Любить русского

Утром Астафьев получил шифровку. Она содержала новое задание. В ней сообщалось, что вечером в концентрационный лагерь Освенцим будет доставлен генерал Коломцев. Дмитрий должен был отправиться туда, чтобы помочь Александру Ивановичу избежать тяжёлой смерти. Обычно советских военных, находящихся в высоких чинах, убивали особенно жестоко. Астафьев долго смотрел на сгорающую шифровку, а потом на горячий пепел и дымок, тянущийся от него к потолку. Перед глазами уже стояли все те ужасы, с которыми он столкнулся, когда бывал в Освенциме. Дмитрий вспомнил довольное лицо Менгеле, когда тот вводил трёхлетнему ребёнку в сердце укол фенола. Вспомнил горы истощённых трупов, которые складывали в грузовики и отправляли в крематорий. Вспомнил килограммы состриженных волос, горами лежащих вдоль колючей проволоки. И теперь ему нужно было снова отправиться в ад на земле. …Когда Астафьев прибыл в Освенцим, серое небо низко висело над землёй, обещая сильный дождь. Подтянутый, собранный, облачённый в светло-бежевый плащ, в кремовой шляпе, с чемоданом в руке, он был белым пятном посреди кромешной тьмы, что царила в лагере даже в самый ясный день. — Здравствуйте, доктор Штерн, — улыбнулся комендант лагеря Эзерфорг, протягивая Астафьеву руку. — Не ожидал вас увидеть. — Добрый день. Шпилерман обеспокоен тем, что может начаться эпидемия тифа. Он направил меня с проверкой, — пожав руку, Дмитрий неспешно достал из кармана сложенный пополам белый листок и протянул его Гайдину. — Конечно, — улыбчиво ответил тот, забирая бумагу, но даже не взглянув в неё — доверие к Штерну было поистине космическим. — Идёмте, провожу вас в карантинную. Дмитрий слегка склонил голову, мол, да, разумеется. Астафьев шёл следом за Эзерфоргом, рассматривая грубые деревянные бараки, предназначенные для лошадей, которые были заполнены узниками лагеря, и немногочисленных истощённых людей в полосатых одеждах, что глядели на ухоженного и импозантного гостя, как на нечто не от мира сего. Глаза, полные скорби, уже почти ничего не выражали. Это были живые мертвецы. Из печей валил густой дым. Пахло палёным мясом. В небо летели миллионы искр, словно души уже отмучившихся людей стремились вверх, к вечному покою и освобождению. Астафьев остановился перед дверью в карантинку, достал из чемодана перчатки и маску, снял шляпу и только после этого вошёл внутрь. На грубых деревянных нарах ютились скелеты, обтянутые кожей. Голод и обезвоживание так обезобразили их, что могло показаться, что все эти люди попросту на одно лицо. Увидев вошедшего, некоторые привстали на локтях, другие даже не пошевелились, медленно моргая. Астафьев принялся слушать каждого, проверять их кожные покровы, и незаметно вкладывать им во рты по куску рафинада, который привёз с собой. В глазах некоторых появлялась осмысленность, челюсти приходили в движение. И пусть Дмитрий понимал, что скоро все они окажутся в печах, хотелось сделать для них хоть что-то. Сейчас, пока они живы. — Тебя как зовут? — спросил Астафьев, глядя на маленького мальчика, который от недоедания напоминал тощую курицу для варки. Он лежал, подогнув руки и ноги, рёбра выступали так сильно, что было даже больно на это смотреть. — Иоганн, — тихо ответил мальчик, почти беззвучно. Бритый налысо, с огромными глазами на овальном лице, с синяками под ними… — Что у тебя болит? — шёпотом спросил Астафьев, доставая из коробки кусок сахара и пальцем проталкивая его в рот мальчишки. — Живот. И голова, — еле шевеля языком ответил Иоганн и начал медленно посасывать сахар. — Где твои родители? — Их сожгли. — Ты немец? Иоганн ответил одними глазами: да. — Славно. Я буду надавливать, а ты говори, где болит, хорошо? — с этими словами Астафьев принялся пальпировать живот мальчика. Тот постанывал, когда становилось больно. Когда с этим было покончено, Дмитрий сказал: — Я сейчас осмотрю остальных, а потом вернусь к тебе. Иоганн медленно моргнул, посасывая рафинад. Астафьев продолжил осмотр других узников, и через некоторое время вышел из карантинной. Снимая маску и перчатки, он увидел Эзерфорга стоящим неподалёку от трёх виселиц. У Дмитрия вдоль позвоночника поползли холодные мурашки: казнили советских солдат. — Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой! — донеслось до Астафьева пение человека, обречённого на смерть. — С фашистской силой тёмною, с проклятою ордой! Голова приговорённого уже была в петле. Раздался выстрел. Солдат обмяк и был повешен уже застреленным. Затем казнили двух остальных. Дмитрий смотрел на то, как тела покачиваются на верёвках, и не мог отвести взгляд. — Твари. Всех их нужно пристрелить! — выпалил подошедший к Астафьеву Гайдин. — А что у вас? Есть риск тифа? — Нет, — тихо ответил Дмитрий, пристально глядя на казнённых советских солдат. — Там есть мальчик с аппендицитом. Нужно провести операцию. — Зачем? — ухмыльнулся немец. — Все, кто в карантине, будут послезавтра утром сожжены. Возиться ещё. Дмитрий с трудом отвёл взгляд от трупов и посмотрел на Эзерфорга. — Я думаю, что это особый случай. Очень интересный. Мне бы хотелось взять на себя эту операцию из чисто научного интереса. Это возможно? — голос звучал холодно и спокойно. Как будто и на душе было так же. — Ну… если для научных целей, то конечно, — немного подумав, ответил комендант. — Кстати, сейчас у нас доктор Менгеле. Хотите с ним поздороваться? «Вот чёрт!», — подумал Астафьев. — Да. Конечно. — Он пока занят в лаборатории, поэтому придётся немного подождать. — Я подожду. Они пошли по дороге, тянущейся между рядов бараков. — Где сейчас находятся доставленные последним этапом? Я должен убедиться, что среди них тоже нет лиц, заражённых тифом. — Половина вон там, — Эзерфорг со смехом указал на газовые камеры. — Остальные на работах. Помолчали. Дым валил и валил. — Мне нужен кабинет, где я смогу осмотреть каждого, кто вернётся с работ. Меня интересуют только недавно прибывшие в лагерь. — Это можно устроить, доктор Штерн. — Спасибо, вы очень любезны, — Астафьев остановился. Удушливый запах сожжённых тел становился всё сильнее, будто бы впитывался в волосы и кожу. — А пока заключённые работают, я займусь операцией. — Сейчас же распоряжусь насчёт кабинета, — улыбнулся Эзерфорг и бойко зашагал по дороге, поднимая пыль, которая тотчас же оседала на его сапогах.

***

Писать письма Дмитрию Максим не мог, поэтому ему приходилось прокручивать их в голове, как текст песни. Вскоре он уже знал все свои неотправленные и ненаписанные письма наизусть. Белов не знал, встретятся ли они ещё, и не мог даже допустить мысль, что нет. Это отнимало у него последнюю надежду. Иногда эти размышления прерывались воспоминаниями о том, что сотворил Ветцель. Убил человека только для того, чтобы доказать свою власть и силу, чтобы доказать, что его слова не стоит воспринимать, как пустые угрозы. Белов начинал сомневаться, что у этого человека — да и человека ли? — есть какие-либо тормоза. Он абсолютно не понимал немца и не хотел его понимать. Когда в один из дней пришедший Фридрих бросил на кровать бумажный свёрток и велел его открыть, Максим чувствовал какую-то особенную встревоженность. Он покосился на немца, а потом взглянул на свёрток. Открыл его. Внутри оказался коричневый костюм и белая рубашка. — Одевайся, — приказал он. Не задавая вопросов, Белов начал переодеваться. Ветцель вывел Максима на улицу. Тот чувствовал себя собачкой, с которой решили прогуляться. Фридрих шёл рядом, заведя руки за спину и поглядывая на своего спутника. — Ну как? Чувствуешь себя более свободным? — спросил он. — Нет. — Правильно. Ты не свободен. И уже никогда не будешь. Максим злобно посмотрел на немца. Тот ухмыльнулся, блеснув льдистыми глазами. — А этот город был не так уж и плох до войны, — вдруг отметил Фридрих. Они миновали тихий осенний сквер и вышли к Парку Челюскинцев. Казалось, он был вымершим, а когда-то по его аллеям разлетались обрывки детского смеха, улыбчивые горожане прогуливались, наслаждаясь шумом деревьев и звуками оркестра, льющимися со сцены летнего театра. — В СССР много красивых городов, — грубо ответил Белов. — Да-да. Я знаю. Ветцель остановился и снял фуражку. Обведя взглядом окрестности, он взглянул на пятиэтажный белый дом с колоннами. Почти все окна были в нём заколочены, на потрескавшемся крыльце лежала прошлогодняя листва. Белов тоже осмотрелся и вдруг осознал, что здесь нет проклятых нацистских плакатов, которые можно было узреть в других частях Минска. — Идём, — шёпот обжёг ухо. Белов чуть ли не шарахнулся в сторону от неприязни. Сжав локоть русского, нацист буквально поволок мужчину в этот дом. Они оказались в пустом коридоре с облезлыми синими стенами и обрывками газет на полу. Идеальная тишина впечатляла. Ветцель оставил Максима и прошёлся по коридору, заглядывая в помещения. Белов подумал, что до войны тут, должно быть, располагался клуб. — Иди сюда, — вдруг сказал Фридрих и скрылся в одной из комнат. Максим последовал за ним. Он оказался в кабинете со старым фортепиано, стоящим у окна и диваном, придвинутым к стене. Всё было пыльным и давно заброшенным. Ветцель положил фуражку на диван и лёг на спину, начиная расстёгивать свои галифе. — Снимай штаны, Макс, — приказал немец, блестя глазами. — Нет, — вспыхнув, отрезал тот. — О, кто-то опять решил поиграть в строптивость? Нацист приподнял голову, и Белов увидел в его голубом взгляде кое-что настолько нехорошее, что руки сами опустились вниз. Максим расстегнул брюки и крепко сжал ткань в кулаках. — Чего замер? — насмешливо спросил Ветцель. — Не могу, — выдавил Белов и стиснул челюсти. — М? — Я не могу прислуживать тебе, как… шлюха, — последнее слово буквально вырвалось из его рта. Фридрих медленно сел. Неспешно вытащив свой полутвёрдый член, он едва заметно улыбнулся и почти что ласково произнёс: — Подойди, Макси. Белов помедлил, но приблизился. Ему стало жарко и дурно. Немец дёрнул русского на себя, чтобы тот оказался ещё ближе. Отняв руки Максима от брюк, он спустил их вниз, а затем и бельё. После этого, с нахальной улыбкой глядя в лицо мужчины, Фридрих расстегнул его пиджак и рубашку. Когда он первый раз припал губами к соску Белова, тот содрогнулся, как от разряда тока. Ветцель посасывал его сосок, перекатывал его во рту языком, втягивал поглубже, играя с ним. Тем временем рука немца сжала член русского и начала его подрачивать. Максим сглотнул и прикрыл глаза, ненавидя себя за зарождающееся возбуждение. Оставив в покое соски, Ветцель осторожно прикусил правый и потянул его из стороны в сторону, заставляя Белова тихо застонать. Дроча член Максима, Фридрих собрал на пальцы побольше смазки и переместил руку к ягодицам своего пленника. Надавив на анус, он принялся проталкивать в него указательный палец, фаланга за фалангой. Белов не выдержал и схватился за плечи немца, с отвращением думая, что держится за нацистский китель. Фридрих зацеловывал грудь русского, ласкал его соски, растягивая сжатый анус уже двумя пальцами. Его член пульсировал и требовал немедленной разрядки. Ветцель даже подумал, что у него вот-вот сорвёт крышу, и он набросится на Максима. Изнасилует грубо и по-животному. Но почему-то не хотелось причинять негодному русскому боль. Не сейчас. — Расслабься, Макс, — прошептал Ветцель, оставляя в покое сосок, на котором алел засос, и спускаясь дорожкой влажных поцелуев по его животу к паху. — Ты так возбуждён… Ты должен принять меня. — Нет, немец… Не надо, — только и смог вымолвить Белов. По-русски. — Нъадо, — ответил Фридрих на русском и, ухмыльнувшись, принялся активно двигать двумя пальцами в анальном отверстии Максима. Раздался хлюпающий звук. Вместо того, чтобы испытать отвращение, Белов почувствовал, что возбуждение становится более ярким. Не выдержав, от шарахнулся назад, вырываясь. Глупо было бежать со спущенными штанами и эрекцией, но он рванул к двери. Немец мгновенно настиг его и грубо припечатал животом к пыльной стене заброшенного дома. — Как глупо. Ты всё время совершаешь глупости, любовь моя, — прошелестел Фридрих на ухо русскому и с силой шлёпнул его по заду. Белов зажмурился, тяжело дыша. — Гретчка, Вольга, олъадушек, — произнёс немец на ломаном русском и, одной рукой надавливая на спину Максима, второй взял свой член, приставил к влажной дырке, и начал проникновение. Оказавшись в русском целиком, он сразу же взял быстрый темп, буквально втрахивая того в стену. Белов стонал и жмурился, и вот немецкая ладонь накрыла его рот. Максим чувствовал, как его слюна стекает в неё, и от этого ему почему-то было стыдно. Ветцель тяжело дышал, время от времени шепча: «Ja, ja». Блаженство было острым, заменяющим собой весь мир. Вселенная сузилась до одного человека, до этой русой макушки и узкой дырочки, в которую так приятно было толкаться, слыша, как яички бешено бьются об ягодицы. Фридрих сам не заметил, как перешёл на звериный темп, одной рукой зажимая Максиму рот, второй с силой шлёпая его ягодицу. Кожа на ней уже была красной, сам Белов пылал. «Горяч, как печи Освенцима», — подумал Ветцель, стискивая зубы от блаженства. Он трахал Максима так быстро и сильно, что это сношение больше напоминало совокупление диких животных в не менее дикой природе. Двигаясь на пределе человеческих возможностей, Фридрих чувствовал, как в ладони, что зажимает рот русского, уже лужа слюны и пота, стекающего со лба Белова. По телу русского прошла дрожь. Он кончал, болезненно мыча в ладонь, его ресницы слиплись, как и волосы, что льнули ко лбу. Сперма летела на стену и пол. Фридриху хотелось растянуть удовольствие на как можно больший срок, но кончающий Максим был самым лучшим явлением природы, поэтому, не выдержав, ощущая пульсацию ануса на своей плоти, Ветцель принялся со стоном заполнять Белова спермой, не переставая отчаянно трахать его и бить ладонью по уже алой ягодице. Когда в Максиме осталась последняя капля семени, немец резко остановился и вжался лицом в потную макушку русского. Крепко поцеловав её, он двинул бёдрами, и размякший член выпал из растраханного отверстия, забитого спермой. Когда по ногам Белова потекли белые капли, нацист увидел среди них красные разводы. — Тебе тоже понравилось, правда? — прошептал Ветцель, с любовью поглаживая отшлёпанную ягодицу Максима и рассматривая сгустки спермы в пульсирующем анусе. Русский держался на ногах из последних сил. Тяжело дыша и дрожа, он тёрся влажным раскалённым лбом о грязную стену, стараясь сглотнуть. Во рту было сухо, словно вся его слюна вытекла в руку Фридриха во время этого безумного секса. Ветцель вытер мокрую слюнявую ладонь о волосы Максима и, спрятав член, застегнул свои галифе. Подойдя к дивану, он взял фуражку, стёр со лба капли пота, привёл в порядок чуть выбившиеся светлые волосы. — Идём, Макс. Ещё немного погуляем, — сказал он и улыбнулся, хищно рассматривая русского, так и стоящего у стены со спущенными штанами.