Из-за вчерашнего ливня, Зеленью светится ива. Цветы улыбаются мило, Весна набирает силу, Зачем я прощаюсь с милым? Зачем, опуская веки, Прощаюсь я с ним навеки?
Второй голос, густой и обволакивающий не сразу находит свое место. Он порхает позади, то робко приближаясь, то боязливо отступая, а потом, набравшись смелости, сливается с первым, прочно вплетаясь в его канву. Тэхён, как и Чимин, поет сердцем, всем своим естеством. Его веки мечтательно прикрыты, руки, словно легкие крылья бабочки, порхают в воздухе, а на лице застыло блаженство.Сердце в глубокой печали. Ветер деревья качает. Вернется ли он из Каннама, Не знаю я, нет, не знаю.
Два таких разных голоса: один — бархатисто-нутряной, поднимающийся вверх, другой — чистый и переливчатый, опускающийся вниз — звучат в унисон, создавая удивительный контраст. А после к ним присоединяется третий. Мягкий, будто патока, тембр Сокджина гладко накладывается поверх чужих, оттеняя вокал Чимина. Мускулистая рука янбана обвивает его стан, и голос, дрогнув, еще больше обмякает, сочась невыразимой нежностью и болью от разлуки с любимым, о которой поется в песне. «Попробуйте подбросить звук до самого нёба, — строго говорила им наставница. — Соберите все имеющиеся в ваших тщедушных тельцах силы и выстрелите звуком с намерением пробить макушку. Только тогда, когда вы почувствуете, как он, просверлив темечко, вырвется наружу, растворяясь в окружающем пространстве, вы ощутите жар. Кисэн, который своим голосом не способен, подобно саламандре, сделать свое тело горячим, никогда не сможет разогреть гостя». Сначала Чимин чувствует тепло, оно идет от кончиков пальцев и медленно по-паучьи пробирается вверх по руке, переходит на шею, оглаживает ключицы и сползает на грудь, обжигающей волной разливаясь по животу, откуда перетекает в ноги, отхлынув к прижатым к заду ступням. Его голос не переходит тут же от одного звука к другому, а мелко дрожит, кружась около одной ноты. Потом, разделив высоту голоса на короткие части, он то поднимает его, то понижает, заставляя плясать, крутиться волчком, а затем утомленно затихать, прежде чем вновь с еще большей силой взметнуться ввысь и соколом разбиться о землю. После того, как последняя нота догорает, в помещении воцаряется тишина. Чимин открывает глаза, встречая пристальный и затягивающий, как зыбучие пески, взгляд тэгуна. Его лицо — закрытая книга, обложка которой мало что может поведать о содержании. А строить догадки — дело гиблое, все равно что на картах ворожить. Чимин оставляет напрасные старания прознать, о чем думает Мин Юнги в этот момент, остался он доволен или нет, и просто молча ждет. — Что ж, не самый выдающийся голос, — после долгой паузы, произносит он, и Чимину едва удается удержать челюсть на положенном ей месте. Даже его спутники в удивлении оглянулись на тэгуна. — Ты слышал о Пхеньянском квонбоне? Это самая сильная школа кисэн. Говорят, они способны процитировать наизусть поэму «Кван сом юн ма». Мне повезло присутствовать на выступлении одной кисэн из этой ассоциации. Наверняка тебе известны все виды голоса, которыми должна владеть истинная певица-кисэн. Так вот, эта девушка могла воспроизвести каждый из них. Чимин продолжает сохранять молчание, слишком взволнованный и расстроенный происходящим. Он и не утверждал, что лучше него во всем *Чосоне певца не сыскать, но и посредственностью не был. А Мин Юнги одной фразой перечеркнул все его достижения, весь упорный труд, что он вкладывал в вокальные занятия, терпя побои от наставницы Хо. Это обидно. — Но твое исполнение мне понравилось больше, — следом говорит тэгун, и глаза Чимина просто физически не могут распахнуться шире. — Голос отвечает моему вкусу. Он недоверчиво поджимает губы, размышляя, не пытается ли мужчина таким способом его утешить, смягчив проявленную ранее грубость. — Я абсолютно серьезен и, как ты наверно успел заметить, всегда высказываю то, что думаю. Успокаивать и жалеть кого-то у меня получается плохо, поэтому не считай это неловкой попыткой тебя задобрить. Мин Юнги криво усмехается, не забыв отметить заслуги остальных участников трио. До Чимина долетает комплимент господина Кима, запечатлевшего осторожный поцелуй на тыльной стороне сокджиновой руки, а господин Чон и вовсе, не стесняясь, искрит восторгом, сыпля лестными эпитетами направо и налево. — Твои глаза мне тоже нравятся, — взгляд тэгуна до этого сверкавший острыми ледяными иглами преображается, медленно тая и теплея. — Подойди и сядь рядом, хочу поближе их рассмотреть. Чимин исполняет его просьбу, игнорируя тот факт, что прозвучала она скорее как приказ. Кто он такой, чтобы жаловаться? Кисэн. Собственность государства, чья жизнь жестко контролируется *ходжанами. У тумбочки в его комнате и то прав больше. На нетвердых ногах он подходит к столу и вновь опускается на колени, поворачивая лицо влево. Мин Юнги цепляет пальцами его подбородок и приподнимает, притягивает ближе, обеспечивая себе более удобный угол обзора, — вольность, которую Чимин ему прощает, потому что королевский титул, как ни крути, не пустой звук, да и пока он не позволяет себе ничего предосудительного, если не считать насмешки, которые тэгун ловко метает в его сторону. Юноша стойко выдерживает тяжелый, как свинец, взгляд, ощущая жар, исходящий от чужого тела. Его властность и надменность, наглость, с которой он смотрит на Чимина, магическим образом притягивают, затрагивая потаенные струны души. И это заставляет сопротивляться еще отчаяннее. — Твои глаза удивительным образом мерцают. Цвет ханбока выгодно их подчеркивает, сейчас они кажутся серебряными. Как такое возможно? Чимин уступает порыву и окунается в антрацитовую бездну зрачка, чувствуя, как пол под ногами, покачнувшись, начинает осыпаться, но вырваться из крепкой хватки не спешит. — Готов любоваться ими вечно. — Боюсь, господин, это невозможно по ряду причин. — Не очень щедро с твоей стороны, — тэгун, наконец, отнимает руку, и к Чимину возвращается способность нормально дышать. — Щедрые люди не становятся кисэнами, — глухо отвечает он, поправляя чхиму, чтобы хоть чем-то себя занять. — Они становятся их покровителями. — Это тонкий намёк? Не думал, что первый цветок госпожи Ли будет так недвусмысленно предлагать себя. Улыбка спадает с лица так быстро, словно кто-то обрезал ножом привязанные к уголкам губ ниточки. Чимин чувствует приток горячей крови к щекам и сужает подведённые сурьмой глаза, возмущённый подобным замечанием. Он теряется, в первый раз за долгое время не зная, как ответить на брошенную реплику. До этого момента предстоящий вечер рисовал его в воображении как жертву, молодого ягнёнка, обречённого на заклание. Он думал, что ему придётся терпеть домогательства и защищать свою честь всеми возможными способами, а тут… очередная фраза, перевернувшая все вверх дном, пустившая в душу хаос мироздания. Одна фраза, и он предстаёт в роли коварного соблазнителя, завуалировано предлагающего себя в качестве наложницы. Чимин злится. Ярость затапливает каждую клетку, проносится по мозговым импульсам, стягивает тугим узлом внутренности. Почему этот заносчивый тэгун ведётся себя так, будто имеет дело с *самсу? — На самом деле, Чимин у нас вроде местного божества, его даже касаться запрещено, — вклинивается Тэхён, вставая на защиту друга, — точнее, он никому этого не позволяет. — Неужели настолько хорош, что считаешь своё тело недостойным ласк рук простых смертных? Или только коронованные особы имеют шанс узреть, что скрывается под этим ханбоком? Юнги склоняет голову на бок, продолжая с насмешкой смотреть на Чимина, и щурит глаза. Тот, наконец, понимает, кого напоминает ему тэгун — лиса, небольшого и изящного, но юркого и крайне опасного, ведь, несмотря на богатую шкурку цвета опавшей листвы и симпатичную мордочку, он не перестаёт быть хищником. — Или ты преуспел во всем, кроме искусства любви? Скажи, Орхидея, какое место ты занимаешь в этом мастерстве? Мин Юнги его провоцирует. Причём, довольно умело, будто ему известны все чувствительные места на теле Чимина, и достаточно лишь слабого нажатия, чтобы мгновенно последовала реакция. — Наша наставница, — неторопливо начинает Чимин, устанавливая зрительный контакт, — была удивительной женщиной. Боги обделили ее голосом, поэтическим умением, да и танцовщицей она была посредственной, но взамен они ей дали страсть, сравнимую с лесным пожаром. Говорили, что ночь, проведённая с ней, была подобна утехам с дюжиной опытнейших кисэн. Она обучила нас почти всему, что знала. Я был ее любимцем. Полагаю, этому во многом поспособствовала моя неординарная внешность. Юнги, согнув руку в локте, подпирает ладонью острый подбородок, следя за движением чужих губ. Его спутники тоже притихли, внимая словам юноши. — Поэтому она втайне научила меня ещё кое-чему, — его голос оседает, звучит глуше. Он замечает, как тэгун с интересом подаётся вперёд, — доставлять мужчине ни с чем несравнимое удовольствие, ни разу не коснувшись нефритового стержня. Все присутствующие кисэны, за исключением Тэхёна, ахают. Он чувствует на себе их удивление, но продолжает сохранять невозмутимость. — И в чем кроется секрет? — господин Чон выглядит крайне заинтригованным. Чимин усмехается. — В особой технике массажа. Зная, определенные точки на теле, умея правильно ставить руки, чтобы они скользили по коже в нужном темпе, чередуя нежность и силу, можно добиться того же эффекта, что и при проникающем контакте. — Я слышал об этом, — протягивает второй янбан, — даже знавал человека, которому повезло испытать это на себе. — И что? Ему понравилось? — с любопытством спрашивает Сокджин, снова наполняя чаши соджу. Он искоса поглядывает на Чимина, застывшего в напряженной позе, и беззвучно призывает того не делать глупостей. — Весьма, — господин Ким многозначительно хмыкает, переводя взгляд на тэгуна. — Госпожа Ли, действительно, собрала в своих владениях удивительный цветник. Мин Юнги тянется к закускам, подхватывает темно-коричневый плод тамаринда и отправляет его в рот, тщательно пережевывая. — Набиваешь себе цену, Орхидея? — К несчастью для вас, господин, — Чимин всеми силами старается сохранять спокойствие и выдает ослепительную, приторно-сладкую улыбку, — в этом плане я не продаюсь. — Не то, чтобы я планирую потратиться, — тэгун иронично выгибает бровь, оправляя шелковое одеяние, — но ты даже не услышал сумму. — Повторюсь: торг не уместен. — Чего же ты хочешь? — От вас? — Чимин зеркалит его выражение и слегка хмурится, чувствуя на себе пристальный взгляд странно притихшего Тэхёна. — Ничего. — Что-то я сомневаюсь на этот счёт. Глаза недаром называют зеркалом души, и в твоих я видел многое. С улицы через приоткрытые створки тянет тонким ароматом сакуры, тлеющие внутри палочки благовоний наполняют воздух тонким запахом сандала, пригубленное соджу горячит кровь. Чимин винит внешние раздражители в своем самочувствии: в легком головокружении, которое он начинает испытывать из-за опутывающего сознание багряного тумана, сухости во рту, каменной тяжести в желудке и в том непонятном ощущении, ядом струящемся по венам при звуках шершавого голоса тэгуна. — Господин, — Чимин осекается, собираясь с мыслями, — удовлетворите мое любопытство: все представители голубых кровей такие же самоуверенные гордецы, не знакомые со словом «нет», или вы тоже своего рода первый? Он слышит свистящий звук, с каким воздух всасывается в лёгкие, не сомневаясь, что госпожа Ли пребывает в бешенстве, так как чувствует расточаемые ею недобрые флюиды, поэтому не решается смотреть в тот угол стола, где она находится. Зато спутники Мин Юнги взрываются безудержным смехом, снимая шляпу перед проницательностью Чимина. Сам же тэгун… На самом деле, юноша не в курсе, так как уже жалеет о своём необдуманном поступке, ведь ива не спорит с ветром. Ему страшно поднять на него глаза, а когда он все-таки решается, то готовится увидеться там какие угодно эмоции, но только не веселье. Мужчина кажется подозрительно довольным, словно Чимин не оскорбил его минуту назад. Хотя оскорбление — слишком громкое слово для невинного укора, замаскированного под шутку. Он не намеревался ему дерзить, хотя и получил невыразимое удовлетворение, когда это произошло. — Мой отец и старший брат, — хрипло произносит тэгун, дождавшись, когда янбаны отсмеются, — называют меня непроходимым упрямцем. Хотя мое упорство нельзя сравнить с несгибаемой волей вана и ванседжи. Там, где они идут напролом, оставляя после себя руины и пепелища, я способен добиться куда большего, обходясь малой кровью. Что же касается гордости, то в тебе ее не меньше, Орхидея, что довольно необычно, учитывая твой статус. Это замечание Чимин оставляет без ответа, чтобы не прогневать хозяйку еще больше. Он не знает, какое наказание она обрушит на его голову завтра, но не желает рисковать, увеличивая свои шансы на что-то по-настоящему суровое. Ему повезло, что тэгун отнесся благосклонно к его выходке, тем самым снизив нанесенный Чимином самому себе урон, но везение — вещь хрупкая и крайне ненадежная: невозможно два раза подряд увернуться от летящей в спину стрелы. — Приятно обнаружить, — говорит Мин Юнги, посмотрев на госпожу Ли, которая была готова разразиться извинениями, но резко сомкнула челюсти, когда к ней обратились, — что хотя бы у одного из ваших цветов оказались шипы. Быть может, есть смысл переименовать его в Розу? Он усмехается и одним быстрым взмахом руки осушает поднесенную ко рту фарфоровую чашу. — Благодарю за теплый прием, хозяйка, но, увы, мы вынуждены откланяться. Лица янбанов выглядят не слишком обрадованными словами тэгуна. Тем не менее, вслед за ним они поднимаются на ноги, выражая признательность за оказанное внимание. Теперь Чимин, обменявшись обеспокоенными взглядами с Тэхёном и Сокджином, начинает волноваться всерьез. Проводив гостей к выходу, он, затаив дыхание, наблюдает, как тэгун о чем-то коротко переговаривается с госпожой Ли, после чего запрыгивает на лошадь, в последний раз посмотрев на юношу, и вместе со всей процессией галопом устремляется через ворота. Черная накидка с широким капюшоном развевается за его спиной, словно кожистые крылья демона. Чимин долго всматривается в залитую мраком дорогу, не заметив приближение хозяйки кёбана, поэтому испуганно вздрагивает, услышав ее голос над самым ухом: — С тобой я разберусь завтра, — с непроницаемым выражением выдыхает она, вплывая в прихожую, и, уже обращаясь ко всем, добавляет, — на сегодня можете быть свободными. Отправляйтесь к себе и хорошенько отдохните, вы это заслужили. Понурив голову, Чимин плетется за остальными в спальный домик, чувствуя на плечах тяжесть небесной тверди. Все молчат, за исключением Тэхёна, который не оставляет попыток утешить расстроенного друга, но потом и сам затихает, не видя никакого отклика на свои старания. Зайдя в покои и сняв с себя одежду, Чимин расстилает футон и ныряет под одеяла, прокручивая события вечера по третьему кругу. Звезды потускнели, черный шелк небес вылинял до бледно-синего, похожего на разбавленные чернила оттенка, и юноша с горечью понимает, что не уснет. Он рывком поднимается, подходит к окну, осторожно отодвигая створки, и впускает в комнату холодный воздух, сочащийся весенними ароматами. Пробормотав перенятое от Тэхёна ругательство, Чимин утыкается лбом в стену. Прохладная поверхность дерева приятно остужает разгоряченную кожу, а легкие заполняет запах сосны. Все полы, двери и окна расположенных на территорию кёбана зданий были изготовлены из сосны кымгансон, которую хозяйка заказала из соснового бора близ Чхунчхона. Она отличается от других видов сосен тем, что после того, как ее срубят, не дает искривлений, не трескается, не гниет, а ее приятный аромат с давних времен считается лучшим среди сосновых деревьев. Для своего кёбана, о котором она грезила и на который копила долгие годы, госпожа Ли пожелала использовать лучший сорт древесины, способный сохранить свой первоначальный вид по прошествии веков. «Если бережно относиться к дому, то он, словно человек, ответит тебе преданностью», — любила повторять женщина. Чимин делает глубокий вдох, впитывая сосновую свежесть, и заметно расслабляется. Несколько часов, и пробудятся первые птицы, их ликующий, полный радости щебет понесется к небесам, возвещая начало нового дня. По улицам пройдут глашатаи, покатятся телеги с товаром в сторону рынка, в кёбане завертится привычная утренняя кутерьма — скоро станет суетно и шумно, но пока над *Хансоном стоит особая предрассветная тишина, и Чимин вбирает в себя призрачные мгновения покоя на границе ночи и дня. Горячие ладони опускаются на поясницу, оглаживают бока, перемещаясь на живот, ухо щекочет чужое дыхание, и по позвоночнику сбегают мурашки. — Не переживай, — голос Тэхёна теплый, успокаивающий, это именно то, в чем Чимин так сейчас нуждается, — все будет хорошо. Тэгун покинул кёбан с легким сердцем, а тебе нужно восстановить силы. Пошли. Он смыкает длинные пальцы на его руке и тянет за собой. Осторожно уложив Чимина на футон, Тэхён укладывается рядом, прижимаясь щекой к груди юноши, которая размеренно поднимается и опадает. — Расскажи мне одну из своих историй про далекие земли, приключения и чудеса. — Как пожелаешь. Случилось это много-много лет назад. Стояла среди гор и лесов маленькая деревенька. Весело и богато жили там люди. Водили они дружбу с белыми цаплями: видимо-невидимо было их в тех местах. Прилетят, над деревней покружат да у реки сядут. Жили крестьяне и цапли в мире и согласии. Но вот как-то раз пришла в ту деревню большая беда — наступила засуха. Высохли реки и пруды. Даже в колодцах ни капли воды не осталось… Чимин лежит на спине, вслушиваясь в низкий тембр, мягкие, вибрирующие звуки, и чувствует, как постепенно проваливается в гостеприимно распахнутые объятия сна. Голос Тэхёна стихает, уходит на задний план вместе с тревогами оставшегося в прошлом вечера. Последнее, о чем он думает, прежде чем окончательно затеряться в лабиринте ночных грез, — пронзительные лисьи глаза с лукавым прищуром.