Доиграй до конца

Саймон знает, что это в последний раз. Когда Джереми на сцене рядом с ним, на расстоянии одного воспалённого взгляда. Когда может открыто прикасаться к нему — не потому что сценарий диктует ему слова и действия, а потому что так хочется. Когда может петь только для него, признаваясь в любви устами Хэншена, а не для тех незнакомых людей в зале, которые посмотрят гневно, свысока и осудят, грязью обляпав. Когда может смотреть ему прямо в глаза — мягко, доверчиво, пронзительно-влюблённо — и чувствовать, что это взаимно. Последний шанс проверить себя, доказать, что внутри расстилается, полыхает что-то необъяснимое. То, что понимает, чувствует Джереми. То, чего стыдятся родители Саймона. Может, это всего лишь липкий холодный страх и ничего больше? Джереми знает, что Саймон боится. Боится провалиться во время спектакля и утратить доверие мистера Мадзукелли, потому что вкус поражения ему противнее отравы. Боится обидеть Аннабель и лишиться её доверия, потому что настоящих друзей не бросают, не предают. Боится разочаровать родителей и разрушить семью, которая строилась много лет кирпичик за кирпичиком, слово за словом. Но он больше не верит, что его семья строилась на любви и доверии. Сандерс боится одиночества, а Джереми чувствует себя одиноким без него. Потерянным, разбитым, ничтожным. Брошенной серой тенью, которую пихают в спину, гонят прочь, топчут ногами, как мусор. Трэверса колотит от отчаяния и боли, но он молчит, стиснув зубы, покорно терпит, чтобы снова на следующий день увидеть его. Чтобы снова услышать его голос и почувствовать трепет надежды, крыльями шуршащей под рёбрами. — Соверши путешествие по миру моих губ. Джереми смотрит на Сандерса задумчиво, восхищённо, почти не отрывая глаз. Впитывает его медово-сладкий голос, нежностью льющий по венам. Не чувствует настороженных взглядов, волной прокатывающихся по залу. Не видит ослепляющего света прожекторов на сцене. Пока Саймон смотрит на него в ответ, он почти не дышит. — Приласкай жемчужину твоей далёкой мечты. Трэверс мечтает быть рядом с Саймоном. Не просто чудным парнем, с которым учились в одной школе. Не просто смелым актёром, с которым играл на одной сцене. Не просто добрым другом, который докучал своим вниманием и заботой. Быть для него кем-то больше. Тем, кто открыл его чувства, кто помог стать собой, кто поверил в его желания и силы. — Разве ты не слышишь зов своего тела? Саймон поднимается на ноги, нежно ладонью в воздухе ведёт в попытке прикоснуться, и останавливается у Трэверса за спиной. Песня Сандерса пунцово-красной косматой пеленой на плечи спадает, успокаивает, согревает, и Джереми незаметно улыбку слизывает с губ. Жмурится от удовольствия, когда на плечи опускаются бархатно-тёплые руки, родные и такие желанные. Сердцебиение, пробивающееся оглушающим громом сквозь плотную ткань красной толстовки. Руки, которые удерживают его сердце, разделяют его чувства. Прикосновения, которые заставляют верить в то, что всё по-настоящему. — О, ты будешь ранен, — Сандерс крепко-крепко сжимает в руке микрофон, скрывая дрожь в голосе, боясь упасть. — О, ты будешь моей раной. В зале не слышно и звука, лишь сотни застывших взглядов и тихие переливы дыхания, оседающие на сцене цветными вспышками. — О, тебе тоже будет больно, — Сандерс поёт выразительно, пьяняще-сладко, и мёд на дне его глаз капельками тает. Джереми кажется, что он пьёт его без остановки, жадными глотками, и захлёбывается. — О, я стану твоей болью. Страх снежной россыпью щекочет спину, и Трэверс медленно наклоняется. Запястья покалывают от обжигающе-хрупких прикосновений — следов кипящей смолы на коже. И голова до сих пор шумит от клокочущего дыхания Джереми. Будто удерживает в ладонях его открытое сердце, которое любовью насквозь пропитано. Саймон замирает только на мгновение и целует. Невесомо мазнув по губам, обжигая горячими ладонями его лицо, сдерживая своё всполошенное сердце в груди. — Когда мы посмотрим назад спустя тридцать лет, — трогательная улыбка едва касается Саймоновых губ, — сегодняшняя ночь будет казаться невероятно прекрасной. — А до этого? — Джереми растерянно смотрит из-под опущенных ресниц, пряча руки. — Почему бы и нет? Саймон тянет его на себя и целует — глубоко, сладко, влажно. Первый настоящий поцелуй. Его первый настоящий поцелуй с Джереми. Он не сможет убежать от этих чувств. Он не хочет убегать от Джереми. — Этим днём, по пути сюда, я думал, что мы, возможно, только поговорим, — в Джереми ни лоскутка, ни искорки от Эрнста не осталось — только его чувства, только его взгляд, только его жизнь. Только его Саймон перед ним, а не Хэншен — с поблескивающими от поцелуев губами. Влажные ладони Саймона намертво приклеены к спине Джереми. Он понимает, что должен быть смелым, напористым, показывая свою силу, но не выходит от слова совсем. Потому что взгляд Трэверса туманит сознание, закрадывается глубоко в сердце и распускается языками пламени. Сандерс не хочет, чтобы эта сцена заканчивалась. — Так ты жалеешь, что мы…? — Саймон не испытывает страха и сожаления. Он должен быть именно здесь и сейчас, рядом с Джереми. Слепящее счастье в глазах Джереми затапливает сердце пожаром, до краёв, до основания. — О, нет! — Джереми с силой сдавливает его ладонь. — Нет, я люблю тебя, Хэншен. Так, как никогда никого не любил. Джереми точно знает, что такое любовь. Он хочет полюбить Саймона по-настоящему — пылко, самоотверженно, всем сердцем. Чтобы сделать его счастливым. Они оба к этому готовы. Мюзикл, который соединяет сердца. Сцена, которая не требует аплодисментов и оваций. Сцена, которая даёт жизнь любви.