Любить русского

— Будешь говорить правду, русская свинья? Будешь или нет? — в ярости выкрикивал немецкий офицер с раскрасневшейся потной рожей, нанося очередной удар в живот пленного. Лицо того сильно опухло от побоев, один глаз почти не открывался, под ним пестрел тёмно-сливовый синяк. Но Белов сразу же узнал этого человека. Это был лейтенант Ваня Маврин, его однополчанин. Душа Максима встревоженно затрепетала. Руки задрожали, во рту пересохло. Тем временем Белова грубо усадили на стул, стоящий напротив Маврина. Немец, проводящий допрос, отошёл в сторону, доставая из кармана галифе платок и смачно выругиваясь. Пусть можно было увидеть только один глаз Вани, Максим заметил в нём узнавание и страх. Да, парень сразу же узнал его. Но, судя по всему, пока не дал никаких признательных показаний. — Думаешь, что стал прислуживать Ветцелю, и всё, получил неприкосновенность? И не мечтай! — произнёс по-немецки офицер, вытирая платком руки, тем самым пачкая его кровью. Злой взгляд был устремлён на капитана: — Живо, выкладывай! Кто это такой? — Понятия не имею, — тут же ответил Максим, стараясь смотреть на врага как можно спокойнее. — Хочешь сказать, что впервые его видишь? — Да. — А он узнал тебя! Мы показали ему твою фотографию. И я по одному только взгляду понял, что он знает, кто ты! Так что говори правду, иначе я выстрелю ему в голову, — Хеверц уже был в курсе, что Белова ничем не взять: сдохнет, но ничего не скажет. Стойкий попался солдат. А вот убить на его глазах кого-нибудь — хорошая идея. Или покалечить, помучить. Да, это может сработать. — Я правда не знаю, кто это, — сухо ответил Белов, хотя внутри всё трепетало. — Не врать мне! — заорал Отто и взвёл курок. — Считаю до трёх. Если ты не признаешься мне, его мозги вылетят наружу. Максим заметил, что Маврин мелко трясётся. Он не мог отвечать максимально жёстко и сухо, что было прекрасной почвой для допросов. Палачи были уверены, что надо додавить, дожать, добить, тогда признается, никуда не денется. И порой это именно так работало. Хеверц, так и не сказав финальное «три», медленно опустил руку. Его глаза недобро блестели, губы были растянуты в ухмылке. — Что ж, я пойду другим путём. Я заставлю вас страдать, чёртовы русские. Посидите вдвоём в камере, подумаете, что вам важнее: ваша сраная доблесть или жизнь? Вас матери не ждут? Жёны? Ваня всхлипнул. В Пскове ждали мать и невеста. — Уводите, — небрежно добавил Хеверц и кивнул на Маврина. Стоящие у стены немцы схватили его за руки и выволокли из кабинета. Отто подошёл к Белову и протянул ему револьвер: — Докажи мне, что не знаешь его. Если это действительно так, твоя рука не дрогнет, и ты его пристрелишь. Если нет, я продолжу допрос. И буду вырывать по одному ногтю у твоего дружка, пока ты не скажешь правду, ну или пока он не сдохнет от мучений. Максима тоже сдёрнули с табурета и вывели следом за Мавриным. Перед тем, как зашвырнуть его в сырую камеру, вручили револьвер. Белов чувствовал, как сердце бушует где-то в горле. Проверил оружие. Всего одна пуля. «Застрелиться. Такой шанс!», — мелькнуло в голове. — Товарищ капитан, — прошептал Ваня, сидящий на полу и откинувшийся спиной на холодную каменную стену. — То-товарищ… — Тише, тише, — тоже шёпотом ответил Белов. Подойдя к лейтенанту, он опустился перед ним на корточки. Посмотрел с сочувствием, как настоящий старший товарищ смотрит на менее опытного. «А Рая? Я обещал ей помочь. Ветцель сказал, её дед умирает. Нарушить своё слово?» — мучительно думал Максим. Он хотел всё закончить, хотел освобождения. Он чертовски устал. Но ему казалось, что покончить сейчас с собой — это сбежать. Трусливо сбежать. — Убейте меня. Застрелите меня, — едва различимо прошептал Маврин. — Что ты говоришь? — вздрогнув, отозвался Белов. У него и в мыслях не было убивать Ваню. На задворках сознания сидела только одна мысль: «Придумать план. Вместе». Но в глазах, точнее, в глазу Ивана застыла слеза. — Поймите, они будут пытать меня, тогда я расскажу им всё, что знаю. Я уже был на грани того, чтобы предать вас, мне было слишком больно… Простите меня… Внутри у Максима заболело, заскулило. — Перестань, всё в порядке. Ты ведь не сказал ничего. — Я бы сказал, если бы они не прекратили. Это правда, — он протянул руки и слабо схватился за плечи Белова. — Убейте меня, это единственный выход. Пуля — это не больно. А они превратят меня в безжизненный кусок мяса со сломленной волей… Максим поджал губы и упрямо отрицательно мотнул головой, но сознание заполнило понимание, что, чёрт побери, это и впрямь единственный выход. Маврин боится пыток, его и так уже почти превратили в фарш. Он видит в Белове спасение. По законам военного времени один боец мог убить другого, если то было необходимо во благо большой цели. Военное время было. Цель была. Бойцы были. Была пуля. Но Максим не мог со спокойным сердцем пристрелить боевого товарища, пусть это и считалось некоторым малодушием. — Прошу, — с мольбой прошептал Иван. — Я знаю, какую операцию подготовили наши. Я всех выдам. Они так долго готовились к диверсии у моста… А я предам их… И вас… — Хорошо, — помолчав, глухо произнёс Белов и протянул Маврину руку. Тот пожал её, улыбаясь сквозь боль и слёзы. Опухшее и избитое лицо было почти неузнаваемым. — Ты настоящий советский воин, — прошептал Максим, крепко сжимая ладонь Ивана в своей. — Спасибо вам, товарищ капитан… — прошелестел Маврин. Белов отпустил руку лейтенанта и, быстро приставив дуло револьвера к его виску, выстрелил. Он знал, что такой выстрел считается самым безболезненным. Иван умер моментально, возможно, даже не поняв этого. Максим медленно выпрямился, ощущая предательское дрожание руки. Синий глаз Маврина остекленело смотрел в сторону.

***

Последующие четыре часа, которые Белов просидел в карцере, прошли словно в полубреду. Он снова и снова вспоминал лицо Ивана, ощущая пустоту и душевный холод. Предполагал ли Хеверц, что своим решением он испортил свою же игру? Мог ли он подумать, что Маврин предпочтёт умереть, лишь бы не рассказать правду? Что Белов убьёт своего соотечественника, боевого товарища? Когда Максима выпустили из карцера и вывели на улицу, было уже темно. Шёл мелкий дождь, оседая каплями на волосах и лице. Фридрих, не находящий себе места на время ареста русского и не раз обращавшийся к Бауэру, который, собственно, и забрал его, ощутил небывалое облегчение, увидев своего несносного Макси. Но у штаба стояли немцы в форме и курили. Волю чувствам давать было нельзя. Ветцель опасался, что Бауэр, к которому трижды приходил Фридрих, заподозрил в этом не праздный интерес, а волнение за любимого человека. — Просто он очень хорошо выполняет свою работу, герр Бауэр, — как можно холоднее сказал Ветцель. Старик изогнул бровь и откинулся на спинку стула. — Зачем ты перевёз его в Минск? — Не хочу, чтобы он имел контакт с другими славянами, которые работают у меня. — Что ж… Быть может, этот русский нам пригодится. Хотя… Нет, вряд ли. Слишком уж несговорчив. Не станет шпионить в нашу пользу. Я бы его пристрелил за ненадобностью… Сердце Ветцеля сжалось. — …но коль служит хорошо — пусть живёт. Отлегло. Домой ехали в тишине. Фридриху достаточно было одного, самого первого взгляда, чтобы определить, что Белова не били. Это главное. Когда они проходили в дом, дождь уже вовсю стучал по крышам. Ветцель вошёл следом за русским и, ощущая странное, но очень сладкое волнение, схватил его за плечи, развернул к себе. Белов нахмурился и дёрнулся, а немец удержал его, настойчиво сжав его запястья. — Макси… Я так волновался. Это что-то невозможное. Что же ты делаешь со мной? — страстно прошептал он, сверкая холодными голубыми глазами. — Перестань, чёртов фашист! — рявкнул Максим. — Не хочу всё это слушать… Но Ветцель лишь улыбнулся и резко вжал Белова спиной в стену. Не давая тому очухаться, опустился перед ним на одно колено, чем безумно удивил русского. Быстро разобравшись со штанами Максима, Фридрих жадно, как-то по-волчьи обхватил губами вялый член и начал посасывать его, как карамельку, двумя пальцами сжимая у основания. Максим покрылся крупными мурашками. У немца был раскалённый рот, и плоть стремительно начала твердеть. Белов закусил нижнюю губу, глядя на то, как нацист с чувством и хлюпаньем сосёт его член, ритмично упираясь носом в волосы на его лобке. Самым удивительным для Максима было то, что Ветцель совершенно не брезговал, а ведь Белов полдня проторчал в месте, где уничтожают личность. Да и карцер нельзя было назвать чистым местом… Но Фридрих с нежностью и страстью отсасывал русскому, упиваясь происходящим, ласково сминая пальцами его яички. Максим против своей воли начал медленно двигать бёдрами, почти незаметно. Его лицо увлажнилось, глаза застила пелена возбуждения, волосы прилипли ко лбу. Было жарко и сладко, низ живота сводило судорогой. Каждая секунда — вспышка. По телу проносилась дрожь, вызванная острым желанием, запрещённостью, неправильностью происходящего… «Нет! Нельзя! Терпи, не смей», — мелькало в затуманенном мозге, но тело жило своей жизнью. Оно словно упивалось происходящим, наслаждалось лаской, которой просто не должно было быть! А потом внизу живота взорвался фейерверк, посылая импульсы наслаждения по всему организму. Белов кончал, испытывая и удовольствие, и отвращение, и стыд. Мучительно постанывая, он прикрыл глаза подрагивающей ладонью, ощущая, как большое количество спермы летит прямо на гланды нациста. А потом влажный член выскользнул изо рта. — Посмотри на меня, — приказал Ветцель странно вибрирующим голосом. Белов посмотрел. Губы немца были чуть припухшими, в глазах, словно солнечные блики на речной воде, плескался восторг. Максим принялся быстро натягивать бельё и штаны, его пальцы дрожали. — Ты вкусный, — хрипловато произнёс Ветцель. Лицо Белова слегка покраснело от смущения. — Раз уж ты тут, можешь поговорить с девчонкой, — добавил Фридрих, вставая с колена и на миг сжимая пальцами подбородок русского. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, потом Ветцель нежно-нежно коснулся припухшими блестящими губами щеки Максима, и вышел из комнаты, скрипя сапогами. Дождь хлестал по оконным стёклам, омывая их, заглядывая в комнаты, неистовствуя. Белов сполз спиной по стене на пол и, стараясь отдышаться, закрыл лицо руками. Ему казалось, он весь пропах нацистом, а член хранил влажность его слюны. Это было так омерзительно, что Максим испытал прилив искреннего отвращения к самому себе. — Вы пришли! — раздался радостный дрожащий голос. Максим убрал руки от лица и увидел Раю. Та стояла в дверном проёме, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. На голове — белый платок, завязанный сзади, большие испуганные глаза контрастируют с тёмным рабочим платьем. — Здравствуй. Как поживаешь? — улыбнулся Максим. Но вместо ответа девочка вдруг сорвалась с места. Подбежав к мужчине, она крепко обняла его, прижалась щекой к его голове, вкладывая в эти объятия все силы, которые были в её маленьком теле. На душе Белова начало что-то разглаживаться.