Прекрасный цветок "Поднебесного сада": Орхидея

Когда ближе к вечеру в покои Чимина вплывают служанки и коротко просят его следовать за ними, он лишь озадаченно хмурится, но, поднявшись с футона, послушно семенит следом, не решаясь задать ни один из вертевшихся на языке вопросов. Когда они приводят его в купальню с заранее подготовленной ванной, от которой тонкими струйками вьется пар, а на поверхности воды плавают разноцветные лепестки, и, сняв с него одежды, помогают погрузиться в воду, принимаясь растирать кожу жесткой мочалкой, сбривать лишние волоски, недоумение начинает расти и крепнуть. Когда оставляют почти полчаса отмокать в бадье с молоком и рисовым отваром, а потом омывают холодной водой, пахнущей травами, чтобы после втереть в кожу и волосы ароматные масла, на него накатывает тревога, вызванная проблесками смутной догадки. Тайну приоткрывает госпожа Ли, которая наведывается позже, когда Чимин, благоухающий и начищенный, как медный таз, снова сидит на футоне в своей комнате, снедаемый беспокойством, и терзает пальцами подвязки на панчжи. Быстро поднявшись на ноги, он отвешивает вежливый поклон, оставаясь стоять, дыша через раз. В полуоткрытое окно стыдливо заглядывает закатное солнце, рассыпая по полу весенние зайчики и окутывая силуэт мягким оранжево-красным сиянием. Ветерок теребит связку подвешенных у рамы колокольчиков, заставляя их мелодично позвякивать. В призванном успокаивать и вселять в душу умиротворение звоне Чимину слышится что-то нервное. Хозяйка протягивает руки и, немного поколебавшись, он осторожно кладет на повернутые тыльной стороной ладони свои, потные и дрожащие. — Утром тэгун прислал извещение о прибытии и просил совершить все необходимые приготовления. — Почему вы сразу мне об этом не сказали? Перед глазами проецируется надменный лик с сурово сжатой линей губ, которая с поразительной быстротой трансформируется в широкую, обнажающую десны улыбку. Чимин ожидаемо хмурит брови. Когда схватишь рукой что-то крошечное, похожее на маленькие кусочки разбитого фарфора, песок или что-то очень шершавое, они покалывают кожу, неприятно впиваясь в нее, оставляя яркие отметины, точно так же лицо тэгуна входит в его сердце, глубоко врезается в плоть, вызывая острую, неизведанную до сих пор сладостную боль. Но вместо того, чтобы злиться, он ощущает лишь странное волнение и, чтобы перебить это чувство, намеренно раздражает нервные окончания, оживляя все те моменты, когда Мин Юнги выводил его из себя, вызывая желание украсить щеку алым росчерком ладони. С их последней встречи, на которой тэгун озвучил желание стать покровителем Чимина проходит несколько недель, из-за чего состоявшийся разговор вспоминается, как в мутном сером тумане. Все это время он исправно встает согласно заведенному порядку, трапезничает с друзьями, посещает занятия. Общается с другими кисэн и развлекает темными вечерами клиентов. Так же лучисто улыбается, стараясь ничем не выдавать снедающей душу тоски. Предпринимает вылазки к храму вместе с Тэхёном, подмечая, что тот стал каким-то непривычно тихим и задумчивым, но от вопросов Чимина увиливает, принимаясь дурачиться и сыпать шутками. Чимин не возражает, потому как сам обзавелся парочкой секретов, поделиться которыми слишком стыдно. Память жестока и коварна, думает он. Стоит расслабиться, успокоиться, поверить, что все малозначимо или благополучно забыто, как она бесцеремонно распахивает створки сознания, грузно заваливается в мысли, сея хаос и путаницу. Просыпается от неловко оброненной фразы или символичного образа. Накатит внезапно, захлестнет с головой, затянет в пучину и схлынет, оставив снова задыхаться от беспомощности. Мин Юнги словно вода, которую тщетно пытаешься сжать в кулаке, будто цветок, на который можно смотреть, но нельзя подойти и сорвать… Но разве его аромат не становится чище с расстоянием? — Какой смысл? — голос госпожи возвращает с небес на землю. — Ты лишь извел бы себя понапрасну. — Но хвачхомори… — Тэгун не отдавал распоряжения о церемонии. Либо у него другие планы, либо он не видит смысла в проведении обряда. Как бы то ни было, ты должен хорошо постараться сегодня и развлечь своего гостя. Я отменила все остальные встречи, поэтому кёбан в вашем полном владении. Чимин не пытается скрыть своего удивления. Никогда еще госпожа Ли не закрывала заведение в угоду одного клиента, и ее мотивы ему непонятны. — Не смотри так на меня, это желание тэгуна. Он не соизволил объяснить причину, но щедро возместил убытки. На вот, выпей. Отвлекшись, хозяйка извлекает из-за широкого пояса небольшой темно-зеленый пузырек, отвинчивает деревянную пробку и протягивает Чимину. В нос ударяет резкий запах женьшеня со слабыми нотками корицы и пряной смесью каких-то трав. — Что это? — Специальный отвар для успокоения, чтобы ты не волновался. Помедлив, он все же делает большой глоток, решив, что раз указаний касательно дозировки не последовало, то и сдерживаться нужды нет. Настойка тяжелой горечью оседает на языке, вызвав першение в горле, из-за чего приходится как следует прокашляться, чтобы протолкнуть вставший комом напиток. — Молодец. А теперь пора собираться.

***

Когда луна с отломанным краем повисает на конце карниза «Поднебесного сада», время едва близится к полуночи. За двором мерно шумит бамбуковая роща, рисующая тени на раздвижной двери, обклеенной бумагой, бесконечно глубокая, одинокая, тоскливая… Чимин торопливо входит в прихожую кёбана и в нерешительности останавливается перед приоткрытой панелью, ведущей в главный зал, откуда доносятся мягкие переливы каягыма. Сегодня на нем красочно украшенный тани для танцев, нежно-голубой, с тонким вьющимся серебристым рисунком, напоминающим струи воды. В воде плавает форель, а в том месте, где ее чешуек касаются нежно-зеленые листья, поверхность пронизывают золотые лучи. Широкий пояс, туго стягивающий талию, расшит бледно-желтыми и светло-зелеными нитями, от него тянутся мостики из нанизанных драгоценных камней. При каждом движении пестрые кисточки плавно покачиваются, словно подхваченные легким порывом южного ветра. Скромная, не в пример тани, чхима обрисовывает силуэт мягкими складками, подол тянется по полу, стекает у ног лужицей белоснежного шелка. Волосы, как и просил тэгун, аккуратно уложены и повязаны золотистой лентой. Из украшений на них только специальная диадема — чжокдури, которую по обыкновению надевают кисэны-танцовщицы во время выступления. Чимин уверено, даже с неким предвкушением раздвигает панель и всходит на помост, жмурясь от обилия освещения. Вереница фонарей, разбросанных по периметру зала, сияет всеми цветами радуги. Яркие блики отскакивают от роскошного наряда, теряются в складках чхимы, вспыхивают огненными искрами в гладких гранях драгоценных камней. Воздух пропитан ароматами благовоний: чем-то нежным и мягким, едва уловимым, но бесспорно головокружительным. Чимин бегло осматривает помещение, отмечает двух стражников, подпирающих углы противоположной стены, пристроившихся по левую руку четверку кисэн, которые гордо восседают на набитых песком подушках, держа в руках музыкальные инструменты, и наконец встречается взглядом с тэгуном. Он игнорирует чувство радости, вызванное встречей, старательно убеждая себя, что это всего лишь нервное беспокойство, не более, но тело с ним несогласно. Сердце заходится в бешеном ритме, усердно перегоняя кровь по всем организму, пальцы на ногах взволнованно поджимаются, а в животе расползается трепетная истома. Юнги по-прежнему красив, статен и выглядит по-земному просто. Если бы не неоспоримое благородство и аристократизм, веющие от немного осунувшегося лица — Чимин надеется, что он здоров и это следы банальной усталости — то его легко можно было бы признать за одного из *гибу или мелкого чиновника. Одежда на удивление скромная и неброская, выдержанная в серебристо-сером и черном цветах, единственная интересная деталь — расшитый темно-бардовыми узорами *чонбок. — Долго же вы до нас добирались, — после учтивого приветствия замечает Чимин, продолжая разглядывать тэгуна. Наверно тот видит что-то в его оценивающем взгляде, потому что следом задает вопрос: — Неужели соскучился? Он дарит ему ту самую улыбку, от которой все внутри болезненно сжимается. — Самонадеянны как всегда, — усмехается юноша. Раньше эта фраза прозвучала бы с откровенной издёвкой, но сейчас в ней не чувствуется ничего, кроме добродушного подтрунивания. Он вдруг понимает, что, сменив тактику и став более непринужденным в ходе ведения беседы, проявляя несвойственную высшим слоям веселость, Юнги удалось добиться того, к чему он давно стремился: Чимин забывает о необходимости быть в постоянной готовности к обороне и начинает получать удовольствие от их общения, даже больше — ждет его с затаенной надеждой в сердце. — Жаль. А мне тебя очень не хватало. Чимин теряется, не зная, как ответить на брошенное в лицо признание. Это приятно. Настолько, что щеки розовеют, и по венам начинает расползаться неловкость, смешанная с детским восторгом, когда неожиданно получаешь нечто очень желанное. — Я рад, что ты послушался и не стал надевать парик, — продолжает тэгун, внимательно осмотрев его с макушки до пят. — Так гораздо лучше. Мне не нравится искусственность. — Может мне и косметикой перестать пользоваться? — Может, — задумчиво тянет он, что-то прикидывая в своей голове, и снова улыбается. — Я хотел бы увидеть тебя без всей этой мишуры. — Вы случайно не заболели, господин? Ведёте себя странно. — Тебе не по душе моя любезность? Юнги кажется озадаченным, но это лишь умелая имитация. — Только если она идёт из сердца, — спокойно отвечает Чимин, ехидно щуря глаза, превращая их в два узких полумесяца, — и не преследует корыстных целей. — Ты не справедлив ко мне, Чимин. Я не такой уж плохой человек, как тебе кажется. — Нет! — чуть более эмоционально, нежели хотелось, выдает он, запоздало коря себя за несдержанность. — Я… я не думаю, что вы плохой. Жизнь не жалеет слабых и не терпит мягкости. Весь мир живет по принципу «хищник или его обед». Вы тэгун и обязаны делать то, что поможет вам оставаться на вершине пищевой цепочки. Я не имею права осуждать вас за желание соответствовать. Юнги смеряет его долгим, проникновенным взглядом и приподнимает уголки губ, являя мимолетную, но очень тёплую улыбку. — Лёд начал таять? Я же говорил, что ты не останешься ко мне равнодушным. — Хотя знаете, — с прежним возмущением произносит Чимин, — пожалуй, я поспешил с выводами. Вы все же малоприятный господин. — Не отпирайся. Я тебе нравлюсь, не так ли? Эта новая манера разговаривать обезоруживает его; от заданных спокойным тоном вопросов невозможно уйти, отвечать на них — страшно. К тому же, судя по интонации, мужчина вовсе не спрашивал, а сообщал очевидное, и пропустить это мимо ушей Чимин не может. — Вы заблуждаетесь. Я вас терплю. Мирюсь с вашим присутствием. Стоически выношу ухаживания… — Погоди, разве я ухаживаю? — Юнги насмешливо выгибает бровь, заерзав на подушке. — Ладно, противостою назойливым попыткам совращения. — Неужели? Я ещё даже не начинал. Планировал приступить к этому сегодня. — Ах, вы невыносимы! Юноша выразительно закатывает глаза, не скрывая вспыхнувшее раздражение. — Тем не менее, этот никак не отменяет того, что ты испытываешь ко мне симпатию, — отвечает тэгун мягко, но в голосе его уже ясно проступают властные нотки. Сдержанные смешки кисэн вырезаются в спину подобно мелким иглам. Чимин обиженно дует губы, понимая, что крыть карту «противника» ему нечем. У того на руках все козыри, и он лишь может отражать его атаки, но ударить в ответ не представляется возможным — с правдой сложно бороться. — Не обманывай меня и не обманывайся сам. — Тогда лучше не спрашивайте о моих чувствах. Увидев, каким натянутым стало выражение его лица, Юнги устало потирает виски. — Боги милосердные, как же с тобой сложно. Не удивлюсь, если высшие силы послали тебя в качестве наказания за мои прегрешения. — Вы знали, на что идете, господин, — Чимин намерено добавляет в голос кокетливость, улыбаясь так приторно, что яда в сахарном оскале вполне хватило бы на отравление всех членов императорской династии. Несколько долгих минут Юнги сидит неподвижно, наслаждаясь стальным блеском в мятежных глазах юноши. Он сразу замечает, что тот крайне доволен собой и, без сомнения, считает, что одержал победу, но пока не стремится его переубеждать. — Слово «господин» звучит в твоих устах как оскорбление. Существует ли предел твоим талантам? — язвительно интересуется тэгун. — Не волнуйтесь, скучать вам не придется, — Чимин надменно вскидывается, демонстрируя гордую осанку. — Что ж, тогда как насчёт того, чтобы сразить меня своими танцевальными навыками? — Конечно, господин. Какой танец вы бы хотели увидеть? С лентой, саблями или веером? — С веером. Холодному оружию в твоих руках я не доверяю. Под веселый смех мужчины Чимин подходит к Тиену, принимая из его рук пару больших вееров, украшенных росписями на сюжет древнекитайского эпоса, повествующего о любви императора и его наложницы. Коротко поклонившись в благодарность и скинув *сабо, он скользящей походкой выходит в центр зала и замирает, подняв руки над головой, так что рукава тани съезжают вниз, обнажая тонкие запястья, размещенные крест накрест. Вскоре раздаются тихие всхлипы *тэгыма, к которому присоединяется нежный плач каягыма, слившийся воедино со сладкими стонами *сэнхвана. Стук барабана задает нужный ритм, и Чимин начинает двигаться. Его ступни, рисуя концентрические круги, имитируют расплывающуюся на поверхности воды рябь от брошенного камня. Следуя за мелодией, изящно поворачивая шею, он плывет по залу, время от времени делая быстрые вращения ногами, и тогда пышные складки чхимы разлетаются в стороны. Подол трепещет; один его конец рассекает воздух, подобно удару хлыста, другой взмывает вверх, обнажая скрытую под широкой штаниной панчжи голень. Когда Чимин взмахивает руками, сжимающими веера, они, то складываясь, то снова раскрываясь, превращаются в крылья, а он сам, словно птица, резко, с шумом взлетает над полом, позволяя любоваться плавными изгибами. Он чувствует на себе восхищение тэгуна, чей взгляд прожигает сквозь одежду, оставляя незримые отметины на нежной коже. И это пьянит, заставляя выкладываться еще больше. «Все искусства в чем-то едины. Это относится и к пению, и к танцам, — поучала наставница Хань. Ее речь отличалась образностью, и порой кисэны не понимали смысла сказанных слов. — Если танцевать только на ветке дерева, то талант, конечно, вырастет, но если он станет увеличиваться, то его жизненная сила будет коротка. Не следует смотреть лишь на ветки дерева, надо видеть также его ствол, но следуя этой логике, ни в коем случае не смотрите на корень. Хотя надо признать, что все это — части одного целого. Великие художники, узнавшие суть бытия, становятся «простыми». В выражении «простой», конечно, есть смысл «не от мира сего», но есть и другой — «без таланта искусство высохнет». Высоко и нервно вскрикивает сэнхван. Чимин исполняет сложное вращение на кончиках пальцев, попутно распуская веера-крылья. Каждый жест дышит изяществом и соблазном. Веера порхают, чуть касаются тела, шлейф ханбока тянется по сосновым доскам переливчатой шелковой волной. Сальпхури — танец, который высвобождает энергию души, связанную со страданием, с глубокой печалью, несбывшейся мечтой. Быстрые движения рук, изображающие осенний листопад, называются «падающие листья»; они развеивают тревоги тоскующей и влюбленной души. Когда Чимин, переживая разлуку, мечется вокруг своей оси, подбрасывает один из вееров, ловя его за мгновение до падения на пол, и с резким хлопком закрывает рифленую бумагу, то в танец переносится вся тяжесть душевных страданий безнадежно влюбленного. Это тот танец, в котором нельзя обойтись одной привлекательной внешностью, также недостаточно лишь поднять руки и красиво двигаться — в Сальпхури растворена тяжесть страданий всей жизни. Чимин, полностью поглощенный эмоциями, на время забывает все беды и тревоги, растворяясь в музыке, и даже взгляд тэгуна, неотступно следовавший за ним, покидает мысли. Ведь, танцуя, он трансформируется в нечто несоразмерно большее, иное по форме и содержанию: становится то текучей водой, то гибкой ивой, то танцующим журавлем. Вода принимает форму сосуда, но все равно остается водой. Ива согнется под порывом ветра, но не станет спорить с ним. Танец-соблазн, танец-искушение. Маленькое таинство и одновременно откровение. Когда Чимин переходит к исполнению последней связки, мелодия нарастает; стук барабана напоминает раскаты грома, предвестника бури. Его бросает из стороны в сторону, веера содрогаются в конвульсиях, смиренно опадая подобно поломанным крыльям, и он обессилено оседает на пол под финальные аккорды. Когда Чимин открывает глаза, то первое, что видит перед собой — раскрытую мозолистую ладонь. Доверчиво вложив в нее правую руку, он позволяет поднять себя на ноги, сталкиваясь с тяжелым взглядом тэгуна. Он молча всматривается в его лицо, а потом переключает внимание на открытое запястье, нежно огладив кожу подушечкой большого пальца. — Что это такое? — нахмурив брови, спрашивает Юнги, очерчивая контур темного пятна, напоминающего крупную родинку. — У того вертлявого… как же его зовут?.. Нарцисс? У него такая же отметина. — Это давняя традиция, — после минутного замешательства отвечает Чимин, наблюдая, как длинные пальцы ласкающее порхают по руке. — Когда нам с Тэхёном исполнилось пятнадцать, мы сделали друг другу прижигание, чтобы закрепить *эн. Это значит, что отныне мы с ним названые братья, и в каждой новой жизни наши пути будут пересекаться. Тэгун склоняет голову, накрывая пятнышко сухими губами, прямо над взволнованно бьющейся жилкой, что вызывает у Чимина легкую дезориентацию в пространстве и времени. — Ты великолепно танцуешь, — после продолжительной паузы произносит он. — Прекрасный юноша с *множеством ящиков. Твои таланты полностью окупают твой скверный характер. — Смею заметить, ваш нрав ничем не уступает в плане вредности моему. — Что ж, это делает нас неплохой парой, как думаешь? Чимин несколько раз открывает и закрывает рот, тщетно пытаясь выдать сколько-нибудь осмысленный ответ, но не находит нужных слов, поэтому погружается в тягостное молчание. Он молчит, даже когда тэгун коротко велит ему следовать за ним, и, опустив голову в пол, послушно плетется следом, продолжая проигрывать сказанное в мыслях. Грусть соседствует с радостью, приправленные острой горечью безысходности. Первые симптомы сердечной болезни неприятным покалыванием отдаются в груди, и это начало конца — периода затяжного увядания.