в первый раз слышал от проклятого нациста нежности и весьма романтичные изречения. Всё это злило и сбивало с толку. В понимании Белова, этот человек лишь внешне был человеком. На самом же деле фашисты — это монстры, в которых нет и не может быть ничего человеческого. Размышлять о том, почему Ветцель признаётся ему в любви и говорит различные ласковые слова, совершенно не хотелось. Не достоин. Вместе с этим, Белов понимал, что чем покладистей внешне он станет, тем проще будет управлять Ветцелем, влиять на него, может быть, даже узнавать полезную информацию. Но как наступить на горло своей гордости даже понарошку? Как подыграть проклятому врагу, который достоин только смерти? Ещё не так давно он читал в газете стихотворение Симонова, военная поэзия которого всегда укрепляла дух солдат: «Пусть фашиста убил твой брат, Пусть фашиста убил сосед, — Это брат и сосед твой мстят, А тебе оправданья нет. За чужой спиной не сидят, Из чужой винтовки не мстят. Раз фашиста убил твой брат, — Это он, а не ты солдат. Так убей фашиста, чтоб он, А не ты на земле лежал, Не в твоём дому чтобы стон, А в его по мёртвым стоял. Так хотел он, его вина, — Пусть горит его дом, а не твой, И пускай не твоя жена, А его пусть будет вдовой. Пусть исплачется не твоя, А его родившая мать, Не твоя, а его семья Понапрасну пусть будет ждать. Так убей же хоть одного! Так убей же его скорей! Сколько раз увидишь его, Столько раз его и убей!». Строки, от которых по коже ползли мурашки, а руки дрожали от нетерпения. Убить! И ведь он убивал. Тот битый соседом мальчик Максимка остался в далёком прошлом. Белов боялся смерти и вместе с этим не боялся. Он знал, что если умрёт, то за светлое дело, а это было важнее всего. Бывало, валяясь в окопе под продувным ветром, в холоде и темноте, застывший, как и товарищи, ничем не отличающийся от трупа, он вспоминал глаза матери, родной двор, Москву с её голубятнями и высокое голубое небо. Тот мальчик, что любил майским утром забраться на крышу сарая и выпустить в небо белого голубя, был словно чьей-то выдумкой, героем давно прочитанной книги. А он, уже взрослый мужчина, был существом без прошлого и будущего, одним из, всего лишь солдатом, который умрёт, если нужно. И только эти воспоминания помогали Белову выжить. По крайней мере, ему казалось именно так. Задумавшись, Максим не заметил, как немец уже начал целовать его шею сбоку. Вздрогнув, русский встал и отступил к стене. Ветцель с совершенно хищным выражением лица поднялся, сделал шаг… В эту секунду кто-то настойчиво постучал в дверь. Фридрих моментально сделался серьёзным. Стремительно подойдя к двери, он положил руку на кобуру и приоткрыл. Уже через мгновение от отшатнулся в сторону и зиганул. — Ветцель, ты уже прости, что врываюсь без предупреждения, но мы поймали одного русского. Судя по всему, боевой товарищ вот его, — сказал высохший немолодой офицер со злым вытянутым лицом, указав рукой на Белова. — Мы забираем его на допрос. Фридрих заметно побледнел, но, заметив вопросительный взгляд вышестоящего, тут же отозвался: — Конечно! Так точно! Относиться к славянам, как к обслуживающему персоналу, не было зазорно, а вот испытывать к ним чувства — это уже становилось проблемой для любого истинного сына Германии. Белов выходил следом за пришедшим немцем со встревоженным сердцем. «Кого поймали?» — трепетало в мозгу. А вернётся он, или же его прикончат — об этом мужчина не думал. В конце концов, получить пулю — это получить успокоение. Да и день для смерти был хорошим: солнечным, прохладным, по-осеннему рыжим, с чистым, почти московским майским небом.