Прекрасный цветок "Поднебесного сада": Орхидея

«Комната любви» встречает его как старого знакомого, хоть Чимин переступает ее порог всего лишь во второй раз за время своего пребывания в кёбане. Внутри все готово к появлению гостей. Заправленные маслом светильники излучают мягкое сияние, отвоевывая у темноты отдельные островки, залитые золотистыми лужицами света. На низеньком столике служанки расположили кувшинчик с соджу и круглое блюдо с легкими закусками. В углу примостилась наполненная водой деревянная кадка, над которой поднимается плоское облако пара. А расстеленный на полу футон словно намекает на неизбежное завершение вечера. — Неужели ты нисколько не скучал по мне, Чимин? — с игривыми нотками в голосе произносит тэгун, сражаясь с застежками на чонбоке. Юноша наблюдает, как шелковая материя серебристо-бордовой чешуей скользит по широким плечам, но жилистые руки не дают ей упасть, аккуратно складывают и помещают на резную тумбу. Он высокомерно усмехается, отвечая на провокацию: — С чего бы это? Вы здесь не единственный мужчина, господин, — и застывает, потрясенный видом внезапно ставших ледяными глаз. — Ты не смеешь спать ни с кем, кроме меня. Тебе даже думать о других непозволительно. — А что насчет ваших друзей? Разве двери императорского гарема не открыты для ближайшего окружения королевского семейства? — Чимин упрямо поджимает губы, маскируя свои опасения под толстым слоем равнодушия. — Господин Чон рассказал, что вы как-то предложили ему выбрать любую рабыню из имеющихся. — К чему эти глупые вопросы? — устало вздыхает тэгун, ослабляя завязки на чогори. — Ты не принадлежишь гарему, Чимин. — Да, но я принадлежу вам. — О, стало быть, ты, наконец, понял, что я владею тобой? Юнги выгибает бровь, смерив юношу долгим взглядом. От внимательных глаз Чимина не ускользнула та чуть заметная перемена выражения лица мужчины, когда он отвернулся от него: оно не было больше ни суровым, ни свирепым, но… Даже в злости тэгун продолжает оставаться красивым, и в такие моменты он представляет воистину смертельную опасность — не из-за того, что может причинить Чимину вред, а по причине в сто крат увеличившейся ауры скрытой мощи, сравнимой с лесным пожаром. — Понять и принять — такие же разные понятия, как смирение и добрая воля. Не по своему желанию я нахожусь здесь. Причина — отсутствие выбора. Один человек безоговорочно вверяет себя другому лишь в единственном случае. Наступает долгая пауза, за время которой ни один из них не торопится продолжить разговор. Чимин слишком расстроен из-за необдуманно брошенных слов, тэгун же осмысливает сказанное. — В каком же? Отвечай, коль начал. Юноша мнется, сетуя на свой не в меру болтливый язык, который вновь его подвел, бросив на самые баррикады. — Когда по-настоящему любит, — нехотя отвечает он, уперевшись взглядом в кончики черных комусин. — Что если я скажу, что хочу любить тебя? — Мужчины, которые приходят сюда, не ищут высоких чувств. — С чего ты решил, что у меня их нет? Возможно, я просто о них не говорю. Чимин резко вскидывает голову, его губы начинают раскрываться, но он не успевает сказать ни слова, будучи остановленным быстрым взмахом руки. — Теперь моя очередь задавать вопросы, — усмехается мужчина, подходя ближе. — А ты позволил бы мне любить тебя? Позволил бы полюбить в ответ? — Нет. Юноша сам удивляется тому, с какой легкостью он произносит короткий, но весомый ответ. Он понимает, что это правильно. Госпожа Ли не от нечего делать постоянно вела с кисэнами беседы на эту тему, ибо знала, насколько гибельно для них может быть данное чувство. — Тогда к чему было заводить разговор о любви, если ты сам бежишь от нее? — Вы все равно не поймете. — Ошибаешься, — в голосе тэгуна звучит нежность, и это ранит Чимина гораздо глубже и больнее, нежели грубость. — Тебе хочется быть хозяином своего тела и иметь возможность самому решать, как им распоряжаться. Хочется, чтобы я был ласков с тобой и услаждал с трепетом безумно влюбленного. А еще лучше, чтобы вовсе не дотрагивался. Разве не так? Чимин упорно хранит молчание: ему просто нечего на это возразить. — Но неужели тебе неприятны мои прикосновения? Неужели ты не чувствуешь дрожь, когда наши руки встречаются? Неужели моя близость не заставляет твое сердце биться чаще? — продолжает Юнги, пытаясь заглянуть в глаза напротив и найти в них опровержение. — Потому что это именно то, что ощущаю я каждый раз, стоит этому произойти… Ты помнишь наш уговор, Чимин? В животе возникает тяжесть, скорее приятная, нежели беспокоящая, но от этого не легче. Тэгун обходит его медленно, с плавной и выверенной грацией хищника, будто выбирает место для укуса. Взгляд голодный и оценивающий, полный предвкушения, отчего юноша зябко ежится, чувствуя холодок, пробежавший по коже, несмотря на несколько слоев одежды. — Это не было похоже на уговор. Слово «обещание» больше подходит к ситуации. — Согласен, — шепчет над ухом низкий вкрадчивый голос. — Мне кажется, я уже доказал, что заслуживаю доверия, но думаю, будет лучше продемонстрировать это наглядно. Тонкие пальцы, огладив открытый участок шеи, поднимаются к уху, поправляя выбившуюся из прически одинокую прядь. Через силу, словно преодолевая невообразимое сопротивление, Чимин поворачивает голову и смотрит в темные глаза напротив, различает расширившиеся зрачки, будто у наглотавшегося белладонны. Да и сами эти зрачки почему-то напоминают черные блестящие ягоды этого растения, на которых играют лучи света. Он бесстрашно встречает ядовитые плоды его взгляда, таящие в себе дурман, и на этот раз ему даже хватает выдержки на то, чтобы не оборвать зрительный контакт, позволяя затянуть себя в молчаливый поединок. Они изучают друг друга, не моргая, не отрываясь, как будто это мгновение может никогда не повториться, словно всматриваются в бегущий мимо поток быстрой реки, стараясь различить в мутных водах слабые очертания крупных рыб. Сердце бьется в груди Чимина ночной бабочкой, пытающейся добраться до ярко горящего фонаря, манящего своим нестерпимым сиянием. Юнги соблазнительно улыбается. На бледном, немного осунувшемся лице явственно видно, что он получает удовольствие от начатой им игры, правила которой Чимину, увы, неизвестны. Да он и не уверен, что хочет их знать. — Что-то мне подсказывает, что тебе понравится. — Это вряд ли. Что вы собираетесь сделать? Чимин интуитивно распознает, что сегодня он перейдет незримую черту, отделяющую мир привычный, нормальный и предсказуемый от мира парадоксального и греховного, где не действуют никакие правила, кроме права и воли сильного. То ли дело в снадобье, заботливо дарованном хозяйкой, то ли в некой иной причине, но Чимин не испытывает того страха и беспокойства, какие должен, учитывая весьма интимную обстановку, в которой они находятся. — Я объясню. Но сначала мне нужно тебя раздеть. Юноша неосознанно пятится, чувствуя себя преданным. — Но вы сказали, что не станете… — бормочет он, озираясь по сторонам в поисках помощи, хоть прекрасно знает, что ждать ее неоткуда. Изъяви тэгун желание поставить на нем свое клеймо или даже высечь, ему бы сошло это с рук, заплати он порядочную сумму за понесенные хозяйкой в случае «порчи имущества» убытки. — Говорили, что если я не захочу, вы меня не тронете. Юнги морщится, закатывая глаза. — Я не собираюсь тебя насиловать, Чимин. Мое обещание в силе. Но чтобы ты захотел близости со мной, мне нужно кое-что больше разговоров, — в его голосе слышится насмешка. Неожиданно рассердившись на собственную беспомощность, Чимин кивает головой и застывает в неподвижной позе, слегка расставив руки в стороны. Взгляд направлен в стену, поверх плеча тэгуна — он слишком зол и смущен, чтобы смотреть на него сейчас. Единственное, что приходит ему на ум — отключиться от происходящего, сконцентрировавшись на чем-то вне пределов кёбана, вызволить дух из оков плоти, отправив его в далекое странствие. Невесомое прикосновение пальцев к подбородку будоражит, выводит из ступора. Когда они устремляются вниз, очерчивая кадык, и опускаются на богато украшенный ворот *тани, Чимин готов поклясться на священном писании, что ощущает тепло ласкающей его руки даже сквозь одежду. — Я тоже не бросаю слов на ветер, — говорит он, скосив глаза на мужчину, — поэтому не забывайте и про мой совет. Юнги выглядит озадаченным, но затем на его лице расцветает улыбка, яркая, как первый день лета. Он глядит из-под полуопущенных ресниц с нескрываемым озорством. — Что ж, тогда считай это обыском. Не шевелись. Запрет на движение Чимин воспринимает тяжело, потому что тэгун, в данный момент увлеченно разбирающийся с тесемками на тани, находится слишком близко. А когда плотную материю тянут вверх и небрежно отбрасывают в угол, дыхание его сбивается, становясь неровным и рваным. — Ты слышал о *кёльбак? Это особое искусство связывания, которое восходит к боевой технике ходзё-дзюцу. Я изучал ее некоторое время и достиг определенных успехов. — Вы хотите меня связать? Не самый лучший способ заручиться доверием человека. Чимин старается звучать непринужденно, но перспектива оказаться обездвиженным и неприкрытое предвкушение в глазах Юнги волнуют. Тем не менее, он не может не проявить любопытство, потому что раньше с таким не сталкивался. — В чем смысл? Пока он выслушивает объяснение, руки тэгуна ловко избавляют его от чхимы и принимаются за подол белого чогори. — Целей у кёльбака много. Он позволяет лучше узнать свое тело, выявить пределы его возможностей. Учит покорности, вырабатывая готовность принять от конкретного человека всё, на что он способен и что может предложить. Дарует чувственное наслаждение, которое невозможно с чем-либо сравнить. Наконец, это просто красиво. Юнги усмехается, поглаживая подушечками пальцев нежную материю, после чего задирает ее вверх, избегая касаний к обнаженной коже, и осторожно высвобождает верхнюю часть тела от оков одежды. Чимин остается стоять перед ним в одних панчжи, не зная, куда деть руки: прикрыться ими, завести за спину или оставить безвольно висеть по бокам. — Ты мне пока не доверяешь, поэтому я поставлю тебя в ситуацию, когда у тебя не останется другого выбора, кроме как смириться и безоговорочно принять любой исход. — Это как-то плохо вяжется с философией… кёльбака, разве нет? Насколько я понял, принуждению там нет места. — В нашем случае принуждение присутствует лишь в начале. Ты зависишь от моей воли и вынужден покориться. Но потом твое восприятие изменится. Так всегда бывает, и ты не станешь исключением. — И скольким же повезло испытать это искусство на себе? — Ревнуешь? Напрасно. Я редко прибегаю к данной практике: далеко не каждый и не каждая вызывают во мне желание обратиться к кёльбаку. Я делаю это для того, чтобы подчеркнуть настоящую красоту, придать форму тому, что я ощущаю здесь и здесь, — мужчина прижимает пальцы сначала к виску, а потом к груди, в районе сердца. — Стало быть, я избранный? — Не утрируй. Это все очень серьезно, и ты сможешь в этом скоро убедиться. А пока мы не начали, — тэгун кладёт ладонь на его грудь, медленно ведёт вниз, слегка царапая ногтями упругую кожу, оставляя бледно-розовые борозды, и переводит взгляд на лицо напротив, — может, поцелуешь меня? Жадно всматривается в открытые увлажнённые слюной губы, широкие крылья носа с забавно раздуваемыми ноздрями — Чимин дышит шумно и тяжело. Ловит сквозь дрожащие ресницы тягучий взгляд с поволокой, вбирая в себя излом аккуратных бровей и трогательную морщинку между ними. Расплывчатые густые пятна румянца на точёных скулах вызывают томную негу, живительным теплом разливающуюся внутри. Чимин молчит, лишь смотрит. Внимательно и пристально, с толикой настороженности. — Мне кажется, я заслужил небольшое поощрение с твоей стороны, — добавляет Юнги, выводя таинственные полукруги на мягком, но подтянутом животе. — А это тогда как называется? — Чимин щурит свои невозможные глаза, радужка которых растекается ртутью вокруг угольно-чёрного зрачка. Голос звучит недовольно, тон обвиняющий. И это страсть как нравится тэгуну. Он словно плавает в тёплых южных водах, время от времени наталкиваясь на холодное течение, не позволяющееся забыться окончательно. — Хм, — он напускает на себя серьёзность, делая вид, будто крепко задумался, — более тесное знакомство? Чимин предсказуемо фыркает, укоризненно качая головой. — Это должно было сойти за шутку? Смею заметить, ваше чувство юмора оставляет желать лучшего. — Вообще-то я не забавлять тебя сюда пришёл, у меня несколько иные цели. Поэтому спрошу ещё раз: ты меня поцелуешь? — Как насчёт того, чтобы попросить? Если сделаете это хорошо и будете достаточно убедительны, я, быть может, снизойду. — Смелость, граничащая с безрассудством, не делает тебе чести, — тэгун откровенно веселится, наслаждаясь напускной важностью юноши. — Излишняя дерзость наказуема, поэтому будь осторожен в попытках меня уколоть: я могу укусить в ответ. — Как же мне определить эту грань? — Не в моих правилах давать подсказки, к тому же гораздо интереснее наблюдать за твоими потугами, нежели стараться их устранить… Стало быть, хочешь, чтобы я ударился в мольбы? Мужчина придвигается ближе, обдавая кожу жаром исторгнутого лёгкими воздуха, проводит носом вдоль шеи, собирая дрожь и мурашки. — Слезно просил одарить себя подобной милостью? Губы проходятся по кромке уха, мажут мочку, спускаются ниже, оставляя незримый след на подбородке. — Знаешь, сколько времени я об этом помечтал? Ещё в первую нашу встречу приходилось постоянно удерживать взгляд, который не желал отлипать от твоего рта. В моей голове столько интересных мыслей о том, что бы я хотел с ним сделать. Но сейчас я предпочитаю остановиться на одной. Юнги хитро улыбается, заглядывая в узкие щелочки глаз, и произносит хрипло, с придыханием: — Пожалуйста, Чимин, поцелуй меня. Юноша раздумывает еще некоторое время, а потом, коротко выдохнув, придвигается ближе и, прикрыв веки, подается вперед. Прикосновение чужих губ приятно будоражит. Он осторожно изучает их, впитывая шелковистую мягкость, приникает к маленьким трещинкам в уголках, цепляет зубами нижнюю, ловя тихий стон. До этого момента Чимин знал лишь поцелуи своей наставницы и Тэхёна, с которым был определен в пару для освоения техники. Он постиг ее давно и не находил в этом ничего особенного. Целоваться с Тэхёном было приятно, словно нежится в наполненной до краев теплой ванне. Но не более. От него не пахнет так одуряющее вкусно и пряно, чем-то очень мужским, от чего кружится голова и путаются мысли. У него нет таких крепких натренированных рук, вжимающих в сильное тело. От тех поцелуев в памяти не осталось звуков, запахов, прикосновений — ничего, кроме чистого знания. И Чимин определенно не рассчитывал на тот шквал эмоций, который обрушится на него при соприкосновении с губами тэгуна. По сравнению с этим поцелуем прошлые кажутся неумелым рисунком начинающего живописца рядом с настоящим пейзажем. Он слегка надавливает языком и, не встречая сопротивления, по-хозяйски вторгается в чужой рот, пробуя на вкус, исследуя его глубины и принимая ответные ласки. Юнги отстраняется неожиданно, и Чимин по инерции тянется к нему, но быстро приходит в себя, заметив кривую усмешку. Сердце громко стучит в груди — чувство такое, будто он взбирался на крутой холм — и все никак не уймется, лихорадочно пульсируя, готовое пробить путь наружу, переломав ребра. — Сними их, — долетает до него хриплый шепот. Чимин непонимающе моргает и мгновенно вспыхивает, проследив за взглядом тэгуна. — И не отводи глаз. Дрожащими пальцами он находит шнурок и, путаясь в складках на панчжи, принимается расплетать узелки. Тесьма поддается с трудом, и ему приходится изрядно постараться, чтобы ее одолеть. Все это время юноша стойко вглядывается в лицо мужчины, и в этом ощущается гораздо больше интимности, нежели в подаренном ранее поцелуе. Наконец, лишившись поддержки, материя соскальзывает вниз, и он небрежно откидывает ее правой стопой в сторону, представая во всей красе. — Ты великолепен, — от низкого рычащего голоса по коже бегут мурашки. Поначалу стыд сковывает каждый мускул застывшего в напряжении тела. Стремление прикрыться, спрятать от всепроникающего взгляда кажется непреодолимым, но растворяется без остатка, стоит только нырнуть в темную бездну карих глаз. Тэгун смотрит прямо и неотрывно. Опаляющее желание пополам с восхищением на лице мужчины пугают и в то же время вызывают странное чувство гордости. Чимин уверен в своей внешности. О его красоте говорили наставницы, Тэхён с Сокджином, клиенты и зеркала. Но сейчас он словно наблюдает за собой со стороны, видит через призму чужого вожделеющего взгляда и, несмотря на постыдность и унизительность своего положения, ощущает сладкую дрожь волнения. — Не двигайся. Тэгун обходит его по кругу, а когда вновь появляется в поле зрения, у него в руках обнаруживается увесистый моток веревки из *джута. — Скажи, если устанешь, или будет неприятно. — Устану? Чимин вздрагивает, когда ворсистый кончик касается ладони, щекоча кожу. — Кёльбак не терпит спешки. Большая часть удовольствия заключается в самом процессе создания пут, а он часто долгий. Вытяни руки. Сложенная вдвое веревка ложится на запястья, обвивает аккуратно, чтобы не травмировать нежную кожу, извиваясь, ползет вверх, образуя витиеватый узор. Затянув узлы, тэгун перекидывает конец веревки через балку под потолком, вынуждая Чимина выпрямиться. Он приподнимается на носочках, чувствуя себя натянутой тетивой лука. Вздернутые над головой руки не оставляют даже иллюзорной защиты, а веревка не позволяет сделать и шага в сторону. В животе расползается ноющее томление. На этот раз как-то тягуче, предвкушающе. Водоворот эмоций: смущение, беспомощность, страх, унижение, возбуждение — подхватывает его, кружа в диком танце. Тревога мешается с ожиданием, вызывая благоговейный трепет, подобный тому, какой испытываешь на краю крутого утеса, заглядывая в скалистую пропасть. Чимин зажмуривается, ощущая, как веревка оплетает плечи, стекает по спине, оглаживает подмышки, обвивает шею и сворачивается узлом на груди. Юнги накладывает еще несколько витков, стягивая их до того момента, пока с губ Чимин не слетает глухой полустон. Собственное сердцебиение отдается не только в ушах: словно эхо, оно отзывается в каждой клеточке. Легкие распирают грудную клетку во время вдоха, веревка вгрызается в плоть, но боли он не чувствует — лишь удовольствие от слаженной работы мышц, бугрящихся под покрывшейся испариной кожей. Тэгун продолжает методично плести узлы, постепенно смещаясь к бедрам, опоясывает талию. Узор дополняется, усложняясь с каждым новым витком. Чимин вскрикивает, когда он заставляет его раздвинуть ноги и пропускает между ними веревку со стороны правой ноги. Заходит за спину и тянет на себя, затем повторяет то же самое с левой ногой, фиксирует витки и снова тянет. Грубые волокна джута скользят между ягодицами, трутся рифленым узлом о чувствительные края, отзываясь мучительно-сладостной дрожью. Прохладная ладонь успокаивающе гладит поясницу в то время, как вторая рука продолжает играть с веревкой. Чимин с трудом сдерживает возбужденный всхлип, ощущая, как бечевка стягивает тело, не причиняя дискомфорта, но и не позволяя забыть о зависимом положении. Путы натягиваются на вдохе, врезаются в податливую плоть, дразня, заставляя желать большего. — Не сдерживай себя. Тихий шелест над ухом и острые зубы, сдавившие мочку, вынуждают Чимина дернуться от неожиданности, из-за чего узел проталкивается глубже. И тут уж он стонет в полный голос, ошеломленный остротой и силой ощущений. Усмехнувшись, тэгун возвращается к прерванному занятию, украшая ноги крупноячеистой сетью. Он накладывает путы так, словно утверждает свое право владения телом Чимина, призывает его признать свой авторитет, подчиниться своей воле. Когда же проворные пальцы принимаются вязать узлы впереди, заключая в плен мошонку и неплотным кольцом обхватывая основание члена, юноша впадает в состояние, близкое к помешательству. Его будто окунули в кипяток целиком, а вся кровь разом превратилась в жидкий огонь. Несмотря на прохладный воздух, в комнате жарко, как в топке. Чимин жадно открывает и закрывает рот, боясь задохнуться. Внизу живота приятно тяжелеет, и тело реагирует на прикосновения тэгуна самым очевидным образом. Следом за возбуждением приходят негодование и стыд. Формально Юнги не нарушил своего слова, но, вопреки этому, сделал нечто несоизмеримо хуже. Чимин чуть не заплакал от возмущения и злости на себя и свою слабость, но даже эта едва тлеющая ярость не способна изгнать из конечностей дрожь желания. Он никогда не чувствовал ничего подобного. Наконец, тэгун затягивает последний узел, закрепляет концы и отступает назад, чтобы полюбоваться на свою работу. — Последний штрих, — мужчина распускает ленту, позволяя волосам черной мантией упасть на плечи, укрывая часть спины. — Мы совершенно одни, поэтому не бойся быть громким. Я хочу вдоволь насладиться твоим голосом. Чимин намеревается ответить, что не собирается доставлять ему подобное удовольствие, но не успевает. Путы натягиваются, и его выгибает дугой, из-за чего веревка сильнее врезается в плоть. Он стонет, бесстыдно и тягуче, стараясь не делать резких движений, но руки тэгуна внезапно ложатся на грудь, принимаясь неспешно путешествовать по телу, сминая и пощипывая, раздразнивая изголодавшуюся по ласкам кожу. Их запредельно много, гораздо больше, чем Чимин в состоянии вынести, и одновременно ничтожно мало, вынуждая требовать еще. Кончики пальцев стремительно перемещаются, то надавливая, то едва касаясь. На каждом вдохе и выдохе веревка скользит и трется внизу, усиливая желание до совершенно нестерпимого. Чимин кусает губы в кровь, но стоны все равно прорываются, отскакивают от стен, оглушая, забиваются в уши. Каждый всхлип делает улыбку на лице его мучителя все шире, он захлебывается ненавистью за те эмоции, что рождаются в его сердце и теле, и пронзительно стонет, раздираемый злостью, вожделением и стыдом. Хочется на него накричать обозвать, ударить… попросить об еще одном поцелуе, чтобы он придвинулся ближе, прижал к себе и взял, не спрашивая согласия. Будто прочитав его мысли, тэгун впивается в искусанные губы намеренно грубо и властно, с несдерживаемой жадностью. — Ненавижу, — выдыхает Чимин, подставляя под поцелуи шею. Его грудь тяжело вздымается, от возбуждения голова идет кругом. Он уже не уверен, кому именно предназначаются произнесенные слова: тэгуну за то, что он с ним делает, или себе за то, что получает удовольствие, сам того не желая. — Врешь. Мы оба знаем, что тебе нравится. Мужчина обхватывает его шею руками и тянет от себя, припадая губами к шее, ключицам, ставит метку за меткой, клеймит собой, заставляя стонать в голос, почти кричать от боли, смешанной с наслаждением. Кожа горит от несдержанных поцелуев, от ворса верёвки, от обострившейся чувственности. Каждая частичка Чимина отзывается на действия тэгуна и хочет превратиться в прах, потому что больше выносить это невозможно. В чужом взгляде столько голодного вожделения, что он снова стонет, обессилено прикрывая веки. Сквозь плотную дымку, оплетающую мысли, чувствует, как Юнги перемещается, становясь позади. Легкое касание пальцев, медленно пробирающихся по ноге, вверх от коленки, лаская кожу с внутренней стороны бедра, вводит в ступор. Юноша напряженно замирает, когда они застывают в нескольких сантиметрах от того места, где обвязка оплетает налитую кровью плоть. — Не смейте! Я не хочу! Разум продолжает сопротивляться, но тело сдалось давным-давно. Будто во сне, он видит, как его ноги, дрогнув, послушно раздвигаются, и тэгун снова натягивает путы, болезненно и сладостно вдавливая узел в раздраженный до предела вход. В следующее мгновение влажные губы обхватывают мочку, зажимая ее между зубов, и горячий язык проникает в ухо. — Прошу, господин, остановитесь, — Чимин хнычет, как капризный ребенок, ощущая теплую ладонь, поглаживающую низ живота. — Не могу, ты слишком сладкий… Обхватив бедра, мужчина вжимает его в свое тело, позволяя почувствовать собственное напряжение. Чимин неосознанно толкается назад, откидывая голову на твердое плечо. Злость отступила, забрав с собой негодование на собственную беспомощность и податливость, оставив его наедине с чистейшим наслаждением. Он решает уступить, понимая, что никак не может повлиять на происходящее, позволяет себе сойти с ума и забыться, признавая право тэгуна распоряжаться его телом и делать с ним все, что пожелает. Оно все равно ему не принадлежит. Рассудительность тает, остаются лишь голые чувства, сокрушающие и острые, как битое стекло. Они ранят, вонзаются под кожу, с каждым вдохом и ударом сердца стягивают незримыми путами, которые куда прочнее джута. — Чего ты хочешь, Чимин? Его голос, такой красивый, пропитанный нежностью со звенящими нотками страсти, сжигающей Чимина изнутри. Если бы тэгун сейчас попытался овладеть им, он не стал бы сопротивляться. — Скажи мне. Правая рука накрывает изнывающую плоть, чуть сдвинув в сторону веревку, проходится по всей длине, стирая жалкие крохи здравомыслия. Все его естество вопит, жаждет близости, молит сделать хоть что-нибудь, чтобы остановить это помешательство. — Я хочу вас… — шепчет Чимин на выдохе и громко вскрикивает, когда один из пальцев проникает в его тело. Стыд от признания и скопившееся в мышцах напряжение становятся последней каплей. Хватает лишь нескольких движений, чтобы заставить его выгнуться в сильных руках. Блаженная дрожь проносится от макушки до кончиков пальцев на ногах, крученая спираль внизу живота распрямляется сладостно-приятной судорогой, и вдруг становится так хорошо, как не было никогда в жизни. Юнги целует его в макушку, прижимая к себе, ведёт ладонями по оплетённому телу и развязывает веревку над головой. Чимин бессильно опускает затекшие руки, чувствуя онемение в конечностях. Заботливо переместив его на футон, тэгун снимает с него путы, но юноша продолжает ощущать ворсистое волокно джута на коже даже тогда, когда его обтирают влажным полотенцем, стирая пот и следы поражения. Он позволяет тэгуну обнять себя, сам льнет к разгоряченному телу, отчаянно сражаясь с дремотой. — Вы обманули меня, — едва слышно произносит он, постепенно проваливаясь в спасительное небытие. Юнги лишь смеется в ответ, ласково перебирая смоляные пряди. Разум крошится, осыпаясь под натиском пережитого, погребая под собой все, что Чимин когда-то знал. Рушится, чтобы дать новое начало.