Любить русского

— Как твой дедушка? — спросил Максим, когда девочка разомкнула объятия. — Болеет, — вздохнула Раиса и, посмотрев в сторону, покачала головой. — Наверное, не выберется. — Ну что ты. Должен, — ободряюще сказал мужчина. Девочка повернула голову и взглянула на него совершенно взрослым взглядом, не таящем в себе никаких ложных надежд и иллюзий. Белову стало горько. Война лишила детства миллионы детей. Не должны они были всё это пережить, не должны… — Дедушка скоро умрёт. Это точно. Он очень болен и уже не встаёт, даже не ест. Но я буду рядом с ним до конца. — Ты хорошая, любящая внучка, — чуть улыбнулся Белов. — А вы ещё придёте? — Да. Обязательно приду. — Спасибо. А то ведь… мне одиноко здесь. В работе как-то забываешься, а потом снова… думаешь, думаешь… — Раиса медленно отвернулась и направилась к двери. На пороге она обернулась и мужчине показалось, что он заметил в её взгляде страх. Ночь прошла тяжело. Белов думал о Маврине, ворочался в кровати и не мог уснуть. Позже его мысли обратились к Астафьеву. Хотелось оказаться рядом с ним и забыть обо всех ужасах, что обрушились на его голову, но Максим понимал, что это невозможно. Когда они снова увидятся? Неизвестно. Белов осознавал, что не может постоянно притворяться больным, это будет выглядеть весьма подозрительно и поставит Дмитрия под удар. Знай: никто её не спасёт, Если ты её не спасёшь; Знай: никто его не убьёт, Если ты его не убьёшь. И пока его не убил, Ты молчи о своей любви, Край, где рос ты, и дом, где жил, Своей родиной не зови. Пусть фашиста убил твой брат, Пусть фашиста убил сосед, — Это брат и сосед твой мстят, А тебе оправданья нет. За чужой спиной не сидят, Из чужой винтовки не мстят. Раз фашиста убил твой брат, — Это он, а не ты солдат. Так убей фашиста, чтоб он, А не ты на земле лежал, Не в твоём дому чтобы стон, А в его по мертвым стоял. В голове снова и снова, словно песня с заезженной пластинки, всплывали слова патриотического стихотворения. И на душе становилось ещё гаже. Своей родиной не зови… Не зови… Но как вынуть из сердца любовь к родной Москве? К берёзам? Речке быстрой и игривой? К дышащему свежестью сосновому лесу? И полям, пропитанным солнцем? «Что со мной? Почему я не понимаю своих чувств? Почему я не могу найти способ убить Ветцеля и освободить Раису? Да и в ней ли дело? Только ли в ней? Может быть, я просто трус, а? Трус Максим Белов. Не очень-то боялся смерти там, в окопах, а теперь, стало быть, испугался… Или совсем не в страхе дело? Но в чём тогда? Кто теперь разберёт? Одно лишь правда: нет мне пути назад. Ведь даже простой плен — клеймо, а что говорить о том плену, в котором я. То, что тут со мной происходит — немыслимо для моих однополчан. Стало быть, и конец близок. Нужно просто его дождаться. А Дима… Как от него отказаться? Как не дать желаниям и фантазиям заполнить разум? Ах, если бы не война. Всё сложилось бы иначе. Впрочем, нет. Если бы не она, мы бы никогда не стали так близки друг другу. Мы бы остались врагами. Подлая война свела нас для того, чтобы на фоне её диких зверств наши чувства казались особенно живыми и настоящими. Какие у него глаза! Какая улыбка! Многое за них можно отдать. Когда думаю о нём, понимаю, что хочу жить. Очень хочу. Так, может, всё дело в нём? Но как мне снова с ним свидеться, не вызывая подозрений? Никогда не любил таиться, прятаться, играть роль, а теперь придётся. Только бы с ним всё было в порядке. Только бы эта чёртова война уберегла его. Ведь берегла столько лет. Пусть бережёт и дальше. А я подожду. Ждать я хорошо умею». Луна была бледной и кроткой, смотрела в окно тихонько. Максиму удалось уснуть всего лишь на пару часов, поэтому утром он чувствовал себя разбитым. За завтраком он старался не поднимать голову, чтобы не столкнуться взглядом с цепким взором Ветцеля. Ели молча, а потом поехали в Минск. Белов надеялся, что немец просто оставит его и уйдёт, но тот, положив фуражку на стол и проведя ладонями по идеально расчёсанным волосам, медленно подошёл к мужчине, чтобы через мановение обнять его, обдавая ароматом одеколона с нотками кедра, ветивера и бергамота. — Не трогай меня, — ощетинился Максим и попытался оттолкнуть Фридриха, но тот лишь крепче обнял русского. — Тихо. Тс. Не галди. Ты же не хочешь, чтобы я всерьёз рассердился, и сделал то, что обещал? — почти промурлыкал Ветцель. — Что ты хочешь от меня? — злобно спросил Белов, недобро щурясь. — Как что? Ты и сам знаешь, — Фридрих коснулся губами скулы русского, а затем запечатлел нежный поцелуй на его губах, вызывая в Максиме приступ отвращения. — Я хочу от тебя… тебя. — Ты забыл, что я — русская свинья? Недостойная нация и всё в таком духе. — Увы, всё так, но это не отменяет моих чувств к тебе. Возможно, ты применил какие-то чары? Колдовство? М? — на последних словах немец нехорошо ухмыльнулся. — Нет. Ты идиот, если всерьёз веришь в подобное, — отчеканил русский. — Какой грязный рот, — заметил нацист и поцокал языком. Повалив Максима на кровать, он навис сверху и провёл носом по его шее сбоку, вдыхая запах кожи, а затем поцеловал отчаянно бьющуюся венку. Подрагивая от удовольствия, Ветцель коснулся губами уха русского и нежно поцеловал кожу за ним. Белову было противно, жарко и щекотно одновременно. Он стиснул зубы, чтобы не позволить себе дать волю эмоциям и не завязать с немцем драку, которая, конечно, плохо кончится. И не для него, а для кого-то другого, но по его вине. — Сводишь меня с ума, — прошептал Фридрих, слегка прикусывая мочку его уха. — Плохой Макси. Очень плохой. — Ты мне омерзителен, — выпалил Белов, не сдержавшись. — Не будь идиотом, милый мой. Твоя жизнь возможна только со мной. — Проклятый фашист, мне не нужная такая жизнь! Фридрих медленно отстранился и сел. Лениво расстёгивая китель, он с полуулыбкой смотрел на Максима. — Не нужна? Но ты всё ещё жив. Хотел бы покончить с собой — уже сделал бы это. Так что не ври себе. Ты держишься за свою жизнь. И это хорошо. Мне это в тебе нравится. Белов тоже сел. Было странно и даже дико сидеть плечом к плечу с проклятым нацистом, который каждый день признавался ему в любви. Они не должны быть здесь. Они должны воевать, находясь по разные стороны баррикад. Максим увидел солнечного зайчика, медленно ползущего по стене. Сердце отчего-то царапнула боль. — Ты не понимаешь, что между нами намного больше общего, чем тебе кажется. Ты попал в плен, и с той минуты стал никем для своего правительства. Я полюбил тебя, и с той минуты стал никем для своего. Видишь, сколько общего? — Что ты хочешь услышать? — резко спросил Максим, метнув на немца тяжёлый взгляд. — Я не прошу от тебя взаимности прямо сейчас. Понимаю, что тебе нужно время. И, дорогой, я предоставлю тебе его. У нас впереди целая вечность, — нацист медленно встал и снял китель, а затем подтяжки. — Дай себе время. У нас всё будет. — Нет, — твёрдо ответил Белов. — Ты понимаешь, что получишь за свою строптивость? Ты настолько жаждешь получить наказание? — дёрнув бровью, отчеканил немец. Максим встал и стремительно направился на выход из комнаты, но Ветцель тут же преградил ему путь. В голубых глазах цвета летнего неба над Берлином плескалась ярость. — Ты не будешь уходить, когда я с тобой разговариваю! Ты научишься послушанию и уважению! — заорал Фридрих и ударил Белова по лицу. Удар вышел таким сильным, что мужчина упал, ушибаясь виском о журнальный столик. — Думаешь, что я играю в игры? Что прощу тебе твоё гадкое поведение и закрою глаза на хамство? Ошибаешься, Макси, — Фридрих, стиснув зубы так сильно, что свело челюсть, поставил ногу рядом с лицом русского. Буквально в паре миллиметрах от него. — Целуй мой сапог. Целуй, или, клянусь, я пристрелю десятерых попавшихся мне на глаза славян. Максим, сплёвывая кровь и видя только яркие искры перед глазами, слышал, как чёртов немец взводит курок. — Ну хорошо, ты сам так решил, — раздался ледяной голос. И в эту секунду Максим отчаянно обхватил ногу Ветцеля рукой и прижался к сапогу окровавленными губами. Держал и прижимался так крепко, что нацист замер. Несколько мгновений он пристально смотрел на Белова, а потом уголки его тонких губ дрогнули в улыбке. — О, хороший мальчик. Очень хороший. Фридрих подумал, что этот момент ему никогда не забыть. Этот момент, подобный первой в жизни осени, проведённой на берегу Дуная, в дымном фимиаме красных кленовых листьев. Это незабываемо и великолепно. Ветцель медленно опустился на корточки. Белов, безумно блестя глазами, с остервенением сжимал сапог нациста, прижавшись к нему губами. Кровь стекала двумя красными струйками из его носа. — Хорошо, я доволен. Мне так нравится… — прошептал Фридрих и коснулся дулом револьвера русых волос русского. — А сейчас встань и иди за мной. Белов на миг прикрыл глаза, а потом отпустил ногу немца. Поднявшись, он, пошатываясь, добрёл до дивана, схватил тряпичную салфетку и вытер ею лицо, по сути, просто размазав кровь. Ветцель спокойно убрал револьвер в кобуру и, надев фуражку, подошёл к двери. Заведя руки за спину, он смотрел на Максима холодным взглядом, ожидая. Через пару минут они вышли на улицу. Было облачно, солнце то пряталось, то выглядывало из-за их пенности. Белов понятия не имел, что задумал немец, и совершенно не хотел этого знать. Он просто пошёл за ним, опустив плечи, понуро глядя в землю и глотая кровь. — Ну вот. Небольшой урок, — сказал Фридрих, останавливаясь. Максим не понял, что тот имел в виду. Всё произошло слишком быстро. Ветцель мгновенно вытащил оружие из кобуры и, взведя курок, направил его на идущего по дороге минского подростка. Раздался выстрел. Парень умер, даже не успев этого понять. Белов был потрясён. Он смотрел на лежащего на земле и не чувствовал биения своего сердца. Находящиеся неподалёку женщины бросились прочь, зная, что им тоже может прилететь по пуле. Фридрих подошёл к трупу и поставил сапог, испачканный кровью Максима, на руку убитого. Надавил на неё, словно проверяя, точно ли тот умер.